«Холодные мрачные трюмы»
А что же представляли собой трюмы, в которые грузили зэков? Вот что вспоминал Иван Клютков: «В начале рейса, как правило, трюмы “Джурмы” загружались всевозможным грузом. Просветы трюмов, чтобы туда не проникли зэки, заваривались листовым железом. В твиндеках[19] сооружались многоярусные нары, в районе первого-второго трюмов, из досок сбивался общий гальюн. Только после того, как судовые механики докладывали, что паротушение исправно, разрешалось производить погрузку заключённых. Паротушение, если возникала “необходимость”, было самым надёжным оружием устрашения, усмирения тех, кто находился в наглухо задраенных твиндеках, то есть верхних этажах трюмов».
Так что «холодными» трюмы были не всегда! В случае волнений вниз пускали горячий пар. Всеволод Пепеляев, отбывший из Ванино в Магадан этапом на пароходе «Ногин-II» 6 августа 1948 года, пишет: «Мне удалось разговориться с небольшой группой. Они открыто обсуждали возможность побега, бунта. Один, видимо, бывалый, рассказывал, что знает о сопровождении таких судов подводными лодками и что в случае бунта они просто топят всех. Другой говорит, что этого не может быть, а вот если в трюме возникают какие-то беспорядки или, тем более, забастовка или бунт, то в трюм пускают пар и все сразу успокаиваются».
Это подтверждает Вадим Туманов в мемуарах «Всё потерять — и вновь начать с мечты». Он рассказал, как участвовал в захвате судна «Феликс Дзержинский» в 1949 году. Однако заговорщиков кто-то выдал:
«Васька Куранов и с ним восемь-девять десятков людей рванули на палубу. Они не успели подняться во весь рост и сделать даже пару шагов, как со всех сторон был открыт шквальный огонь. Конвой, кем-то предупреждённый об операции, хорошо подготовился к обороне…
Автоматные очереди и лай собак на ночном пароходе заглушались громкоговорителем с капитанского мостика:
— Третий и четвёртый трюм! Если вы немедленно не вернётесь на свои места, будет открыта система паротушения. Повторяю: если немедленно не вернётесь на свои места…
Система паротушения — это трубопровод, по которому при возгорании грузов подаётся в нижние части трюмов горячий пар.
Открыть паротушение — значит тысячу обитателей трюма сварить в кипящем котле, так что даже кости разварятся.
Заключённые понимали, с кем имеют дело. Никто не сомневался в готовности собравшихся на капитанском мостике включить систему. Я представил себя сваренным и испытал чувство страха. Простого животного страха… Бунт провалился».
При неповиновении арестантов охрана, не раздумывая, использовала самые жуткие методы. Вот что вспоминает Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте»: «Юля моя, оставшаяся из-за болезни на транзитке на две недели дольше меня, ехала потом на той же “Джурме”, и случился пожар. Блатари хотели воспользоваться паникой для побега. Их заперли наглухо в каком-то уголке трюма. Они бунтовали, их заливали водой из шлангов для усмирения. Потом о них забыли. А вода эта от пожара закипела. И над “Джурмой” потом долго плыл опьяняющий аромат мясного бульона».
Варлам Шаламов в рассказе «Прокуратор Иудеи» описывает другой способ подавления волнений: «В пути заключенные подняли бунт, и начальство приняло решение залить все трюмы водой. Всё это было сделано при сорокаградусном морозе».
Михаил Миндлин вспоминает: «Подталкиваемые конвоирами, мы стремились как можно скорее спуститься по лестницам и втиснуться между телами на трёхэтажных сплошных нарах. Жуткая скученность: мы были “набиты как сельди в бочке”. Отсутствие малейшего притока воздуха и дневного света. Круглосуточно горели тусклые электролампы. Непрерывная жажда после селёдки и чёрных сухарей доводила нас до открытых стычек за воду. Пресной, воды не хватало, и давали нам её в вёдрах по очень жёсткой норме. Борьба за глоток воды объяснялась ещё тем, что брошенные в одну трюмовую кучу заключённые всех мастей, “враги” и “друзья народа” действовали по принципу “кто сильней, тот и побеждает”. Поэтому о справедливом распределении нормированной воды не могло быть и речи».
Особенно мрачными и страшными были нижние трюмы. Историк Иван Джуха в исследовании «Стоял позади Парфенон, лежал впереди Магадан» пишет:
«В нижних трюмах, находившихся ниже уровня воды, царили холод и мрак. Сюда, до нижних пассажиров, не всегда доходили еда и вода. Высота (правильнее: глубина) нижних трюмов была с двухэтажный дом, нары в них устраивались в 4–5 ярусов.
…Ночью дефицитом становился воздух. В нижних трюмах не было иллюминаторов, и воздух поступал только через входной люк. Особенно тяжело приходилось астматикам и сердечникам. После солёной рыбы, выданной на обед, нестерпимо мучила жажда. Воды, которую приносил десятник, на всех не хватало. Норма её составляла пол-литра на человека в сутки. Воду спускали в банных тазиках по крутой лестнице, и не всегда в качку она доходила до нижних нар. На третий день обычно появлялись первые покойники. Их заталкивали под нижние нары. Утром трупы выбрасывали за борт. Это называлось “мясо”. Мой дядя Алёша не раз вспоминал, как однажды его сосед по трюмным нарам сказал ему: “Завтра будет мясо”. Алексей обрадовался: давно уже сытно не ели. Наутро он узнал, о каком мясе говорил сосед».
Именно обитатели нижних трюмов погибли страшной смертью во время катастрофы парохода «Индигирка» у берегов Японии в декабре 1939 года. Глубина трюмов составляла почти восемь метров — высота двухэтажного дома. Вверх вели деревянные трапы — как оказалось, очень непрочные. Даже скупые строки обвинительного заключения по делу № 156 рисуют ужасную картину гибели людей (в том числе «вольняшек» с детьми):
«13 декабря в полдень к месту аварии прибыл плавающий под японским флагом пароход “Карафуто-Мару” и находящиеся на борту п/х “Индигирка” оставшиеся в живых пассажиры и члены экипажа были сняты. В трюмах погибшего п/х “Индигирка” оставались ещё пассажиры, которые не могли проникнуть наверх, т. к. судно лежало на борту и люки были залиты водой.
Капитан Лапшин покинул судно и перешёл на борт парохода “Карафуто-Мару”, невзирая на то, что в трюмах погибшего судна, которым он командовал, оставались ещё живые люди (до 200 чел.).
Находящиеся в трюмах люди были извлечены японскими властями только 16 декабря путём прорезов в бортах судна, а в четвёртом трюме не было сделано и этого.
Таким образом, было спасено только 27 человек, которые ещё в силах были хвататься за спускаемые японцами концы, а слабосильные и больные в силу своей слабости за концы удержаться не в силах, были обречены на гибель.
Руководство, покидая потерпевшее судно, даже не предупредило оставшихся в трюмах людей, что наверху известно о их существовании и что им будет оказана какая-либо помощь в спасении, в результате чего пассажиры, просидев в беспомощном состоянии четверо суток, сделали для себя вывод, что о их существовании наверху ничего не известно, кончали жизнь самоубийством, путём перерезания вен и утоплением в воду».
Впрочем, не менее жуткий конец ожидал и обитателей верхних трюмов. Вот что вспоминает о том же крушении очевидец Николай Табанько, работавший на одном из рыбозаводов Дальрыбопродукта и возвращавшийся с Колымы на борту злосчастного парохода: «Стало светать, и я увидел страшную картину. Вода сорвала с кормового трюма доски, брезент, которыми он был закрыт. И каждая волна выносила десятки и десятки кричащих в ужасе людей. Многие от страха лишились рассудка, хватали друг друга и гибли в пучине».
Вот что такое «холодные мрачные трюмы» из колымского гимна.
«От качки страдали зэка»
Как же выдерживали этап заключённые? Вот впечатления лагерника-грека Стилиана Маламатиди от рейса на «Джурме»: «Морской этап, несмотря на скоротечность, по жестокости вполне мог сравниться с двухмесячным железнодорожным этапом. В частые штормы пароходы швыряло, словно щепки. “Пассажиров” мутило, они задыхались от духоты, но на палубу никого не выпускали… Пока проходили Японское море, почти двое суток стояла штилевая погода. Не чувствовалось никакой качки. И мы радовались, что Бог нам помог. Но на четвёртые сутки, когда пароход вошёл в Охотское море, началась качка. Всех заключённых свалила морская болезнь. Ещё через сутки мы попали в настоящий шторм. Так продолжалось трое суток. Мы так изнемогли, что лежали, не шевелясь. Многие молили Бога, чтобы он смилостивился и простил нам грехи, но это не помогало… Пищу в эти дни хоть и готовили, но никто не хотел подниматься и получать её, боясь упасть за борт. За эти почти трое суток кое-кто отдал Богу душу».
Ещё более подробную картину качки и страданий заключённых в Охотском море рисует неизвестный автор «Записок лагерного зэка»:
«На третий день море было не узнать. Волны били в борт. Часто по палубе шла вода по 20 сантиметров, и море — такое, что смотреть страшно. Люди в трюмах кругом рвали… Ночью был слышен треск на палубе, качало так, что уж и в трюме надо держаться, чтобы идти…
Когда утром открыли люк, то уборной уже не было — её смыло волной. Смыло навесы над коровами, и из 29 коров осталась только половина, — несмотря на то, что коровы специальными ремнями были обвязаны под передние ноги, а эти ремни цепью привязаны к железным частям корабля… Ночью опять сильно качало, кое-где трещали нары, слышались сплошные стоны и рвоты. …Временами от волн на палубе было воды до метра — ужас какой-то!
Тяжело было и здоровым людям, а ведь с нами ещё и инвалиды плыли. 700 человек. От шторма у них на 8-10 день сорвало большую бочку с дерьмом, а она в свою очередь сбила меньшую бочку, и фекалии разлились у них в трюме. Что там было — словами не передать… Все инвалиды — в дерьме!.. Вонь, смрад… Начали кое-какую уборку делать из шлангов, но от качки даже просто стоять — и то трудно, а тут ещё надо и работать. Вот уборку и бросили».
Эпизод с «летающей парашей» в трюме колымского парохода мы встречаем и у бывшего вора Германа Сечкина в книге «За колючей проволокой»: