Шлю тебе, моя голубоглазая,
Может быть, последнее письмо.
Никому о нём ты не рассказывай —
Для тебя написано оно.
Помнишь, как судили нас с ребятами
В маленьком и грязном нарсуде?
Я всё время публику оглядывал,
Но тебя не видел я нигде.
Суд идёт, и наш процесс кончается,
И судья выносит приговор,
И чему-то глупо улыбается
Старый лупоглазый прокурор.
И защита тоже улыбается,
Даже улыбается конвой.
Слышу: приговор наш отменяется,
Заменяют нам расстрел тюрьмой.
Я ещё раз оглянулся, милая,
Но тебя нигде не увидал.
И тогда шепнул на ухо Рыжему,
Чтоб тебе письмо он передал.
Говорят, что ты совсем фартовая,
С фраерами начала гулять.
Говорят, что ты, моя дешёвая,
Рестораны стала посещать.
Может, фраер в галстучке атласном
Обнимает крепко у ворот.
Но не смейся, милая, напрасно —
Старый урка всё равно придёт.
Я ещё вернусь с тюремной славою
И с блатной наколкой на груди.
Только ты меня, порча шалавая,
На широкой площади не жди!
Судя по тексту, содержание песни относится к 1947 году, когда вступил в действие указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года «Об отмене смертной казни». Смысл «Письма подруги» сводится как раз к тому, что возлюбленная вора, обречённого на расстрел, пустилась во все тяжкие; между тем ему по новому указу заменяют «вышку», и он пишет письмо, где обещает отбыть наказание и вернуться домой, а в некоторых вариантах — даже расправиться с «неверной».
Для нас, однако, интересно то, что два последних куплета совпадают с завершающими четверостишиями песни о блатном фронтовике. Причём в некоторых вариантах «Письма подруге» ордена даже не заменяются на уголовную наколку. К примеру, Аркадий Северный в ленинградских концертах 1973–1974 годов поёт:
Я вернусь к тебе с тюремной славою,
С орденами на блатной груди,
Но тогда уж ты, порча шалавая,
На тюремной площади не жди.
И далее следует забавное толкование Северного: «Что это за ордена на блатной груди, которыми собирается похвалиться герой этой песни? Это своеобразные знаки отличия, которыми воровской сход награждал наиболее отличившихся. Они накалывались на грудь в виде татуировок, изображали различного вида кресты и цепи к ним. Обладатели некоторых видов наколок могли пользоваться неограниченной властью на воровских зонах. Их приказы выполнялись беспрекословно, их называли “королями зон” или по фене “маза”. Быть королём — значит держать мазу. Это мог быть, как тогда говорили, наиболее авторитетный вор в законе, которого его товарищи по ремеслу не могли упрекнуть ни в чём. Он, как правило, занимал лучшее помещение, был окружён личной гвардией из наиболее уважаемых и грозных воров».
Всё это — миф, как и значительная часть подобных «комментариев», которые сочинял для Аркадия Северного его импресарио Рудольф Фукс. Они состояли из смеси арестантских баек и собственных выдумок Фукса, перемешанных с реальными фактами лагерной и криминальной российской жизни.
На самом деле речь идёт о подлинных орденах. И в первой строке куплета не зря упоминается слава: обычно подвиги блатных бойцов отмечались именно орденом Славы трёх степеней, учреждённым указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 ноября 1943 года (то есть когда в штрафные и маршевые части Красной Армии особо активно вливалось блатное пополнение). Орден вручался за личные заслуги рядовым и сержантам. По статуту и цвету ленты орден Славы почти полностью повторял одну из самых почитаемых в царской России наград — Георгиевский крест. Правда, советский орден представляет собой не крест, а пятиконечную звезду с рельефным изображением Кремля и Спасской башни в центре. Эти знаки отличия выдавались в порядке строгой последовательности — от низшей степени (серебряной) к высшей (золотой). Орденом Славы награждался тот, кто:
— ворвавшись первым в расположение противника, личной храбростью содействовал успеху общего дела;
— в минуту опасности спас знамя своей части от захвата противником;
— из личного оружия меткой стрельбой уничтожил от 10 до 50 солдат и офицеров противника;
— в бою огнём противотанкового ружья вывел из строя не менее двух танков противника;
— уничтожил ручными гранатами на поле боя или в тылу противника от одного до трёх танков;
— уничтожил огнём артиллерии или пулемёта не менее трёх самолётов противника;
— презирая опасность, первым ворвался в ДЗОТ (ДОТ, окоп или блиндаж) противника, решительными действиями уничтожил его гарнизон — и так далее.
Кроме того, бойцы, награждённые орденами Славы всех трёх степеней, удостаивались права на присвоение воинского звания:
— рядовые, ефрейторы и сержанты — старшины;
— имеющие звание старшины — младшего лейтенанта.
Таким образом, особо отличившиеся уголовники могли стать не только полными кавалерами ордена Славы, но даже офицерами. Это происходило как раз не в штрафных ротах (где при страшных потерях вряд ли можно было трижды получить орден Славы), а в обычных частях Красной Армии, куда блатарь попадал либо сразу, либо после ранения или отличия в штрафном подразделении. А вот бойцы штрафбатов не стремились получить орден Славы. А. В. Пыльцын, воевавший в штрафбате 1-го Белорусского фронта, вспоминает: «Штрафники не радовались ордену Славы. Дело в том, что это был по статусу солдатский орден, и офицеры им вообще не награждались. И конечно, многим хотелось скрыть своё пребывание в ШБ в качестве рядовых, а этот орден был свидетельством этого».
Есть и ещё один аргумент против рассказа Северного-Фукса. Совершенно очевидно, что два последних куплета к «Письму подруге» попросту заимствованы из песни «Бывший урка, Родины солдат». Не случайно в ряде версий ордена заменены на наколки, и это свидетельствует, что исполнители прекрасно осознавали неуместность орденов при освобождении из мест лишения свободы.
Итак, «Письмо подруге» написано, судя по реалиям, не ранее 1947 года. Возражения о том, что и прежде уголовникам могли заменять расстрел длительными сроками, не очень состоятельны. До войны в УК РСФСР существовали только две расстрельные статьи — «политическая» 58-я (со всеми пунктами) и «бандитская» 593 (пятьдесят девять дробь три, или, как мрачно именовали её уголовники, «гроб три»). Во время войны в лагерях практиковались расстрелы за саботаж (прежде всего за отказ от работы и «мастырки», т. е. членовредительство), а попавшихся на свободе уркаганов в случае страшных преступлений просто расстреливали на месте.
Правда, перед войной, чтобы сбить чудовищную волну городского хулиганства, следствие нередко квалифицировало хулиганские действия против военных, коммунистов, комсомольцев, представителей органов власти как «политические» преступления (подпадавшие под 58-ю статью), и дело доходило до расстрела. Однако в этом случае статья как раз намеренно ужесточалась, чтобы показательно уничтожить хулиганов. Добиться пересмотра такого приговора было почти невозможно. Бандитам до войны расстрел заменяли чаще, но это тоже было, скорее, мерой исключительной. Вообще же уголовники получали обычно не слишком значительные сроки наказания (исключая так называемых «тридцатипятников» начала-середины 1930-х годов, которым давали до 10 лет лишения свободы, чтобы послать на «великие стройки»).
В основном же волна расстрелов прокатилась после 1945 года, когда страна была охвачена бандитизмом. Именно поэтому отмена «вышки» в 1947 году так впечатлила профессиональных преступников и послужила поводом для создания песни.
Однако всё это позволяет уточнить дату создания «Письма подруге», но не «Урки». Того могли сочинить и по мотивам «Письма», влепив «блатные ордена». А затем эти ордена проникли в новые версии «Письма».
Байки у рыбацкого костра
И всё же в своих поисках я вроде бы наткнулся на разгадку тайны. Оказалось, есть человек, которому известно и время создания песни о фронтовике-уркагане, и даже имя её сочинителя. Открыл завесу тайны Владимир Борисович Свинцов — на Алтае фигура известная. Член Союза писателей России, заслуженный работник культуры, он был ответственным секретарём Алтайской краевой писательской организации, главным редактором журнала «Барнаул». После смерти писателя была учреждена литературная премия его имени.
Об авторе «Урки» Свинцов поведал в рассказе «Павел Николаевич», который вышел в 2006 году. Писатель описывает, как во время рыбалки на него набрёл немолодой мужчина с рюкзаком за плечами. Незнакомец напросился на ночёвку. Автор отмечает, что руки рыбака были усыпаны татуировками — здесь было и его имя, и «не забуду мать родную», и солнце с синими лучами…
«Приятным, немного с хрипотцой, голосом Павел Николаевич как бы не пел, а рассказывал:
Куст сирени дышит ароматом,
Хотя цвет изрядно поредел.
Эх, судьба, ты сделала солдатом
Жулика, который погорел.
Песня меня заинтересовала, её я слышал впервые.
— Павел Николаевич!
— Аиньки, — ласково отозвался тот, привязывая к лесе колокольчик.
— Что за песню вы поёте? Признаюсь, мне ни разу не приходилось её слышать.
Павел Николаевич смутился, но быстро ответил:
— Песню эту сочинил мой друг, во время войны, в госпитале».
Далее следует история жизни Павла Николаевича в небольшом украинском городке вместе с тёткой. Отец уехал на заработки куда-то на Урал, да там и сгинул, а мать умерла, когда герою исполнилось три года. Весной 1941 года в 16-летнем возрасте парнишка прибился к воровской шайке, которую возглавлял пахан по кличке Жук. Павел завёл хромовые сапоги и финку, наколол «срамные» татуировки. На ограблении магазина мальчишка попался. Но тут грянула война, и начальнику милиции было не до мелкого шпанёнка. Он отпустил пацана, произнеся перед этим воспитательно-патриотическую речь. Далее развивается авантюрный сюжет: уголовник Жук становится… начальником полиции (прямо как в песне о фон Гопе), начальника милиции вешают, Павел убивает Жука и немецкого офицера, уходит к партизанам. Короче, добротная патриотическая сказка для ребят дошкольного возраста.