Зато следующий перепев создан наверняка уголовниками, и в нём присутствуют все атрибуты, присущие классическому песенному блату в его самых дурных и пошло-сентиментальных образчиках. Это — расшифровка аудиозаписи «Ванинского порта» в исполнении некоего В. Чутко, сделанная в конце 1960-х — начале 1970-х годов. После первых шести традиционных куплетов «колымского гимна», которые завершаются словами —
Встречать ты меня не придешь —
Об этом мне сердце сказало,
— следует огромный «хвост» импровизации на тему «старушки-мамы»:
Для всех остальных я чужой,
От них и не жду я привета.
И только старушке одной
Я дорог, как бабье лето.
Она мне постель соберёт
И спать меня тихо уложит,
Слезами мне грудь обольёт
И руки на сердце положит.
Вот сплю я и вижу я сон —
Как будто далёкие грозы
Гремят и гремят за окном —
Проходят этапом обозы.
Вдруг слышу в сенях разговор —
Как будто за мною явились.
И щёлкнул винтовки затвор,
И с грохотом двери открылись.
И я просыпаюсь от сна,
С тревогой гляжу я на двери —
Лишь мать пред иконой одна
В углу преклонила колени.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудом планеты.
Сойдёшь поневоле с ума,
Отсюда возврата ведь нету.
Песня чётко распадается на две составные части. Первая — классический текст, вторая — «самопал» низкого пошиба, комментировать который бессмысленно, настолько он беспомощен. Это «продолжение» интересно как попытка приблизить, вернее, низвести великую лагерную песню до уровня примитивного блатняка. Причём попытка далеко не единственная — есть не один пример «обогащения» «Ванинского порта» ещё более чудовищными перлами блатных стихоплётов — впрочем, тоже достаточно традиционными для жанра тюремного романса. Однако они не привились и были отторгнуты. Это ещё раз свидетельствует о том, что фольклор всё-таки оставляет в своей сокровищнице лучшие образцы жанра и отметает всякий мусор.
В то же самое время сохранилась остроумная переработка-пародия, созданная в середине 1950-х годов московскими студентами, которых посылали убирать урожай на целинных землях Алтая:
Я помню Казанский перрон.
Под звон заунывной гитары
Как шли мы по трапу в вагон,
Бросались на грязные нары.
Здесь редко бывает вино,
А пиво ночами нам снится,
В карманах мы носим зерно
И ночью нам чудятся птицы.
Будь проклята эта судьба,
Будь проклята смена ночная,
Будь проклята ты, целина —
Столица Алтайского края.
Песня эта приведена в сборнике Джекобсонов с пометой: «Записано от Артура Будакова, 1938 г.р., в Усть-Тальменка Алтайского края в 1957 году». Таким образом, можно определённо утверждать, что «Ванинский порт» к середине 1950-х был широко известен даже среди молодёжи. Да что там: в повести Михаила Бобовича «К северу от Вуоксы» студентки-филологи второго курса Ленинградского университета поют «Ванинский порт» в октябре 1953 года по дороге в карельский колхоз на картошку!
Да, грустно за страну, в которой великой народной становится мрачная лагерная песня. Но в то же время я чувствую себя счастливым — потому, что у моего народа есть поэты, которые способны в самых страшных, нечеловеческих условиях создавать такие пронзительные шедевры песенной классики.
Как лагерный Одиссей вернулся к верной ростовской Пенелопе«На Колыме, где тундра и тайга кругом»
На Колыме, где тундра и тайга кругом,
Среди замёрзших елей и болот,
Тебя я встретил с твоей подругой,
Сидевших у костра вдвоём.
Шёл крупный снег и падал на ресницы вам,
Вы северным сияньем увлеклись;
Я подошёл к вам и руку подал,
Вы встрепенулись, поднялись.
И я увидел блеск твоих прекрасных глаз
И сердце отдал, предложил дружить.
Дала ты слово, что ты готова
Навеки верность сохранить.
В любви и ласках время незаметно шло,
Пришла весна, и кончился твой срок.
Я провожал тебя тогда на пристань,
Мелькнул твой беленький платок.
С твоим отъездом началась болезнь моя,
Ночами я не спал и всё страдал.
Я проклинаю тот день разлуки,
Когда на пристани стоял.
А годы шли, тоской себя замучил я,
Я встречи ждал с тобой, любовь моя.
По актировке, врачей путёвке
Я покидаю лагеря.
И вот я покидаю свой суровый край,
А поезд всё быстрее мчит на юг.
И всю дорогу молю я Бога —
Приди встречать меня, мой друг!
Огни Ростова поезд захватил в пути,
Вагон к перрону тихо подходил;
Тебя, больную, совсем седую,
Наш сын к вагону подводил.
Так здравствуй, поседевшая любовь моя!
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона, на ветку клёна,
На твой заплаканный платок.
«Мы встретились с тобой на Арсенальной»
Песня о колымской любви и верности — классика послевоенного гулаговского фольклора. Хотя — так ли уж послевоенного? Довольно очевидна перекличка третьей строки второго куплета «Колымы» с началом уголовного романса «Мы встретились с тобой на Арсенальной»:
Мы встретились с тобой на Арсенальной,
Где стояла мрачная тюрьма.
Ты подошёл и протянул мне руку,
Но я руки своей не подала.
Зачем меня так искренно ты любишь
И ждёшь ты ласки от меня?
Мой милый друг, ты этим себя губишь,
Я не могу любить больше тебя.
Была пора, и я тебя любила,
Рискуя жизнью молодой.
Мой милый друг, тюрьма нас разлучила,
И мы навеки рассталися с тобой.
Тюрьма, тюрьма, ты для меня не страшна,
А страшен только твой обряд:
Вокруг тебя там бродят часовые,
И по углам фонарики горят.
Достаточно, чтобы выстроить версию о том, что именно встреча на Арсенальной подтолкнула неведомых лагерных авторов к сочинению истории о колымской страсти. Во всяком случае, Арсенальную улицу российская пенитенциарная система «освоила» значительно раньше, нежели Колыму.
Из строки «Тюрьма, тюрьма, ты для меня не страшна» напрашивается вывод о том, что лирическая героиня песни имеет в виду петербургскую женскую тюрьму по Арсенальной улице, 9-11. В её современном виде эта тюрьма была возведена в 1909–1913 годах по проекту архитектора Алексея Трамбицкого. На месте прежней тюрьмы, построенной в 1885–1890 годах, появился новый пятиэтажный корпус с баней, прачечной, швейной мастерской, яслями и детским садом. С начала 20-х годов прошлого века здесь располагался 1-й исправдом и психиатрическое отделение тюремной больницы. В этих стенах побывали Николай Заболоцкий, Павел Судоплатов, Даниил Хармс… С 1951 года перепрофилирована в специальную психиатрическую больницу МВД. Поскольку в советское время учреждение не использовалось в качестве женской тюрьмы (сейчас используется), резонно предположить, что речь в песне идёт о дореволюционном периоде, когда на Колыме никаких лагерей не было.
Текст песни о встрече на Арсенальной выглядит вполне естественным для мещанского романса дореволюционной эпохи. Не исключено, что арестантская песня «На Колыме» могла действительно включить в себя строки более ранней питерской истории несостоявшейся любви. Во всяком случае, вариант этот достаточно правдоподобен. Хотя упоминаний об этой песне до 1960-х годов, когда её стал исполнять Аркадий Северный, мне отыскать не удалось.
«И вот мы снова у стен Ростова»
Зато другой источник вдохновения лагерных боянов можно определить с абсолютной точностью. На него, например, указывает Алексей Краснопёров в исследовании «“Блатная старина” Владимира Высоцкого»:
«Кстати, эта песня имеет и “фронтовой” вариант с общим финальным куплетом:
Так здравствуй, поседевшая любовь моя,
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона, на ветки клёна,
На твой заплаканный платок.
Мне кажется, что именно этот “фронтовой” вариант был предтечей “лагерного”, а не наоборот. Но может быть и так, что “другие заключённые”, пришедшие на передовую из-за колючей проволоки архипелага ГУЛАГ, принесли её с собой, потом вернулись обратно, а песня прижилась на воле. Фрагменты этой песни, если не ошибаюсь, прозвучали в фильме “Председатель”, одной из первых картин хрущёвской “оттепели”».
Краснопёров не ошибся: фронтовая песня действительно появилась раньше лагерной. Позднее её воскресил известный советский композитор и музыковед Юрий Бирюков — выпускник Новочеркасского суворовского военного училища. Там Бирюков впервые услышал песню «Над синим Доном», но авторов её не знал. В декабре 1976 года он обратился за помощью к телезрителям в передаче «Песня далёкая и близкая». Откликнулись ветераны 4-го Украинского фронта Е. Курчев и П. Королёв. Они сообщили, что «Донская лирическая» была песней их фронта, музыку написал композитор Модест Табачников, руководивший армейским ансамблем, а слова — поэты фронтовой газеты Матвей Талалаевский и Зельман Кац.
Бирюкову удалось связаться со всеми тремя авторами. Модест Табачников подтвердил: «Да, это моя песня… А ведь в годы войны я всего лишь однажды её опубликовал и больше к ней не возвращался».
Талалаевский написал: «Песня, которую вы так долго разыскивали, — одна из нескольких десятков, рождённых в 1941–1946 годах, когда мы вместе с майором Зельманом Кацем были спецкорами фронтовой газеты. Текст песни был опубликован с музыкой Модеста Табачникова в этой же газете летом 1943 года. Она также напечатана в нашем поэтическом сборнике “Солдат и знамя” (Киев, 1947 г.). Песня наша быстро разлетелась в армии».