Создавшееся к 1948 году положение очень точно сформулировал В. Козлов: «В ГУЛАГе обозначились… признаки жестокой борьбы за ресурсы выживания, что многократно увеличивало предрасположенность Архипелага к волнениям, бунтам и беспорядкам. Напряжение в среде профессиональных преступников и бандитов болезненно отразилось как на положении всех остальных заключённых, так и на состоянии режима и в конечном счете на выполнении ГУЛАГом его производственных функций». Именно уголовники, а не «политики» представляли основную опасность для жизнедеятельности ГУЛАГа. Как отмечает тот же Козлов, уже в августе 1947 года начальник 6-го отдела 1-го управления ГУЛАГа Александров представляет на имя заместителя начальника ГУЛАГа Б. П. Трофимова докладную записку с анализом оперативной обстановки в лагерях и колониях. Согласно этому документу, главной угрозой стабильности Александров считал не 567 тысяч «контрреволюционеров», а 93 тысячи уголовников, осуждённых за бандитизм, убийства, разбой и т. п. По оценке автора докладной записки, это было «громадное количество» уркаганов. А в 1948 году оно резко возросло — когда уголовный элемент эшелонами попёр в лагеря в результате действия указа «четыре шестых». И крышку котла сорвало…
Но ведь мы упоминали, что полковник Барабанов старался отбирать на свою стройку только «контриков» и «бытовиков». Всё верно. Однако одно дело — желание, другое — суровая реальность. Оградить «строительство 501» от наплыва блатарей было невозможно, особенно после упомянутого выше указа от 4 июня 1947 года об усилении охраны государственной, кооперативной, колхозной и личной собственности. Да и с самого начала Печоржелдорлаг кишел профессиональными преступниками. Так, дочь Василия Барабанова Елена Силадий вспоминала о первых годах, проведённых вместе с отцом на строительстве северных дорог:
«Мне было 7 лет, сестра Надежда на 5 лет старше меня… Приехали в Воркуту. Там, где мы жили, стояло, по-моему, бараков 5 свежесрубленных. Тут мы жили. Рядом — барак заключённых. Почему-то их называли “урками”. Запомнила двух: “Москву” (его звали только по кличке) и Колю Тимошенко. Они оба были молодыми и имели по 6 судимостей. Папа сразу предупредил маму: “Шура, двери не закрывай! Никаких замков. Всё должно быть открыто! Доверие полное к заключённым!” Когда они получали посылки, то приходили к нам и кормили нас, детей. Нас было трое. Третий ребёнок был из семьи вольнонаёмных. “Александра Ивановна, дай девочек, погулять пойдём”, — часто обращались заключённые к маме. А мама вспоминала, что у неё волосы на голове шевелились, но она ничего не могла поделать, помня о приказе мужа. И они с нами подолгу возились, ракушки искали, просто гуляли.
Вскоре в зону привезли троцкистов. Сын Троцкого был, его секретарь, в общем, всё окружение его было выслано туда. Они приехали туда с такими громоздкими чемоданами — очень много было у них вещей. На следующий день их обворовали. Папа вызывает к себе “Москву”: “Ребята, что же вы делаете? Меня позорите! Вы представляете, что мне может быть? Вы их обворовали!” На следующий день у нас в коридоре стоял огромный куль с приложенной запиской: “Вернули всё! Консервы съели”.
Этот “Москва” с Колей повсюду ходили за папой, охраняя его. “Что же ты без пистолета ходишь? Ведь они тебя могут убить”. Они думали, что троцкисты опасны».
Вот такое трогательное единение начальника и урок. Однако это — 1942 год, когда о «паразитическом перенаселении» ГУЛАГа блатными не было и речи. В послевоенные годы, особенно начиная с 1947-1948-го, обстановка сложилась совершенно другая. Так что Барабанову пришлось отказаться от блатных телохранителей и вспомнить опыт Дмитровлага. Тогда, на строительстве канала Москва — Волга, с «законниками» и прочей уголовной шушерой долго не церемонились: не поддающихся «перековке» бросали в штрафные изоляторы, откуда выводили на тяжёлые работы в роты усиленного режима. Особо упрямых отправляли в северные лагеря, а несгибаемых воров просто расстреливали на месте.
И вот когда количество уркаганов, их агрессивность и наглость стали переходить все границы и поставили под угрозу интересы производства — «начальник Барабанов» стал отдавать приказы…
«На пеньки нас становили…»
Песня как раз и отражает процесс расправы с лагерниками, поднимавшими бучу из-за «паразитического перенаселения» и нехватки «ресурсов выживания». И касалось это в основном блатных! Вспомним обычных работяг: они как раз отмечали, что на «стройке 501» было легче, чем в других лагерях ГУЛАГа! Но «барабановские» пайки и прочие льготы распространялись только на тех, кто вкалывал! Отказчикам от работы ничего не перепадало. Попытки грабить «пахарей» на стройке пресекались жестоко: «паразиты» в этой системе не были предусмотрены. Необходимость соблюдения напряжённого графика работ исключала систему нахлебников. Этим печорское строительство отличалось от множества других ударных строек ГУЛАГа, где царствовали «туфта» и беспредел блатарей.
Естественно, такое положение вещей не могло устроить уркаганов. И они реагировали единственно возможным способом — «бузой». За что и получали по полной программе. А лагерная мифология превращала таких бузотёров в героических борцов против режима.
Наверняка к блатарям примыкали и «политики». После указа «четыре шестых» и тех, и других объединяли немыслимо большие сроки наказания. Смысл бунтовать был лишь у зэков, чьи сроки составляли от 15 до 25 лет. А это, как правило, — уркаганы и «контрики». Но не просто «контрики», а преимущественно из числа «вояк» — людей с бойцовской психологией. Такой народ и в целом по ГУЛАГу, и тем более в Печоржелдорлаге составлял явное меньшинство. Основная часть лагерников представляла собой инертную массу и не горела желанием выступать против власти. Напротив, в условиях системы зачётов «день за три» люди стремились заработать сокращение срока.
Итак, песня о «начальнике Барабанове» начинается рассказом о внутрилагерном выступлении недовольных. Подавлено оно было «враз»: несколько очередей поверх голов, затем — БУР и этап под конвоем в сторону Печоры до Джинтуя (который находится от Печоры не в 200, а в 80 километрах). Правда, сочинители слегка приукрасили действительность, сообщив, что на станции Джинтуй они устроили большой «кипиш»:
Как-то сразу все решились
И на станцию вломились,
Взяли весь козлятник на хомут.
В данном случае под «козлятником» подразумеваются добропорядочные граждане. «Взять на хомут» — ограбить, поставить в беспомощное положение (вообще выражение означает — схватить сзади рукой за горло и перекрыть кислород или спереди наклонить противника и, взяв его голову под мышку, опять же сдавить горло). Однако всё это не более чем дешёвая похвальба. Кто бы позволил подконвойным уркаганам, которых этапируют после лагерной «бузы» в штрафную колонну, разбойничать на станции?! Да там бы и положили всех, не задумываясь. В таких случаях конвой обязан применять оружие на поражение. Но что за блатная песня без красивого понта?
Далее рассказ посвящён «героическому» отказу от работы на «штрафняке». Эта часть фольклорного повествования далеко не оригинальна. Однако для нас она не менее интересна, нежели «исторический зачин». Начнём с того, что у этого отрывка нашёлся «автор» — бывший лагерник Андрей Евстюничев. В своей книге «Наказание без преступления» он сообщает:
«Во второй половине декабря 1941 года из Архангельской пересылки Бакарицы нас погрузили в вагоны-телятники и опять в неведомые пути-дорожки… Пришли к лагпункту рядом с деревней Синега. Здесь нам предстояло жить и работать… В целом лагерь назывался Севдвинлаг. Штаб его располагался в городе Вельске Архангельской области.
Наблюдая за жизнью в лагере, я написал такие строки, которые устно пошли по всей зоне лагеря. Полностью не помню, но вот кусочек:
От развода прячутся под нары
Не одна, а три, четыре пары.
Тут нарядчик прибегает,
На работу выгоняет,
А мы с ним заводим тары-бары.
Мы ему суем и в рот и в нос:
Лагерный придурок, хуесос.
Нашу знаешь ты заботу,
Чтоб не выйти на работу.
А если на работу мы пойдем,
То от костра на шаг не отойдем.
Поскидаем рукавицы,
Перебьём друг другу лица,
У костра все валенки сожжём.
Об этом только знает тёмный лес,
Сколько здесь творилося чудес.
На пенёчки становили,
Раздевали и лупили,
Заставляя норму выполнять.
Слово зэка соблюдали,
Всех лягавых проклинали,
Мать родную вспоминали.
Будь прокляты тюрьма и лагеря.
Эх! Зачем нас мама родила».
Увы, Андрей Петрович лукавит, если не сказать — здорово привирает. Никакого отношения к созданию этой песни он не имеет. Если бы имел, то прекрасно осознавал бы, что она поётся на мотив «Гоп со смыком», сохраняет ритмику и строфику блатной баллады. Евстюничев же её грубо нарушает. Уже по цитированию видно, что автор имеет весьма отдалённое представление о сочинении стихов; он просто с трудом вспомнил «отрывки из обрывков» и неумело соединил их воедино. К тому же Евстюничев совершенно не знаком с блатным фольклором, отражённым в песне. Поэтому строками
Нашу знаешь ты заботу,
Чтоб не выйти на работу —
псевдоавтор заменяет знаменитые —
Сам ты знаешь, что в субботу
Мы не ходим на работу —
А у нас суббота каждый день!
Между тем эта поговорка была у гулаговских блатарей притчей во языцех! Вернее, лагерная поговорка, которая слегка переиначена в песне, звучит так: «По субботам не работам, а суббота — каждый день!» Происхождение её очень любопытно. С одной стороны, бросается в глаза связь с русской поговоркой про семь пятниц на неделе. Нынешнее значение этого выражения (о том, кто часто меняет свои решения, мнения) не является первоначальным. Ранний смысл народной поговорки — негативная характеристика бездельника, не желающего работать ни при каких обстоятельствах. Пятница — один из важнейших дней христианской религии: в этот день недели был распят Иисус Христос. Существовал запрет работать в этот день, что отразил и «Толковый словарь» В. И. Даля: «Семь пятниц (семь праздни