– Поскольку он никуда не выходит, это будет очень нудное занятие, – заметил я.
– А мне кажется, он вас удивит… Кэб?
– Да.
Профессор поймал извозчика, и мы сели. Поскольку до моего дома было дальше, извозчик сначала отвез меня. Я вылез из кэба – жалкая мокрая крыса, тоскующая по горячему чаю с печеньем и кровати.
– Значит, завтра, в одиннадцать часов ночи, у дома подполковника, тепло одетый, чтобы провести на улице ноябрьскую ночь.
– Договорились.
– И перед тем как ложиться спать, хорошенько протрите пистолет. От воды он может покрыться ржавчиной.
– Хорошо, – пообещал я.
Профессор постучал по крыше пролетки, щелкнул кнут, и кэб укатил. Я свернул к погруженному в темноту дому, вошел, тяжело поднялся по лестнице и сбросил с себя одежду. Если макинтош понадобится мне завтра вечером, он будет в полном порядке; шерстяной костюм, наверное, останется чуть влажным. Чтобы помочь ему вернуться в норму, я развесил его на стуле перед камином и с помощью щепок разжег небольшое полено, которое должно было тлеть до самого утра. Протерев «хауду» полотенцем, я не стал убирать ее в кобуру, рассудив, что кожа притянет сырость, а положил на стол, разложив портупею на стуле рядом с костюмом. Дошлепав босиком и раздетым до кровати, я плюхнулся на нее – если судить по моим карманным часам, было уже пять утра, – и натянул на себя одеяло. Через считаные секунды я заснул – правда, не без того, чтобы вернуться к тому мгновению, когда я едва не нажал на сдвоенные спусковые крючки и не отправил бедного майора Пуллема вместе с его шлюхой на тот свет, хотя на самом деле никакого того света не существует.
Если мне и снились какие-то кошмары, в памяти у меня ничего не сохранилось. Напротив, мне показалось, что не прошло и десяти секунд, как меня уже трясла мать, стараясь разбудить. Издав какие-то нечленораздельные звуки, я вышел из беспамятства и обнаружил, что она склонилась надо мной, с обычным выражением презрения и безразличия на своем строгом, когда-то красивом лице.
– Вставай, вставай! – сказала мать. – Здесь извозчик. Одевайся и уходи! Я не потерплю, чтобы незнакомые извозчики стояли у нас в прихожей.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы очистить свой рассудок от паутины, полной крылышек бабочек, мушиных лапок, комочков пыли и изредка мертвых эльфов. Наконец я достиг определенной ясности мыслей.
– Что ему нужно? – спросил я.
– Он говорит, что он от О’Коннора и он отвезет тебя куда-то туда, где ты нужен. Должна сказать, все эти газеты, с которыми ты связался, меня крайне раздражают. А теперь еще я нахожу у тебя на столе пистолет, достойный Голиафа, из которого можно снести стену!
– Мама, я с радостью одолжу его своей дорогой сестренке Люси. Пусть поиграет в саду. Обязательно скажи ей, чтобы она заглянула в дула и нажала на спусковые крючки, проверяя, заряжен ли он.
– Ты настолько отвратителен, что это не выразить никакими словами! – воскликнула мать. – А теперь поторопись. Я отдаю твой утренний чай извозчику, потому что он работает, а ты бездельничаешь, словно собака. Живо, живо!
Она удалилась, скорчив презрительную гримасу, будто ей пришлось иметь дело с каким-то низшим существом, а я оделся, запер «хауду» в ящике письменного стола, исходя из общего принципа, что такой опасный предмет следует держать взаперти, и направился вниз.
– Итак, что стряслось? – спросил я у извозчика.
– Сэр, – ответил тот, – мистер О’Коннор потребовал как можно быстрее доставить вас в дом тринадцать по Миллерс-корт, Уайтчепел.
– Боже милосердный, дружище, зачем?
– Сэр, произошло еще одно убийство, вот что мистер О’Коннор велел вам передать. Это что-то немыслимое, судя по первым отзывам. Вы должны отправиться туда и быстро выяснить все подробности для следующего выпуска.
8 ноября 1888 года
Дорогая мамочка!
Я не отправила тебе остальные письма, но сейчас я собираюсь завернуть их вместе с этим и отправить все вместе, чтобы вы с папой хорошенько посмеялись.
У нас здесь все весело. Джек уже давно не появлялся, и мы с девочками уверены в том, что он исчез. Говорят, он любит нападать в первую или последнюю четверть луны, но он пропустил вот уже две подряд.
Быть может, он отправился испытать свое счастье в Америке! Быть может, его напугали «бобби» сэра Чарльза, поскольку в эти дни они повсюду. Быть может, он провалился в яму и его сожрали крысы, подлого мерзавца…
Джо говорит, что мы от него избавились и что ему очень повезло, потому что, если б он попал в руки к Джо, тот бы его так хорошенько отколотил и отдубасил, что не осталось бы ничего, что можно было бы выложить на продажу на рыбном рынке.
В общем, я решила, что тебе будет интересно это знать.
Сегодня после джина я немного развеселилась, но клиентов у меня не было, поскольку на улице дождь. Я пела так громко, что Лиз сверху стучала в пол, чтобы я умолкла. Извини, Лиз! Надеюсь, я не разбудила кота Бездельника. Извини, Бездельник!
В общем, сейчас я чувствую себя в полной безопасности. За окном льет, как из ведра, и даже Потрошитель не выйдет на улицу в холод и сырость. Я заперлась у себя в комнате, выпила джин, в очаге горит огонь, завтра будет новый день, и я полна надежды.
Всего тебе самого хорошего, мамочка!
Я тебя люблю!
Твоя любящая дочь
Мерсиан
Глава 37Дневник
9 ноября 1888 года
Я прибыл на место около пяти часов утра. Если мир и ждал рассвета, пока что это никак не проявлялось. Ночной мрак плотным покрывалом окутал город, и к этому добавился ледяной дождь. Пронизывающий ветер впивался острыми гвоздями, замораживая кожу и душу. Улицы, даже в вечно суетящемся Уайтчепеле, где господствует непрерывно вращающееся колесо торговли телом, притихли. Лишь изредка можно было увидеть укутанного прохожего; все «бобби» предпочли укрыться в тепле. Только сумасшедший мог безнаказанно разгуливать в такую погоду.
Точно так же Миллерс-корт, в каком-то смысле обособленный городок внутри большого города, также был начисто лишен человеческой жизни. Все плохие девочки, с бедрами, испачканными семенем, со ртами, растянутыми членами, легли спать, чтобы урвать хоть немного спокойствия и помечтать о достатке. Рабочие семьи, которым не посчастливилось делить этот квартал со шлюхами, только что поднялись, готовясь к двенадцати или даже шестнадцати часам каждодневной эксплуатации в той форме наемного рабства, терпеть которую им было определено судьбой. Быстро подойдя к окну комнаты номер 13, я просунул руку и нащупал дверной замок. Повернув ручку, я услышал щелчок, говорящий о том, что пружина натянулась.
Вот так легко я проник внутрь. В маленьком логове было темно, хотя в очаге светились угли. Комната была размером не больше двенадцати на двенадцать футов, и тот, кто втиснул человеческое существо в такое тесное пространство, сам являлся преступником, хотя, поскольку Мэри Джейн сюда привело ее собственное пристрастие к опиуму – в ее случае джину, – она сама была в первую очередь повинна в преступлении против Мэри Джейн. В данном случае дело было не только в системе, но и в личности. Мне предстояло в самое ближайшее время добавить бедной леди свою долю страданий, однако это она сама и общество, в котором она существовала, сотворили столь бесконечную жестокость. Я же был лишь последним в долгой цепочке преступников.
Стоя у двери, я снял пальто, затем сюртук; закатал рукава, давая глазам привыкнуть к темноте. Вскоре я смог разглядеть Мэри Джейн, ее восхитительную полупрозрачную плоть. Она была погружена в сон, ровно дыша в слабых отсветах углей, чуть развернувшись влево, подобрав под себя левую руку, обратив также влево курносый носик и пухлые губы. Она олицетворяла собой красоту, однако этому образу предстояло продержаться совсем недолго. Я разглядел ее одежду, аккуратно сложенную на прикроватном столике, рядом с несколькими свернутыми листами бумаги – по всей видимости, письмами; Мэри Джейн читала их перед сном.
Она не была полностью раздета. От любопытства посторонних она оберегала свои прелести тонкой ночной рубашкой, ниспадающей мягкими чарующими складками, открывая Мэри Джейн в такой степени, сколько требовалось, чтобы увидеть ее всю. Я определил впадину ее горла, гладкие плечи, алебастровое сияние кожи, легкий расплющивающий эффект силы земного притяжения на две ее пышных, налитых груди, обращенные ко мне, настолько совершенные конструкции желеобразной плоти, что так и хотелось приблизиться и припасть к ним губами – так тянет подростка к этому извечному роднику, волнительно нашептывающему об изобилии и радостях жизни.
Надев перчатки, я туго натянул их на пальцы, чтобы кожа засияла. Этим перчаткам уже довелось многое пережить, и сейчас им предстояло защитить меня от еще одного испытания. Протянув руку назад, я вытащил нож из-за пояса, где он был прижат к спине, прикрытый сверху одеждой. Погрузившись в созерцание, я стоял, не знаю как долго. Под каким углом, какой рукой, разрезать или пронзить, и будет ли первая рана настолько мощной, чтобы купить молчание в течение последних секунд предсмертной агонии? Будет ли Мэри Джейн биться, корчиться, брыкаться, извиваться? Она выглядела такой грозной, что я усомнился в том, что ее уход из жизни будет легким.
Приняв решение, я шагнул к кровати.
Я склонился над Мэри Джейн, слыша тихий шелест ее легких, которые, скрытые грудью, преобразовывали кислород в горючее, необходимое для поддержания жизни, наблюдая за тем, как она изредка бессознательно вздрагивает или морщится. Ее тело демонстрировало свою жизнь, не в силах достичь совершенства полной неподвижности: она сглатывала комок в горле, шмыгала носом, издавала другие звуки организма, исправно функционирующего во сне, потягивалась, выгибалась, поворачивалась на несколько градусов туда и сюда. Я ощущал исходящее от нее тепло, чувствовал сладкий аромат ее тела.