раться до тёплого барака и баланды.
А теперь ровно та же ситуация глазами женщины-зэчки Валентины Мухиной-Петринской, автора мемуаров «На ладони судьбы»:
«Мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась и вы очутились в самом центре её прекрасного, ослепительного полыхания…
Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник изобразил на полотне это. Может быть, только музыка могла передать то, что я видела в ту ночь, оставшись одна в пространстве, — философский смысл виденного. Учёные утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышала его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышала полярное сияние…
Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы — всё быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным приречным холодным огнем. На фоне отдельных жутких, фиолетовых провалов ещё ярче разгорался этот свет… Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зелёным изумрудным, жёлтым огнём».
Положа руку на сердце: две трети описания (занимающего несколько страниц) мне пришлось сократить. Однако и без того видно, насколько по-разному действовало северное сияние на лагерников и лагерниц. Мужчины торопились в вонючий, но тёплый барак, женщины слушали музыку сфер. Конечно, вселенских выводов из этого сопоставления делать не стоит. В условиях тяжёлого лагерного существования и среди женщин многим было не до любования сказочными явлениями атмосферы. Но всё-таки женская натура более склонна к аффектации и к восприятию красоты.
Вот как, например, описывает Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» бывшую лагерницу Сачкову, посаженную в 19 лет: «Её привезли в тундру под Норильск, так и он ей “показался каким-то сказочным городом, приснившимся в детстве”. Отбыв срок, она осталась там вольнонаёмной. “Помню, я шла в пургу, и у меня появилось какое-то задорное настроение, я шла, размахивая руками, борясь с пургой, пела «Легко на сердце от песни весёлой», глядела на переливающиеся занавеси северного сияния, бросалась на снег и смотрела в высоту. Хотелось запеть, чтоб услышал Норильск: что не меня пять лет победили, а я их, что кончились эти проволоки, нары и конвой… Хотелось любить!”»
Да, женщина и мужчина — существа из разных миров…
«Я встретил девочку на пересылочке»
Нынешнему читателю может показаться странной ситуация, когда мужчина-заключённый свободно бродит и общается с осуждёнными женщинами. Сейчас такое возможно разве что в колониях-поселениях, то есть при почти вольном режиме исполнения наказания. Прежде такой «зоной свободного общения» оставались также больницы для осуждённых: там допускалась хозяйственная обслуга из числа женщин-арестанток, что способствовало их интимной связи с пациентами. Сейчас пребывание осуждённых разного пола в таких больницах категорически запрещено: «Мужчины, женщины и несовершеннолетние, а также подозреваемые и обвиняемые, проходящие по одному уголовному делу, больные с различными инфекционными заболеваниями содержатся раздельно»[22].
Вообще-то сталинский ГУЛАГ тоже предполагал изоляцию женщин от мужчин. Вот только степень этой изоляции в разные периоды отличалась.
До 1930 года содержание заключённых в местах лишения свободы регулировалось внутренними инструкциями ОГПУ. Исправительно-трудовой кодекс РСФСР, принятый 16 октября 1924 года, вообще не предусматривал существования лагерей. В пункте А статьи 46 перечислялись следующие учреждения для применения мер социальной защиты исправительного характера: 1) дома заключения, 2) исправительно-трудовые дома, 3) колонии — сельскохозяйственные, ремесленные и фабричные, 4) изоляторы специального назначения, 5) переходные исправительно-трудовые дома. Ни слова о раздельном содержании заключённых женщин и мужчин.
В «Положении об исправительно-трудовых лагерях», утверждённом СНК СССР 7 апреля 1930 года, этот вопрос тоже не затрагивается.
Впервые разъяснение дано в Исправительно-трудовом кодексе РСФСР 1933 года. В статье 47 главы 2 («Приём и содержание лишённых свободы») ясно сформулировано: «В местах лишения свободы женщины обязательно размещаются отдельно от мужчин, а несовершеннолетние — отдельно от взрослых». Однако каким образом осуществляется изоляция, непонятно. Лишь в пункте 11 «Временной инструкции о режиме содержания заключённых в исправительно-трудовых лагерях НКВД СССР» 1939 года вскользь упомянуто: «Посещение женских общежитий заключёнными мужчинами и наоборот запрещается (за исключением лиц адм. персонала)». То есть женщины и мужчины находились в одной зоне, но в разных бараках.
Вот что рассказывает бывший лагерник Сергей Снегов о довоенном ГУЛАГе: «Женские бараки существовали в каждой из наших лагерных зон, но женщин и в лагере, и в посёлке — “потомственных вольняшек” либо освобождённых — было много меньше, чем мужчин. Это накладывало свой отпечаток на быт в зоне и за пределами колючей проволоки. Женщины, как бы плохо ни жилось им в остальном, чувствовали себя больше женщинами, чем во многих местах на “материке”. За ними ухаживали, им носили дары и хоть их порой — в кругу уголовников — и добывали силой, но добывали как нечто нужное, жизненно важное, в спорах — до поножовщины — с соперниками… Женщины ценили своё местное значение, оно скрашивало им тяготы сурового заключения и жестокого климата. Я иногда читал письма уехавших подругам, оставшимся на Севере: очень часто звучали признания — дура была, что не осталась вольной в Норильске, а удрала назад на тепло и траву. Есть здесь и тепло, и трава, только здесь я никому не нужна, а вкалывать надо почище, чем в Заполярье… Женщин не селили в особых зонах, а размещали их в бараках во всех лаготделениях — лишь немного в стороне от мужских. Это особых трудностей не причиняло, даже коменданты не суетились чрезмерно, пресекая слишком уж наглые — чуть ли не на глазах посторонних — свидания парочек».
С началом Великой Отечественной соотношение женщин и мужчин стало меняться. Тот же Снегов отмечает: «Такой порядок существовал до войны и первые годы войны, пока в каждую навигацию по Енисею плыли на Север многотысячные мужские этапы. Война радикально переменила положение. Сажать в лагеря молодых “преступивших” мужчин стало непростительной государственной промашкой, их, наскоро “перевоспитав”, а чаще и без этого, отправляли на фронт. Это не относилось, естественно, к “пятьдесят восьмой”, но и поток искусственно выращиваемых политических заметно поубавился… И вот тогда прихлёст женщин в лагеря стал быстро расти. В основном это были “бытовички”, хотя и проституток и профессиональных воровок не убавилось, они просто терялись в густой массе осуждённых за административные и трудовые провины».
Старый лагерник также вспоминает первый большой («на тысячу с лишком голов») женский этап 1943 года, который следовал из Дудинки в Норильск:
«В нормальный день стрелки на вышках не подпустили бы так близко к “типовым заборам” отдельных заключённых, соседство зэка с проволокой можно было счесть и за попытку к бегству с вытекающими из того последствиями. Но сейчас у проволочных изгородей толпились не единицы, а сотни, и ни один не рвался в ярости либо в отчаянии рвать проволоку — “попки” благоразумно помалкивали…
Это был первый чисто женский этап, который мне довелось видеть, — и он врубился в сознание навсегда… мимо нас тащились трясущиеся от холода, смертно исхудавшие женщины в летней одежде — да и не в одежде, а в немыслимой рвани, жалких ошмётках ткани, давно переставших быть одеждой. Я видел молодые и немолодые лица со впавшими щеками, открытые головы, открытые ноги, голые руки, с трудом тащившие деревянные чемоданчики или придерживавшие на плечах грязные вещевые мешки…
Женский этап двигался в гору в молчании, женщины не переговаривались между собой, не перекликались с нами. Только одна вдруг восторженно крикнула соседке, когда они поравнялись с вахтой:
— Гляди, мужиков сколько!
— Живём! — отозвалась соседка».
В связи с этим этапом Снегов затрагивает и тему «лагерной любви». Зэки вечером обсуждают взбудоражившее их событие:
«— Ну, голодные же, ну, доходные — страх смотреть! — кричал один.
— Подкормятся. Наденут тёплые бушлаты и чуни, а кто и сапоги, неделю на двойной каше — расправятся. Ещё любоваться будем! — утешали другие.
— Надо подкормить подруг! — говорили, кто был помоложе. — Что же мы за мужики, если не подбросим к их баланде заветную баночку тушенки.
— …[23] буду, коли своей не справлю суконной юбчонки и, само собой, настоящих сапог! — громко увлекался собственной щедростью один из молодых металлургов. — У нас же скоро октябрьский паёк за перевыполнение по никелю. Весь паёк — ей!
— Кому ей? Уже знаешь, кто она? — допытывался его кореш.
Металлург не то удивлялся, не то возмущался.
— Откуда? Ещё ни одной толком не видал. Повстречаемся, мигом разберусь, какая моя. И будь покоен, смазливая от меня не уйдёт».
Однако на самом деле женские и мужские этапы часто сталкивались и задолго до 1943 года. Об одной из таких встреч рассказала Евгения Гинзбург в книге «Крутой маршрут» (эпизод относится к июлю 1939 года):
«Мы смотрим, смотрим не отрывая глаз на плывущий перед нами мужской политический этап. Они идут молча, опустив головы, тяжело переставляя ноги в таких же бахилах, как наши, ярославские. На них те же ежовские формочки, только штаны с коричневой полосой выглядят ещё более каторжными, чем наши юбки…
Вдруг кто-то из мужчин, наконец, заметил нас:
— Женщины! НАШИ женщины!..
Это было подобно мощному электротоку, который разом одновременно пронизал всех нас, по обе стороны колючей проволоки… мы и они кричали и протягивали друг другу руки. Почти все плакали вслух…