«Моя болезнь называлась пеллагра… Я почувствовал, как кожа моя неудержимо шелушится, кожа всего тела чесалась, зудела и отлетала шелухой, пластами даже. Я был пеллагрозником классического диагностического образца, рыцарь трёх “Д” — деменции, дизентерии и дистрофии… Кожа сыпалась с меня, как шелуха… Помню страстное постоянное желание есть, неутолимое ничем, — и венчающее всё это: кожа, отпадающая пластами.
…Я почувствовал, что у меня отделяется, спадает перчатка с руки. Было занятно, а не страшно видеть, как с тела отпадает пластами собственная кожа, листочки падают с плеч, живота, рук.
Настал день, когда кожа моя обновилась вся — а душа не обновилась.
Было выяснено, что с моих рук нужно снять пеллагрозные перчатки, а с ног — пеллагрозные ноговицы.
Эти перчатки и ноговицы сняты с меня… и приложены к “истории болезни”. Направлены в Магадан вместе с историей болезни моей, как живой экспонат для музея истории края, по крайней мере, истории здравоохранения края…»
Пеллагра долгое время была одной из основных причин смертности по ГУЛАГу в целом и на Колыме в частности. Так, в 1942–1943 годах более половины всех смертей пришлось именно на пеллагру, а в некоторых лагерях — до 90 % смертей. Даже в 1945 году эта страшная болезнь давала 8,5 % смертности.
После всего описанного выше не кажется преувеличением строка песни, где с горечью утверждается:
Встречать ты меня не придёшь,
А если придёшь, не узнаешь.
Порою заключённые не узнавали даже сами себя. Иван Алексахин пишет: «Однажды, разгружая ящик со стеклом, я был поражён — на меня смотрел мой 60-летний отец. Больше года я не видел себя в зеркало и тут понял, почему меня все блатные называют старик. За один год я постарел на несколько десятков лет, а было мне только двадцать девять». Екатерина Кухарская, описывая встречу мужского и женского этапов, сетует: «Искали своих, но узнать даже самого близкого человека среди этой толпы людей, обезличенных одинаковой одеждой, отросшими, почему-то у всех рыжеватыми бородами и общим выражением измученных жёлтых лиц, было невозможно». Варлам Шаламов в стихотворении «Камея» назвал Колыму «страной морозов и мужчин и преждевременных морщин».
Но вот что удивительно… Многие лагерники, которые прошли суровые колымские испытания — холодами, изнурительным трудом, голодом, многолетней изоляцией и издевательствами, — после освобождения жили до глубокой старости, сохраняя ясный ум и работоспособность. Колыма ломала слабых — но уж сильных, выносливых она закаляла, как закаляют булат. Хотя — не дай Господь никому из нас пройти такую закалку…
«Будь проклята ты, целина»: блатные и студенческие переделки
Многие блатные и лагерные песни, как известно, существуют не только во множестве разнообразных вариантов, но и подвергаются переделкам, пародируются, меняются сюжетно и т. д. Не минула чаша сия и песню о Ванинском порте. Правда, по сравнению, скажем, с «Муркой» или «Гоп со смыком» колымский гимн перекраивался не столь часто. При этом создатели новых версий порою бездумно «скрещивали» куплеты, которые противоречили один другому. Так случилось с вариантом, который был записан фольклористом Владимиром Бахтиным в 1990 году от бывшего заключённого И. Морозова и условно назван «Лагерная»:
Я знаю, меня ты не ждёшь
И писем моих не читаешь.
Но чувства мои сбережёшь
И их никому не раздаришь.
А я далеко, далеко,
И нас разделяют просторы.
Прошло уж три года с тех пор,
Как плаваю я по Печоре.
А в тундре мороз и пурга,
Болота и дикие звери.
Машины не ходят сюда,
Бредут, спотыкаясь, олени.
Цинга меня мучает здесь,
Работать устал, нету силы.
Природа и каторжный труд
Меня доведут до могилы.
Я знаю, меня ты не ждёшь
И в шумные двери вокзала
Встречать ты меня не придёшь…
Об этом я знаю, родная.
Действие песни перенесено с одного края России на другой — с Колымы на Печору, то есть в Республику Коми, при этом авторы переделки нарушили логику и смысл повествования. На это указывает в своём комментарии Бахтин: «Обратите внимание на обрамляющие песню строфы — они словесно близки. На первый взгляд даже кажется, что это удачная творческая разработка одного и того же сюжетного мотива. На самом же деле строфы соединены совершенно механически, по внутреннему смыслу они взаимоисключают друг друга (“Но чувства мои сбережёшь” и “Меня ты встречать не придёшь”)». Впрочем, противоречие это легко устраняется, стоит лишь убрать первый или последний куплеты. Скорее, можно говорить не о внутреннем противоречии цельной версии-переделки, а всего лишь об особенностях исполнения Морозова, который просто автоматически напел две версии одного и того же куплета.
Более интересна переделка «Ванинского порта», приведённая в сборнике Джекобсонов, написанная от лица заключённых, работающих на урановых рудниках:
Я помню тот Ванинский порт
И борт парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В тяжёлые мрачные трюмы.
Над морем спускался туман,
Ревела стихия морская,
Вдали там лежал Магадан —
Столица Колымского края.
Из трюма нас гнали опять
В пустую полярную тьму,
В подземные норы — копать
Для атомной смерти руду.
Я с голода падал и слеп,
Мы стали скелеты немые.
Ведь даже пайковый наш хлеб
У нас отнимали блатные.
Лелею лишь думку одну,
И в ней моя жизнь теплится:
Пытателей, сосов — к ногтю,
Чтоб праведной местью упиться.
Одним из самых известных мест добычи урановой руды был рудник Бутугычаг, что значит «Долина смерти». Здесь ещё в феврале 1948 года было организовано лаготделение № 4 особого лагеря № 5 — Берлага («Берегового лагеря»). Тогда же начали добывать уран. На базе уранового месторождения затем создали комбинат № 1, который вошёл в состав Первого управления Дальстроя. В начале 1950 года в двух лагпунктах, которые обслуживали комбинат, находилось 2243 человека. Через два года их число достигло 14 790 человек. Но уже к 1954 году, после «бериевской» амнистии, на руднике и гидрометаллургическом заводе по обогащению урановой руды осталось всего 840 человек. К концу мая 1955 года Бутугычаг был окончательно закрыт, а находившийся здесь лагерный пункт ликвидирован навсегда.
Разумеется, работа на урановых рудниках считалась даже страшнее, чем на золоте. О «Долине смерти» ходили страшные легенды. И неспроста. Ведь своё название это место получило, когда охотники и оленеводы из родов Егоровых, Дьячковых и Крохалевых, кочуя по реке Детрин, натолкнулись на громадное поле, усеянное человеческими черепами и костями. У оленей в стаде стала выпадать шерсть на ногах, а потом животные ложились и не могли встать. Так и умирали. Кочевники жалели животных. Зэков — никто не жалел.
На Бутугычаге несколько лет работал будущий поэт Анатолий Жигулин. Его здоровье крепко подкосили урановые рудники. При этом даже в автобиографическом романе «Чёрные камни» Жигулин так и не смог напрямую написать, что добывал уран. Но от этого его описание урановых рудников не стало менее впечатляющим:
«Работа в любой шахте вредна. А в мокрых или пыльных рудниках при плохом питании — тем более… Едкий туман стоит в штреке, видимость плохая, с брёвен крепления капает, а порой и струится вода. Вода плещется и на путях под ногами. В сухом штреке — мелкая, как пудра, удушающая рудная пыль. Кашель до кровохарканья.
Чтобы не идти работать в штреки и на блоки… я отказывался от работы вообще, за что месяцами сидел в холодном БУРе на 300 граммах хлеба и воде. Я соглашался вместо теплой шахты работать зимою на поверхности. Жестоко обмораживался, попадал в лазарет. Знал, что с моими легкими при работе в штреке неизбежно погибну.
Рудообогатительная фабрика тоже была, что называется, вредным производством. В дробильном цехе та же, но ещё более мелкая пыль. И химический, и прессовый цехи, и сушилка (сушильные печи для обогащённой руды) были чрезвычайно опасны едкими вредоносными испарениями…
Много лет спустя я был с писательской делегацией на подобной фабрике для обогащения металлической руды. Кажется, вольфрамовой. Многое похоже. Но работают там в специальных респираторах. И вообще — техника безопасности, охрана труда. А на Бутугычаге не было никакой охраны труда. Естественная логика того времени — зачем смертникам охрана труда?»
Однако надо отметить, что на урановых рудниках у заключённых были и особые привилегии. Во-первых, здесь чётко соблюдались зачёты рабочих дней. Так, Шаламов в рассказе «Иван Фёдорович» замечает: «Он получал зачёты — по три дня за день — как перевыполняющий план работы урановых рудников Колымы, где за вредность зачёт выше “золотого”, выше “первого металла”». Во-вторых, на уране рабочим начислялась довольно высокая заработная плата. Мой покойный тесть, Алексей Васильевич Макаров, отбывал срок наказания в то время, когда закрывались урановые разработки. Многих заключённых с Бутугычага перебрасывали в сибирские лагеря (что считалось смягчением режима). Алексей Васильевич вспоминал, что на сибирских заключённых колымчане произвели неизгладимое впечатление: роскошные дублёнки, шикарные унты, расписные рукавицы и шарфы… А главное — пачки денег, которыми колымские зэки швыряли направо и налево. Сибиряки назвали это событие «этап Дедов Морозов»…
Создаётся впечатление, что песню об «атомной руде» сочиняли люди, которые сами не имели к урановым рудникам никакого отношения. Всё это смотрится как малохудожественная самодеятельность. Особенно строка о том, что блатные отнимали у арестантов последнюю пайку. Урановые рудники как раз обеспечивались лучше всех остальных лагерей, и за пайку там уж точно не дрались.