Но берзинская пропаганда длительное время приносила плоды. Так, белорусский прозаик Сымон Барановых, осуждённый в октябре 1937 года за участие в создании антисоветской националистической организации на 10 лет лишения свободы, писал жене: «На Колыму повезут исключительно здоровых, упитанных. Меня могут забраковать по зубам. Я постараюсь скрыть, что зубы больные. Пусть везут на Колыму. О Колыме говорят заключённые, как когда-то говорили об Америке». В ноябре 1942 года он умер на лагпункте «Чекист» от воспаления лёгких и паралича сердечной деятельности… Актёр Георгий Жжёнов вспоминал, что, когда ему в 1938 году объявили приговор — пять лет Колымы, тюремный доктор ободряла: «Вот видишь… Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Всё будет хорошо…»
Михаил Миндлин в мемуарах сообщает:
«Много всего услышали мы про колымские лагеря — и кормят там хорошо, и заработки большие, так как добывают на приисках золото, и обращение с заключёнными человеческое. В общем, рай земной для обездоленных заключённых. Я в это не верил, так как почти год тому назад в Бутырках узнал от Завьялова, какой “рай” на Колыме для “врагов народа”. Ещё тогда запомнилась песня:
Колыма, Колыма,
Дивная планета:
Десять месяцев зима,
Остальное — лето».
И всё же надо отдать должное Берзину: на ранних этапах освоения Колымского края пламенный чекист старался обеспечить лагерникам сносные условия существования. Правда, сопровождая это чудовищным враньём о райской жизни советских старателей. Начальник Дальстроя вещал: «Золотодобыча в условиях капитализма поглощала и поглощает немало человеческих жизней. Аляска, Клондайк, Колорадо и золотоносные районы капиталистической России погубили десятки тысяч людей… В этом отношении Колыма, добывающая золото для социалистической страны, прямая противоположность… Ни один человек за эти годы не погиб из-за золота, и этим мы вправе гордиться как величайшим достижением».
Александр Бирюков в исследовании «За нами придут корабли…» замечает: «Осознание истребительной роли Колымы пришло не сразу. И в числе первых её заключённых было немало тех, кто верил — по крайней мере, в тот момент, когда поднимался на “борт парохода угрюмый”, что там — в тайге, на прииске — ему будет легче, лучше, чем в домзаке или политизоляторе. Широко разрекламированная школа “перековки”, якобы осуществлявшейся на самых крупных предшествующих невольничьих стройках — Беломорканале, Вишхимзе, казалось, должна была продолжить свои чудесные занятия и на колымской земле. Почти так оно и было на первых порах, — и историки объясняют этот период не в последнюю очередь либерализмом или даже гуманизмом первого директора Дальстроя Э. П. Берзина». Того же мнения придерживается Иван Джуха: «Одна из причин ареста и расстрела Э. Берзина заключалась якобы в его мягкотелости. При нём рабочий день летом составлял десять часов с пересменкой раз в десять дней. Выходные копили и выдавали авансом к 1 мая и “под расчёт” — 7 ноября. В зимние месяцы рабочий день сокращался до четырёх часов в январе, шести-семи (февраль — март) и восьми в апреле».
Николай Билетов в мемуарном очерке «С 32-го на Колыме» тоже рисует достаточно терпимую обстановку в ранние колымские годы: «На первых порах Колыма показалась не такой страшной, как ожидалось. Осень выдалась теплой и солнечной. Кормили хорошо, даже выдавали перед обедом по 50 граммов спирта (считалось, что спирт предохраняет от цинги), а у входа в столовую стояли две раскрытые бочки, одна с селёдкой, другая… с красной икрой. Правда, вскоре спирт заменили на противоцинготный отвар из хвои стланика, что касается икры, то была она горько-солёная и слежавшаяся — не колупнешь, на неё находилось не много охотников».
Однако прав Шаламов, утверждая, что эта «благостность» была мнимой: «Берзин также убивал по приказу свыше в 1936 году. Газета “Советская Колыма” полна извещений, статей о процессах, полна призывов к бдительности, покаянных речей, призывов к жестокости и беспощадности. В течение тридцать шестого года и тридцать седьмого с этими речами выступал сам Берзин — постоянно, старательно, боясь что-нибудь упустить, недосмотреть. Расстрелы врагов народа на Колыме шли и в тридцать шестом году… Легенду о Берзине развеять нетрудно, стоит только просмотреть колымские газеты того времени».
Но всё познаётся в сравнении. В этом можно убедиться на примере судьбы актёра и музыканта заключённого Сергея Лохвицкого. Он был осуждён коллегией ОГПУ 27 апреля 1933 года по статье 5811 на десять лет и уже 15 июля прибыл в бухту Нагаево. При Берзине к «контрику» Лохвицкому приехала на Колыму любимая женщина, здесь у него родилась дочь… Поэтому вполне искренним можно считать написанный Сергеем Лохвицким марш «Так держать!», посвящённый «пионеру Колымы Э. П. Берзину»:
— Так держать!
Тебе, Отчизна, —
Пламя сердца и ума;
Расцветай счастливой жизнью,
Край суровый — Колыма!
Марш победил на конкурсе газеты «Советская Колыма» в марте 1936 года, а первые строки песни секретарь Берзина Эсфирь Лейзерова даже записала на обороте фотографии своего шефа. Увы, автора это не спасло. А. Бирюков в очерке «Загадки горестной судьбы» сообщает: «Он провёдет на Колыме меньше десяти лет… пока она не превратит его в искалеченный труп, который невозможно будет даже идентифицировать — обмороженные пальцы не оставляли чётких отпечатков». То есть после Берзина «лафа» закончилась: «контриков» вместе с ворами и бытовиками всех скопом погнали на тяжёлый труд.
Итак, есть основания считать, что частушка о «чудной планете» могла родиться именно при первом начальнике Дальстроя Эдуарде Берзине, то есть до декабря 1937 года, когда он был арестован как руководитель «Колымской антисоветской, шпионской, повстанческо-террористической, вредительской организации» (1 августа 1938 года приговорён к высшей мере уголовного наказания и расстрелян).
«Чудная» или «дальняя»?
Но не будем торопиться. Попробуем разобраться, почему Колыма названа «планетой». Забудем на время об эпитете: далеко не во всех вариантах «Ванинского порта» используется определение «чудная». Вместо него пели «дивная», «райская», «чёрная», «страшная», «дальняя»…
Стоп! Пожалуй, есть смысл остановиться на последней характеристике. Её рождение прямо связано с трестом Дальстрой. Именно Дальстрой называли поначалу «Дальней планетой». Об этом (как о само собой разумеющемся факте) упоминает, например, Евгения Гинзбург в мемуарах «Крутой маршрут»: «Я давно слышала, что между начальником Дальстроя Митраковым, сменившим уволенного в отставку Никишова[21], и начальником политуправления Шевченко — нелады. Не знаю, было ли там что-нибудь принципиальное или просто шла борьба за власть в пределах “Дальней планеты”». Гинзбург приводит также вариант известной частушки с соответствующим эпитетом.
И всё же — почему «планета»? Да потому, что именно это определение более всего подходило для Колымы. Колымский край был совершенно другим миром, как бы инопланетной цивилизацией. Вспомните строки:
«Прощай навсегда, материк!» —
Ревел пароход, надрывался.
Но ведь Колыма находится на том же самом материке, с которым почему-то прощается пароход! Однако зэки с самого начала отделяли материковую часть России (даже соседний Дальний Восток) от Колымы, подчёркивая её полную изолированность от мира. Колымский край называли даже «Особый остров». А. Бирюков даёт ему убийственную характеристику: «Дальстроевская Колыма сама, устами своих обитателей, заключённых и вольнонаёмных, заявила о своём островном статусе, определив, что всё то, что не она, — материк… С точки зрения общественно-государственного устройства Особый остров представлял откровенную военно-хозяйственную диктатуру во главе с полновластным, воплощавшим в своем лице единство военной, хозяйственной и общественной власти начальником Дальстроя… Эта система была столь стройна, самодостаточна и по-своему совершенна, что… ей в принципе было безразлично, что и из чего производить. И исчезни здесь золото и другие полезные ископаемые, она великолепно существовала бы, сосредоточив свои основные усилия на проходке облицованного мрамором гигантского тоннеля к центру Земли или строительстве не менее гигантской плотины в Беринговом проливе. Вся эта простая и предельно надёжная машина могла бы с таким же успехом работать над проектами производства высококачественной ваты из густых охотских туманов или строительства из стойких колымских лиственниц лестницы на небо».
Итак, образ планеты возник именно в связи с Дальстроем, подчёркивая отдалённость и изолированность колымской земли.
«Страна чудес»
Но откуда появилось определение «чудная планета»? Понятно, что оно насквозь пропитано издёвкой и сарказмом. Причём именно эпитет «чудная» оказался наиболее стойким! Схожие с ним «райская», «дивная» — достаточно редкие варианты. Случайно ли? Нет.
В рассказе «Джелгала. Драбкин» Варлам Шаламов пишет: «По свойствам моей юридической натуры, моего личного опыта, бесчисленных постоянных примеров, что Колыма — страна чудес, по известной поговорке лагерников-блатарей, я как-то не волновался этой юридической формальностью, нарушением её». Ага, оказывается, у блатарей существовала поговорка о Колыме — «стране чудес»! Уже горячо… Шаламов, однако, не приводит поговорку полностью. А звучит она так: «Колыма — страна чудес: сюда попал и тут исчез!» Вместо Колымы также подставляли Магадан. И сегодня эта поговорка гуляет по стране. Причём вместо Колымы часто подставляют другие географические названия. Достаточно заглянуть в Интернет и убедиться: здесь и Буранчи (село в Оренбургской области), и Гольяново (район Москвы), и Иркутск, и Россия в целом, и даже… сам Интернет! Но несомненное первенство всё-таки за Колымой.
Но снова обратимся к истории. Оказывается, выражение «Колыма — страна чудес» придумали вовсе не блатари и вообще не заключённые. Впервые эта фраза отмечена в серии статей П. Загорского, которые опубликовала газета «Известия» в 1944 году. По степени фантастичности эти опусы оставили далеко позади даже «сказки дядюшки Берзина».