Принципиально возразить тут вроде бы и нечего. Наоборот, можно только проиллюстрировать эту мысль бытовыми колымскими сценами купли-продажи живого товара. Вот они, такие сцены.
(Оговариваюсь: я веду речь только об интеллигентных женщинах, сидящих по политическим обвинениям. Уголовные — за пределами человеческого. Их оргии не хочу я живописать, хоть и пришлось немало вынести, становясь их вынужденным свидетелем.)
Лесоповал на седьмом километре от Эльгена. Наш бригадир Костик-артист идёт по тайге не один, а в сопровождении пары “корешей”. Они деловито осматривают наших женщин, орудующих пилами и топорами.
— Доходяги! — машет рукой “кореш”.
— Подкормишь! Были бы кости — мясо будет, — резонёрствует Костик. — Вон к той молоденькой давай, к пацаночке!
Улучив минуту, когда конвоиры греются у костра, они подходят к двум самым молоденьким девушкам из нашей бригады.
— Эй, красючка! Тут вот кореш мой хочет с тобой обменяться мнением…
“Обменяться мнением” — это формула вежливости, так сказать, дань светским приличиям. Без неё не начинает переговоров даже самый отпетый урка. Но ею же и исчерпывается вся “черёмуха”. Дальше высокие договаривающиеся стороны переходят на язык, свободный от всяких условностей…
Чаще всего такие купцы уходили несолоно хлебавши. Ну а иногда и слаживалось дельце. Как ни горько. Так вот и выходило. Постепенно. Сперва слёзы, ужас, возмущение. Потом — апатия. Потом всё громче голос желудка, да даже не желудка, а всего тела, всех мышц, потому что ведь это было трофическое голодание, вплоть до распада белка. А порой и голос пола, просыпавшийся несмотря ни на что. А чаще всего — пример соседки по нарам, поправившейся, приодевшейся, сменившей мокрые расползающиеся чуни на валенки».
Но если многие женщины из «политических» должны были переступать через себя, то у арестанток попроще — «бытовичек» и «жучек» (воровок) — подобных терзаний не возникало. Изголодавшись по интиму, они стремились удовлетворить зов тела любыми способами.
Повторимся: особенно ярко это проявилось к концу войны (хотя «лагерная любовь», конечно, процветала и до этого). Условия в лагерях стали менее жёсткими, увеличились пайки, появилась возможность что-то заработать на производстве. Так, в рассказе Сергея Снегова лагерная проститутка Валя, узнав о размере положенной ей премии, отказывается от неё и даже приносит начальнику цеха от щедрот «пополнение фондов»: коробки мясных консервов, пачку сахара, килограмм сливочного масла, печенье и папиросы. Всё это она «заработала» за одно утро!
К концу войны в результате притока женского населения ГУЛАГа и по-прежнему слабой изоляции создалась чрезвычайно благоприятная ситуация для «обмена мнениями» — в соседнем бараке, рядом на производстве. Руководство лагерей пыталось этому противостоять. ГУЛАГ представлял собой огромное плановое хозяйство, и «любовь-морковь» нещадно била по показателям. Проститутки обслуживали клиентов прямо на заводских участках и в цехах, на щебёнке, шлаке и даже в более экзотических местах:
«На никелевом заводе несли свои функции две кирпичные трубы — первая метров в 140, вторая — чуть поболее 150. Трубы выкладывались с хорошим запасом прочности — стены у основания толщиной в пять-шесть метров, на вершине — около трёх. Выкладывали их с великим тщанием из специального кирпича опытные трубоклады. И выкладывали без спешки…
Зимой на промплощадке встречаться негде — в цеху полно людей, снаружи мороз и снег. А в канале трубы тепло, ветра нет, канал освещён лампочками. Мужчины с женщинами карабкались по внутренним монтажным лесенкам и удобно устраивались на верхней площадке. Даже на самой вершине, где толщина стен около трёх метров — ширина средней комнаты, — можно свободно вытянуться и гиганту. А над головами шатёр, спасающий и от снега, и от дождя, и от головокружения. Один молодой уголовник, трудившийся в обжиговом цехе и в нужное время убегавший на высокотрубные свидания, с восторгом описывал удобства любви на трубе. Одно было страшно, признавался он, — лезть туда, цепляясь за внутренние скобы, а пуще того — спускаться.
Вот что такое любовь… Даже здоровому крепкому парню страшно карабкаться по 100-138-метровой стене, а каково же бабе? Нет, карабкались и лезли, передыхали и снова ползли… Платили смертным страхом, ежеминутной возможностью гибели за часок удовольствия».
Иногда, впрочем, наиболее расчётливые руководители нижнего звена использовали ситуацию во благо производства. Об этом, например, рассказывает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»: «В 1951 году женский лесоповал был формально запрещен… Но, например, в УнжЛаге мужские лагпункты никак не выполняли плана. И тогда придумано было, как подстегнуть их — как заставить туземцев своим трудом оплатить то, что бесплатно отпущено всему живому на земле. Женщин стали тоже выгонять на лесоповал и в одно общее конвойное оцепление с мужчинами, только лыжня разделяла их. Всё заготовленное здесь должно было потом записываться как выработка мужского лагпункта, но норма требовалась и от мужчин, и от женщин. Любе Березиной, “мастеру леса”, так и говорил начальник с двумя просветами в погонах: “Выполнишь норму своими бабами — будет Беленький с тобой в кабинке!” Но теперь и мужики-работяги, кто покрепче, а особенно производственные придурки, имевшие деньги, совали их конвоирам (у тех тоже зарплата не разгуляешься) и часа на полтора (до смены купленного постового) прорывались в женское оцепление».
А в отчёте по результатам проверки в ИТЛ строительства № 352 Главпромстроя МВД сообщается, что бригадиры мужских бригад, длительное время работая совместно с женскими бригадами на одной строительной площадке, принуждали женщин к сожительству или путём угроз, или путём обещаний: например, одна мужская бригада часть своей выработки списывала на женскую бригаду за то, что бригадир мужчин сожительствовал с одной из заключённых женщин женской бригады. Вот такая любовь…
«И сердце отдал, предложил дружить»
Однако в «колымском романсе» рассказано не о случайной половой связи или о сожительстве — о настоящей любви, о верности! Да, мы убедились, что в довоенном и военном ГУЛАГе у женщин и мужчин было много возможностей для интимных встреч. А для настоящей любви?
Что тут можно сказать… Для настоящей любви возможности есть всегда и везде — даже в самых страшных условиях. Вот отрывок из письма Варлама Шаламова Аркадию Добровольскому 13 августа 1955 года: «Одной из любимых, выношенных тем моих была тема колымской семьи с её благословенными браками “на рогожке”, с её наивной и трогательной ложью мужа и жены (в лагере), диктуемой страстным желанием придать этим отношениям какой-то доподлинный вид, лгать и заставлять себя верить, писать на старую семью и создавать новую, — благость взаимных прощений, новая жизнь в новом мире, означаемая старыми привычными словами, — и всё это отнюдь не профанирование любви-брака, а полноценная, пусть уродливая, как карликовая береза, но любовь. Это бездна энергии, которая тратится для личной встречи. Эта торопливость в “реализации” знакомства. Это crescendo развития романа — и светлое, горящее настоящим огнём, настоящей честностью и долгом всё великолепие отношений…»
Пример настоящей, высокой страсти приводит Солженицын, рассказывая о 15-летней восьмикласснице Нине Перегуд, которая полюбила джазиста Василия Козьмина. Воодушевлённая этой любовью, Нина сочинила стихотворение «Ветка белой сирени». Однако в это время ГУЛАГ разделяют на женские и мужские зоны, и Козьмин, положив стихи Нины на музыку, поёт ей романс уже через ограждение…
В мемуарах лагерников встречается немало ярких примеров подобной любви. И вот что особо примечательно: как никогда и нигде в других обстоятельствах, в лагерях — особенно колымских, дальних, страшных — возникали мезальянсные связи, то есть любовная близость между людьми, которых в обычной жизни разделяла, казалось бы, чудовищная пропасть — и социальная, и культурная, и интеллектуальная. Солженицын пишет: «“Заговор счастья” видела Н. Столярова на лице своей подруги, московской артистки, и её неграмотного напарника по сеновозке Османа. Актриса открыла, что никто никогда не любил её так — ни муж-кинорежиссёр, ни все бывшие поклонники. И только из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ».
Так что любви не только все возрасты покорны: перед ней отступают самые страшные лагерные условия.
«Женская зона скучнее, чем тюрьма»
Но вернёмся к датировке. Мы можем довольно точно локализовать время создания песни «На Колыме». Это — период с 1943 по 1947 год. В 1943 году создана «Донская лирическая», которая легла в основу «колымского романса», а в 1947 году лагерный сиделец не только не мог свободно подойти и подать руку заключённой, которая увлеклась северным сиянием, — он также не мог провожать свою подругу на пристань. Почему? Попробуем разобраться.
Итак, ситуация, когда мужчины и женщины находились в одной зоне или работали на одном производстве, в условиях мест лишения свободы неизбежно приводила к тому, что бесконтрольные половые связи лагерниц и лагерников захлестнули систему ГУЛАГа. Поэтому положение постепенно стали менять. Сергей Снегов пишет, что к концу войны большинство женщин Норильлага изолировали в женские лаготделения. По мнению Солженицына, «размежевание» началось в 1946 году, а завершилось в 1948-м. Первоначально, впрочем, особо страстных не останавливала даже «колючка»: «Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая запретной черты… Разумеется, не дремало и начальство и на ходу исправляло своё научное предвидение. К однорядной колючей проволоке пристраивали предзонники с двух сторон. Затем, признав преграды недостаточными, заменяли их забором двухметровой высоты — и тоже с предзонниками».