По родной стороне моей,
Я в далёком походе теперь,
В незнакомой стране.
Я тоскую по русским полям.
Мою боль не унять мне без них…
Что вам сказать? Обычно пишут — “гром аплодисментов”. Нет, это был шквал, громовой шквал! И на глазах у многих — слёзы. У каждого, конечно, свои воспоминания, но всех нас объединяет одна боль, тоска по любимым, а у многих — по жёнам и детям, “мою боль не унять мне без них”… А Пётр Лещенко с красавицей Верой поют на “бис” и второй раз. И третий. И уже зал стал другим. Забыты предупреждения о необходимости идейно-политической сдержанности. И Лещенко сияет, почувствовав, как опытный артист, что полностью овладел аудиторией».
Песня пользовалась огромной популярностью и после ареста Лещенко. Её переписывали в тетради, записывали «на рёбрах», то есть на пластинки, вырезанные из рентгеновских снимков. Сам Пётр Константинович называл это танго своей «лебединой песней». К сожалению, единственная его запись, сделанная на румынской фирме «Electrecord» в 1948 году, не сохранилась: все матрицы были уничтожены по указанию партийных органов.
Но пришло время нам познакомиться с традиционным текстом танго «Тоска по Родине»:
Я иду не по нашей земле,
Просыпается серое утро.
Вспоминаешь ли ты обо мне,
Дорогая моя, златокудрая?
Предо мною чужие поля,
В голубом предрассветном тумане.
Серебрятся вдали тополя
Этим утром холодным ранним.
Припев:
Я тоскую по Родине,
По родной стороне моей.
Я в далёком походе теперь
В незнакомой стране.
Я тоскую по русским полям,
Эту грусть не унять ни на миг,
И по серым, любимым глазам,
Мне так грустно без них.
Проезжаю теперь Бухарест,
Всюду слышу я речь неродную.
И от всех незнакомых мне мест
Я по Родине больше тоскую.
Здесь идут проливные дожди,
Их мелодия с детства знакома.
Дорогая, любимая, жди,
Не отдай мое счастье другому.
Припев.
Лагерная «Не печалься, любимая» написана один в один на мелодию этого танго. Но кто же его авторы? Вера Белоусова-Лещенко вспоминала, как в декабре 1944 года после одного из концертов для бойцов Красной Армии к Петру Лещенко подошёл молодой солдат и передал ему своё стихотворение. Солдата звали Георгий Храпак. В начале Великой Отечественной он был призван в армию, направлен в студию военных художников им. М. Б. Грекова, как военный художник прошёл всю войну. Его фронтовые рисунки публиковали журналы «Огонёк», «Смена» и другие издания.
Пётр Константинович был впечатлён стихами и тут же свёл Храпака с пианистом и композитором Жоржем Ипсиланти. По мнению некоторых исследователей, Ипсиланти не только положил слова на музыку, но и помог Храпаку отредактировать текст. В итоге появляется танго, которое Ипсиланти назвал «Письмо из Румынии».
«Автора слов ещё не поймали»
Это — старая шутка, которая касается непосредственно уголовно-арестантского песенного фольклора: «Музыка народная, автора слов ещё не поймали». Чаще всего так оно примерно и выходит. Как правило, сочинители известнейших арестантских и блатных шлягеров либо неизвестны вовсе, либо на одно место слишком много претендентов. Что, собственно, означает то же самое — «автор неизвестен».
Увы, песня о спецэтапе — не исключение. Хотя в одном из песенников предполагаемый сочинитель указан. Я имею в виду сборник «Песни узников» (1995), составленный красноярским журналистом Владимиром Пентюховым. В разделе «Песни политических заключённых» автором лагерного танго «За вагоном проходит вагон» (почему-то с указанием в скобках — «третий вариант») назван поэт Борис Емельянов, которому приписан следующий текст:
За вагоном проходит вагон
С гулким стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идёт эшелон
Прямо с Пресни в колымские дали.
Здесь на каждом вагоне замок,
Три доски вместо мягкой постели,
И закутавшись в синий дымок,
Мне мигают дорожные ели.
Припев:
Не печалься, любимая,
За разлуку прости ты меня,
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь.
Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на родимый порог.
И, тоскуя по ласкам твоим, —
Тихо в дверь постучу.
Завернувшись в тулуп с головой,
Проезжая снега и болота,
Здесь на каждой ступеньке конвой
Ощетинил свои пулемёты.
Десять лет трудовых лагерей
Подарил я рабочему классу.
Там, где стынут лишь травы зверей,
Я построил колымскую трассу.
Припев.
Там, где вязнут в снегу трактора,
Даже «Сталинцу» сил не хватало.
Эта песня под стук топора
Над тайгой заунывно звучала.
За вагоном проходит вагон,
Из столицы в таежные дали,
Спецэтапом идёт эшелон
Прямо с Пресни в колымские дали.
Оставим чудовищные «ляпы» насчёт «мигающих елей» и «трав зверей» на совести многочисленных переработчиков, в том числе самого Пентюхова. Непонятно другое: откуда составитель взял информацию об авторстве Емельянова. Ровным счётом ничего не ясно и с самим предполагаемым сочинителем. Мы знаем лишь о его пребывании на Соловках. Емельянов попал в число узников Соловецких лагерей особого назначения (СЛОН) с первыми лагерными этапами и был в ту пору достаточно известен на островах. Хотя, несмотря на это, сегодня находятся исследователи, которые объявляют Емельянова… «фикцией»! Так, автор-исполнитель русского шансона Алексей Яцковский на форуме своего Интернет-портала, ничтоже сумняшеся, заявляет:
«Не было никакого Бориса Емельянова… Это псевдоним, точнее, один из псевдонимов, Бориса Глубоковского. Он был разносторонним, очень талантливым человеком — поэтом, прозаиком, журналистом, актёром… играл в Камерном театре Таирова… Борис Глубоковский был близким другом Сергея Есенина и постоянным его собутыльником в “Кафе поэтов”, где эта светлая парочка частенько устраивала крупные дебоши. Вместе с Есениным он же организовал в своё время общество “Современная Россия”, куда вошёл в состав учредителей. Именно из-за этой его неформальной общественной деятельности Борис Глубоковский был арестован вместе с поэтом Ганиным (ещё один близкий друг Есенина) и рядом других лиц из богемного окружения Сергея Есенина. Ганин и несколько других арестованных по этому делу были расстреляны, а Борис Глубоковский получил десять лет Соловецких лагерей…
Оказавшись на Соловках, Борис Глубоковский и там развил бурную общественную деятельность. Он организовал лагерный театр и наладил выпуск литературного журнала “Соловецкие Острова”, в котором публиковал наряду с прочим и свои собственные стихи под псевдонимом “Борис Емельянов”, взяв в качестве псевдонима фамилию легендарного Соловецкого монаха XVII века — Ивана Емельянова. Борис Глубоковский был широко известной личностью, о нём много писали в своих воспоминаниях бывшие узники Соловков, такие, например, как академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв… К концу существования Соловецких лагерей десятилетний срок заключения Борису Глубоковскому сократили до восьми лет, но на свободу он так и не вышел — он покончил с собой в Сибири в 1932 году».
Что касается биографии Глубоковского, в общих чертах Яцковский изложил её верно. Разве что со смертью Бориса Александровича не всё так ясно. По некоторым свидетельствам, он действительно покончил с собой в сибирской ссылке (только не в 1932-м, а в 1937 году). Хотя есть и другие сведения. Так, упомянутый выше академик Лихачёв вспоминал: «Б. Н. Глубоковский по освобождении из Белбалтлага получил удостоверение (как и многие из нас) с красной диагональной полосой. По этому удостоверению его прописали в Москве и приняли назад в Камерный театр. Как я узнал из объявления в газете, умер он в середине 30-х гг. Говорили — от заражения крови. Он стал морфинистом и кололся прямо через брюки».
Но только Глубоковский и Емельянов — совершенно разные люди! С версией о «псевдониме» господин Яцковский явно погорячился. Достаточно обратиться к мемуарам «Неугасимая лампада» Бориса Ширяева, отбывавшего срок на Соловках вместе с Глубоковским. Поэт Борис Емельянов не только существовал в реальности, но даже придумал название соловецкого арестантского театра — ХЛАМ! Вот как описывал это Ширяев:
«— Сколько вас здесь: поэты, артисты, музыканты… Создадим коллектив, организацию и начнём!..
— А как окрестим это дело? Название очень важно: попадём в тон начальству — разрешат, промахнёмся — могила и чёрный гроб…
— ХЛАМ! — неожиданно выпалил нескладный, длинный, как жердь, и вечно попадающий в нелепые положения поэт Борис Емельянов, восхищавший шпану своим чёрным плащом-крылаткой, в котором он разгуливал по Соловкам и летом и зимой. — ХЛАМ, — уныло, но твёрдо повторил он.
— Ты что, окончательно сдурел? — уставился на него Мишка Егоров. — Мочевой пузырь в голову переместился?
— Ты дурак, а не я, — спокойно и так же уныло отозвался Емельянов, — художники, литераторы, актёры, музыканты; начальные буквы х, л, а, м. То есть, ХЛАМ.
Все застыли, как в финале “Ревизора”.
— В точку! — завопил первым Мишка. — Что надо! Под таким названием не артистическую, а контрреволюционную организацию можно у Васькова провести! Её двусмысленность всем понравится! Кончено — ХЛАМ — и никаких гаек!»
Таким образом, именно «псевдоним» вместе с Глубоковским стоял у истоков лагерного театра! И не только театра, но и антирелигиозного музея на Соловках. Ширяев описывает, как узники решили спасти монастырские сокровища и хотели создать для этого музей. Однако религиозный музей никто бы им не позволил. И возникла остроумная мысль: