Это — эпизод учений. А вот какой колоритный образ уголовного героя рисует народный артист СССР Евгений Весник:
«Восточная Пруссия, 1945 год. Как сейчас помню: не даёт немецкий пулемётчик, оставленный в арьергарде, провезти через поляну наши стопятидесятимиллиметровые пушки-гаубицы — тяжёлые, неповоротливые, прицепленные к мощнейшим американским тракторам “Катер-Пиллер Д-6”. Рядовой Кузнецов Василий — “беломорканальник”, осуждённый на 10 лет (как попал он на фронт — прямо из лагеря или побывав в штрафной роте и искупив свою вину кровью, — не помню), получил от меня приказ: пробраться к дому, из которого ведётся огонь, и ликвидировать огневую точку. Через полчаса пулемёт замолк. А ещё через десять минут Вася принёс затвор немецкого пулемёта и… голову стрелявшего немца.
— Боже мой! Зачем голова? — вскричал я.
— Товарищ гвардии лейтенант, вы могли бы подумать, что я затвор с брошенного пулемёта снял, а стрелявший сам ушёл… Я голову его принёс как факт, как доказательство!
Я представил его к ордену Славы и первый раз увидел, как он плакал! Навзрыд!
…Убеждён, что Вася в преступный мир не вернулся. Свою целительную роль сыграли доверие и поощрение!»
Мы были бы рады разделить мнение Евгения Яковлевича. Но из рассказа видно, что герой Вася не отказался от прежних замашек. Обычай отрезать голову «для предъявления» — чисто гулаговский. Правда, практиковался он не столько зэками. Охота за «головками» представляла собой доходный промысел. За поимку беглых лагерников НКВД выплачивало охотникам Северной Сибири (а также карелам, казахам и другим аборигенам в местностях, где были расположены лагеря) премии деньгами и товарами — сахаром, мукой, мануфактурой, порохом и пр. Жак Росси в «Справочнике по ГУЛАГу» сообщает: «Так как поймать беглеца, а потом вести его по тундре трудно и опасно, его пристреливают, отрезывают голову и прячут от зверя. Когда соберется достаточно, мешок с “головками” погружают на санки или в лодку и отвозят “заказчику”. Мешок выглядит так, как если бы в нём были арбузы»… Интересно, что документы на выплату «премиальных» оформлялись счетоводами, которые чаще всего были заключёнными. Так что зэки легко перенимали «нравственные принципы» гулаговского начальства.
Для Васи отрезание чужой головы было поступком совершенно естественным. Нужно доказательство — получите! Так же естественно и зарезать человека, который чем-то мешает, не то сказал или не так поступил. Назвать это результатом «осознанья и просветленья» язык не повернётся…
Драп со смыком
Да, не следует идеализировать «блатную армию». Но дух уголовщины царил и в штрафных ротах, где воевали провинившиеся бойцы из обычных маршевых подразделений действующей армии. Приведём отрывок из рассказа бывшего штрафника Валерия Голубева: «В штрафной батальон[4] я из авиашколы попал. Колючей проволоки восемь рядов — только тени за ней проглядывают. Станция Овчалы, около Тбилиси… У многих штрафников война началась сразу, как только они пересекли ворота штрафбата. Там болтались “старики”, устраивали “проверку” вновь прибывших: кто позволял себя раздеть — раздевали… Эту дань переводили в деньги и давали, говорят, взятку начальству, чтобы их не отправляли на фронт. Они были те же штрафники, но сплотились, создали банду… Убийства происходили каждый день, вернее, каждую ночь. Кто успевал вскрикнуть, кто и так… Гибло много людей: один в карты проиграл, другого проиграли. Утром складывали трупы у ворот. За ночь собиралось два-три трупа, иногда — больше, штабель накладывался. Из вновь прибывших обычно мёртвыми оказывалось человек пять. Сначала было удивительно, потом к этому привыкли».
Кому-то этот рассказ покажется диким: ведь речь не об уголовниках, а о бойцах обычного призыва! Но ведь и в маршевых частях воевало немало уголовников. Некоторые к моменту войны не успели «осесть» в лагерях: их не «замели» органы правопорядка. Зато под мобилизацию эти урки попали.
Когда-то я беседовал со старым ростовчанином Владимиром Пилипко о блатном Ростове 1930-х годов. Владимир Ефимович был в те времена мальчишкой и жил на Тургеневской улице — вотчине ростовских карманников. Он завершил свой рассказ так: «А потом была война, на которую ушли и повзрослевшие малолетки, и “щипачи” — те, которые к 1941-му не успели угодить за “колючку”. Никого из них позже я не встречал. И немудрено: 90 процентов ребят из нашего района погибли на фронте. Война всех сравняла — и “жуликов”, и “фраеров”…» Уклонение от мобилизации каралось расстрелом.
Других блатарей призвали с отсрочкой приговора. Разумеется, в армии такие бойцы-молодцы были основными кандидатами в штрафники. Любой командир в первую очередь избавлялся именно от них. А в штрафных ротах эти ребята насаждали свои «законы».
Вообще, надо заметить, что преступники и на фронте оставались преступниками: в их среде привычным делом были пьянки, картёжные игры, поножовщина. Наклонности брали своё, и часто это оборачивалось трагически. Как вспоминал тот же Иван Мамаев, после штурма одной из вражеских высот в Крыму он поручил уголовнику из своей роты доставить в тыл захваченного вражеского офицера. Урка, перед тем как конвоировать гитлеровца, потребовал жестами от него: мол, снимай сапоги…
— Отставить! — возмутился комроты. — Брось свои блатные замашки!
Урка пожал плечами и повёл фашиста в тыл. А через некоторое время труп блатаря обнаружили на обочине дороги. Парень лежал босоногий, рядом валялись его же сапоги. Видно, всё-таки позарился на офицерскую обувку. А когда стал надевать, тут его фриц и «кончил»…
Фронтовики из блатарей не брезговали грабежом, мародёрством, мошенничеством. Эта сторона их боевой жизни отражена в одной из военных переделок известной уголовной баллады «Гоп со смыком»:
Надоело мне служить во флоте,
Надо послужить ещё в пехоте.
Я собрал свои обмотки
Да ещё бутылку водки —
И пошёл фашистских гадов бить.
Очнулся я у вражеского ДЗОТа,
Увидел генерала — бегемота,
Он смеётся, он гогочет,
Видно, он по морде хочет,
Видно, он давно не получал.
Вызвал генерал двух офицеров,
Стали бить они меня примерно.
Били, били, колотили,
Морду в жопу превратили,
Вот какие есть на свете люди.
Бросили они меня в сарай,
Полежи до завтра, не скучай,
Вздёрнем мы тебя на рейку,
Запоёшь, как канарейка,
А пока лежи, не унывай.
Я, друзья, и тут не растерялся,
Ночью к двери тихо я подкрался,
Часового хвать за глотку,
Сунул в рот ему обмотку,
Ты лежи, матроса вспоминай.
Так я бежал из вражеского плена,
Семерых убил одним поленом,
Растерял свои обмотки,
Но пригнал цистерну водки,
Вот за что меня расцеловали.
Захожу в деревню в крайний дом,
Там живут старуха с стариком,
В ноги бросилась старуха,
Я её прикладом в ухо,
Старику досталось сапогом.
Только начал погреб проверять,
Как оттуда начали стрелять,
И меня прикладом в ухо,
Как когда-то я старуху,
Закружились черти в голове.
Били-били, колотили,
В жопу лампочку ввинтили,
А теперь лежи, браток, и не свисти.
Эта песня представляет собой «творческую переработку» двух других военных версий «Гопа» — «Граждане, воздушная тревога!» и «Драп со смыком» («Грабь-Драп — это буду я»).
Первая появилась в самом начале войны. Москвичка Евгения Александровна Терентьева вспоминает:
«С немецкой пунктуальностью ровно через месяц после начала войны, 22 июля, фашисты начали по ночам методично бомбить Москву. Раздавался вой сирены, а по радио голос диктора: “Граждане, воздушная тревога!” Это было жутко. Для ободрения москвичи сочинили четверостишие:
Граждане, наденьте юбки, брюки,
Граждане, возьмите вещи в руки,
Граждане, не бойтесь, ради бога,
Граждане, воздушная тревога».
Не исключено, что этот куплет действительно появился в Москве 1941 года. Однако в дальнейшем он стал более циничным. Вот версия «тревожного Гопа», как она прозвучала в одной из передач «В нашу гавань заходили корабли» в исполнении хора ветеранов войны:
Граждане, воздушная тревога,
Граждане, спасайтесь, ради бога:
Майки, трусики берите
И на кладбище бегите —
Занимайте лучшие места!
Вызвали меня в военкомат,
Дали в руки ржавый автомат,
По сто грамм холодной водки
И большой кусок селёдки —
И ступайте с фрицем воевать!
На войне я тоже отличился,
Снова крепкой водочки напился,
Только вылез из окопа,
Получил три пули в жопу —
Вот теперь лежи и не пищи!
Дальше бросил фриц меня в сарай:
Вот теперь лежи и не скучай,
Вздёрнем мы тебя на рейку,
Запоёшь, как канарейка, —
А пока мотивчик вспоминай!
Но и здесь я, братцы, не терялся,
Тихо ночью к двери подобрался,
Хвать фашиста я за глотку,
Сунул в рот ему обмотку —
Будешь, гад, Ивана вспоминать!
Явная схожесть с историей отчаянного «морпеха» бросается в глаза, вплоть до идентичности некоторых куплетов. Отсутствует только эпизод с пострадавшими от мародёра старухой и стариком. Эта часть повествования заимствована из «Песни немецкого танкиста». Приводим текст, дошедший в записи 1944 года (Чита):
Грабь-Драп — это буду я,
Воровство — профессия моя,
Я в Берлине научился,
А в Париже наловчился,
И попал я в русские края.
С завистью писали мне друзья: