Дневальный отвернулся, он с понтом не видал,
И поцелуй без фальши, объятья горячи,
А что там дальше, дальше, дальше, история, молчи.
Молчи не молчи, а история эта сочинялась не раньше середины 1947 года, после выделения в ГУЛАГе системы женских лагерей.
События же «колымского романса» произошли несколько раньше. Но, прежде чем вернуться к песне «На Колыме», завершим рассказ о судьбе лагерных «мамок». Всё-таки наша героиня забеременела в лагере и формально относилась именно к этой категории….
Беременный ГУЛАГ
После «калининской амнистии» руководство ГУЛАГа продолжило политику освобождения «мамок». Ситуация в 1946–1947 годах сложилась катастрофическая. Количество малышей, рождённых за колючей проволокой, в три раза превышало вместимость лагерных домов младенца, поэтому часть из них содержалась в малопригодных и даже в общих бараках вместе со взрослыми заключёнными. Поэтому 16 августа 1947 года выходит очередной указ Президиума Верховного Совета СССР (под грифом «Без публикации») — «Об освобождении от наказания осуждённых беременных женщин и женщин, имеющих при себе в местах заключения детей», согласно которому из лагерей и колоний освободилось 20 749 женщин. Указ не распространялся на лагерниц, осуждённых за хищение социалистической собственности. Впрочем, таких в ГУЛАГе было мало (указ «четыре-шесть» за два месяца не успел развернуться в полную силу). В лагерях вместе с заключёнными матерями находились 18 790 детей в возрасте до четырёх лет, а также 6820 беременных женщин. После указа в лагерях осталось менее 5 тысяч «мамок».
Одновременно усиливалась изоляция заключённых женщин от мужчин. Как пишет Солженицын, в Кенгире с этой целью возвели стену высотой пять метров и поверху пустили провод высокого напряжения. Однако перемены возымели обратный эффект:
«С отделением женщин резко ухудшилось их общее положение в производстве. Раньше многие женщины работали прачками, санитарками, поварихами, кубовщицами, каптёрщицами, счетоводами на смешанных лагпунктах, теперь все эти места они должны были освободить, в женских же лагпунктах таких мест было гораздо меньше. И женщин погнали на “общие”, погнали в цельно-женских бригадах, где им особенно тяжело. Вырваться с “общих” хотя бы на время стало спасением жизни. И женщины стали гоняться за беременностью, стали ловить её от любой мимолетной встречи, любого касания…
“Как же девочку назовёшь?” — “Олимпиадой. Я на олимпиаде самодеятельности забеременела”. Ещё по инерции оставались эти формы культработы — олимпиады, приезды мужской культбригады на женский лагпункт, совместные слёты ударников. Ещё сохранились и общие больницы — тоже дом свиданий теперь».
С 1 января 1948 года по 1 марта 1949 года число осуждённых женщин с детьми возросло на 138 %, беременных женщин — на 98 %. На 1 марта 1949 года в «стране Зэкландии» находилось 26 150 женщин с детьми и 9100 беременных женщин — 6,3 % от общей численности лагерниц. Правда, начальник ГУЛАГа Георгий Добрынин пояснял: «Наличие этих контингентов осуждённых женщин объясняется поступлением подавляющего большинства их в места заключения с детьми и в состоянии беременности. Случаи возникновения беременности в местах заключения незначительны».
Объяснение справедливое. Следует добавить, что к этому времени в стране поднялась волна возмущения чудовищной практикой судов, которые бросали за «колючку» беременных женщин и матерей с детьми-малолетками. В правительство поступали тысячи жалоб. В мае 1948 года Сталин и его окружение получили письмо от журналистки А. Абрамовой. Она сообщала о тяжёлом положении матерей и беременных женщин, осуждённых по указам от 4 июня 1947 года за мелкие кражи. Абрамова просила создать правительственную комиссию по пересмотру таких дел. В качестве аргумента приводилось и то, что такая практика слишком дорого обходится государству. По сведениям того же Добрынина, стоимость содержания детей в местах заключения составляла свыше 170 миллионов рублей в год, а неработающих беременных женщин и кормящих матерей в декретный период — около 65 миллионов рублей в год.
Власть прислушалась. С одной стороны, 22 апреля 1949 года последовал указ Президиума Верховного Совета СССР «Об освобождении от наказания осуждённых беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей». На свободу досрочно вышли 55 657 лагерниц с детьми и беременных, а через некоторое время — ещё 28 560 женщин, имевших детей вне мест заключения. Однако, как и прежде, указ не коснулся колхозниц и работниц, осуждённых по закону от 7 августа 1932 года и указам от 4 июня 1947 года.
Абрамову также поддержал председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Шверник. Он 5 августа 1948 года сообщил Сталину о многочисленных заявлениях от осуждённых и их родственников, в которых указывалось на бессмысленную жестокость судов, каравших за мелкие преступления огромными сроками. Шверник предложил пересмотреть дела осуждённых по указам от 4 июня 1947 года за мелкие кражи и переквалифицировать эти преступления по указу Президиума Верховного Совета СССР от 10 августа 1940 года «Об уголовной ответственности за мелкие кражи на производстве и хулиганство» (санкция — один год тюремного заключения). Начались массовые пересмотры дел, что способствовало дополнительному исходу матерей с малолетними детьми и беременных женщин на свободу.
А 28 августа 1950 года выходит указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому из мест заключения вышли 100 % беременных женщин и матерей, имевших при себе детей в лагерях, а также 94,5 % женщин, у которых малолетние дети оставались на свободе. Всего была освобождена 119 041 лагерница из 122 738 «мамок» (остальные вышли на свободу чуть позже).
Это в значительной мере сняло напряжение. Зато ещё более подстегнуло стремление оставшихся заключённых женщин к сожительству и беременности. Они находили для этого всевозможные лазейки, что отмечено в «Докладной записке о состоянии лагеря Строительства № 503 МВД СССР», составленной в июне 1951 года. Документ сообщал, что распоряжение об изолированном размещении женщин от мужчин выполняется не полностью, и, как следствие, в колонне № 54 «на день проверки было зарегистрировано 8 беременных женщин, кроме этого, в апреле 11 беременных были переведены в другую колонну… На колонне № 22… зарегистрировано 14 случаев беременности».
Однако в ту пору героиня «колымского романса» была уже на свободе.
Лагерный календарь по песенным меткам
Можно довольно точно определить, когда именно происходили события, о которых повествует романс.
Из текста следует, что сын у лагерной пары родился уже на воле. Причём будущая мама освободилась, будучи в положении, но не столь явном, чтобы её перевели в лагерный «дом малютки». Ведь как сообщает герой песни: «Я провожал тебя тогда на пристань», то есть лично отвёл любимую из лагеря до парохода (каким образом зэк попал на пристань, неизвестно; возможно, работал на бесконвойном передвижении).
А перед этим указано и время года: «Пришла весна». В какую же именно весну произошло расставание? Вряд ли в военную. Конечно, Ростов-на-Дону (судя по тексту, героиня песни — ростовчанка) был освобождён советскими войсками уже 19 февраля 1943 года, но во время войны бывших заключённых по выходе из лагеря обычно оставляли вольнонаёмными на Севере. Нужно было работать для фронта, для победы. 1945 год тоже не очень подходит: ведь 18 января прошла «калининская амнистия», под которую попало большинство беременных женщин. Будь героиня в положении, она покинула бы лагерь по этому указу. Но в песне говорится: «и кончился твой срок», то есть подруга отбыла наказание полностью. Значит, речь идёт о марте-мае либо 1946, либо 1947 годов.
Правда, есть оговорки. Во-первых, даже если мы исключаем, что возлюбленная лирического героя была бандиткой, убийцей или рецидивисткой, остаётся вероятность того, что её осудили как «политическую» по 58-й статье или же «за колоски» по указу от 7 августа 1932 года. Тогда понятно, почему она не попадала под январский «калининский» указ. Во-вторых, она могла забеременеть и в короткий отрезок времени после указа — февраль, март, апрель или даже начало мая. Так что время действия песни сводим к весне 1945,1946 или 1947 годов.
А когда же вышел на свободу наш лирический герой — папаша ростовского мальчика? Как можно понять из строк —
Тебя, больную, совсем седую
Наш сын к вагону подводил, —
со времени расставания возлюбленных утекло немало времени. Разумеется, лагеря не красят человека и даже могут состарить — но не до такой же степени! Судя по песне, милая лагерница в неволе не особенно перетруждалась — «В любви и ласках время незаметно шло», наслаждалась вместе с подругами северным сиянием… Возможно, куда более разрушительно подействовали на неё послевоенные годы и быт матери-одиночки, да к тому же — бывшей заключённой? Как бы то ни было, но между расставанием на пристани и встречей в Ростове-папе срок прошёл изрядный. То есть влюблённому зэку советская Фемида явно намотала солидный срок наказания.
Судите сами. Чтобы молодая, красивая женщина превратилась в «больную, совсем седую», по крайней мере, лет десять должно пройти. Кроме того, обратите внимание: сын подводит мать к вагону. Понятно, от волнения ноги могут отняться, но всё же вкупе с эпитетами «больная, совсем седая» рисуется портрет женщины, которая без помощи передвигается с трудом. Сколько же лет должно быть сыну, чтобы он подводил мать, а не мать — его? Минимум лет 12. Пусть даже 10 лет — но это уже предел. Если возраст меньше, наверняка скажут: «Больная женщина с трудом вела семилетнего сына»…
То есть встреча могла произойти не ранее 1955–1957 годов. А вероятнее всего, и позже.
Между тем за этот период произошло важнейшее событие в истории ГУЛАГа — так называемая «ворошиловская», или «бериевская», амнистия 1953 года. «Ворошиловской» её назвали потому, что указ об амнистии подписал председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов (а также секретарь Президиума Николай Пегов, но такую мелочь народ во внимание не принял). И всё же справедливее назвать амнистию «бериевской» (почему-то все лагерники, с которыми мне довелось беседовать, произносили это слово через «ё» и с ударением на третьем слоге — «бериёвская»). Именно первый заместитель председателя Совмина СССР и министр внутренних дел Лаврентий Павлович Берия подготовил и 26 марта 1953 года представил докладную записку с проектом указа об амнистии своему формальному шефу Георгию Максимилиановичу Маленкову — председателю Совета министров СССР. Берия отмечал, что «содержание большого количества заключённых в лагерях, тюрьмах и колониях, среди которых имеется значительная часть осуждённых за преступления, не представляющие серьёзной опасности для общества, в том числе женщин, подростков, престарелых и больных людей, не вызывается государственной необходимостью».