Командующий Музыченко для обороны Львова направил 4-й мехкорпус и некоторые другие части. Мне же приказал организовать заградительные кордоны на дорогах восточнее Львова, задерживать всех беглецов, формировать отряды и посылать на фронт. Было приказано также из способных носить оружие и гражданских лиц создавать команды и направлять обратно на оборону города. В случае неповиновения мне давалось право применять оружие и расстреливать дезертиров на месте.
Эта кратковременная роль полевого жандарма дала мне возможность познакомиться с нашим тылом, узнать и проверить организованность партийно-советских учреждений, мужество их руководителей.
Хлопот с разрозненными воинскими подразделениями, деморализованными главным образом из-за огромных потерь в офицерском составе, было относительно немного. Стоило их задержать, дать командира или выделить из их же среды, и они тотчас поворачивались на запад. И мужественно дрались. Мне даже не приходилось угрожать оружием.
К сожалению, нельзя то же сказать о некоторых работниках НКВД и партийно-советского аппарата. Расскажу только об одном случае.
В массовом потоке беженцев из Львова я заметил целую колонну машин, загруженных домашними вещами: диванами, креслами, зеркалами, ореховыми шкафами — с находившимися в них военными в форме НКВД. Впереди этой колонны шла легковая машина. Я приказал задержать всю колонну, а всем военным выйти из машин. Легковая машина проскочила, грузовые остановились. Военные — все в фуражках цвета бордо — приказ сойти с машин не выполнили. Больше того — на меня посыпались угрозы и густая ругань. Не вступая в пререкания, я приказал своему взводу разведчиков с ручными пулеметами приготовиться к бою. Солдаты нацелили пулеметы на машины. Повторил приказ с предупреждением: если они не подчинятся, то открою огонь.
Увидев, что их петлицы и угрозы на меня не действуют, что я очень далек от шуток, они начали выпрыгивать из машин. Набралось 45 человек офицеров в звании старших лейтенантов и капитанов, а один в звании подполковника. Приказал им построиться. На этот раз возражений не последовало, и все быстро выполнили приказ. Я подошел к строю и сказал:
— Кто имеет оружие — поднимите руки.
Подняли руки все.
— Кто коммунист?
Тоже подняли руки все.
В моей груди закипел гнев. Было даже желание расстрелять всех без долгих разговоров. Но, конечно, хорошо, что сдержался и не поддался чувству гнева.
— Как же это так, товарищи коммунисты-офицеры? — сказал я. — Все вы здоровые люди, с оружием, в звании офицеров, а удираете в тыл, как дезертиры? Беспартийные красноармейцы бьются с врагом до последнего вздоха, а вы? Вы знаете, что я имею право сейчас всех вас за дезертирство расстрелять?
Подполковник подошел ко мне и попросил разрешения дать объяснение. Он сказал, что они из войск НКВД, что в этих машинах имущество областного управления НКВД и архивы областных организаций. Кроме того, они охраняют секретаря обкома партии Грищука.
Это объяснение меня еще больше взорвало:
— Вы понимаете, что говорите? Родина в смертельной опасности, враг ломится в глубь страны, а вы охраняете вот эти кресла, зеркала и еще одного вельможу? Как вам не стыдно? Вот приказ командующего армией генерала Музыченко: все вы немедленно отправляетесь на фронт. Если не выполните приказ — расстреляю!
Возражений не было. Все по моему виду и тону поняли, что я немедленно выполню угрозу. И я действительно был очень недалек от того, чтобы выполнить приказ командующего: расстрелять эту группу дезертиров. Вспомнились мне рассказы моих товарищей, переживших застенки НКВД…
Подполковнику я приказал принять командование над большой группой задержанных солдат, влить в них своих офицеров и выступить на фронт. Во время формирования отряда ко мне подошел сам секретарь Львовского обкома партии товарищ Грищук. Он находился в легковой машине, которой удалось проскочить, и возглавлял всю колонну машин с домашними вещами.
— Что здесь происходит? — с привычной высокомерностью спрашивал он меня. — Я секретарь обкома партии Грищук. Почему вы задерживаете мои машины?
— Товарищ Грищук! — не сдерживая злости, отвечаю ему. — По приказу командующего 6-й армии я задерживаю дезертиров, паникеров и направляю их на фронт.
— Позвольте, — возмутился Грищук, — разве мои люди дезертиры?
— Да, дезертиры! Они офицеры, коммунисты, имеют оружие и вместо того, чтобы защищать Родину, под благовидным предлогом удирают в тыл.
— Это мои люди, они выполняют государственное задание… здесь архивы…
— Какое государственное задание? Возить и охранять вот эти шкафы, кресла, зеркала и охранять вашу персону? И для этого вам нужна чуть ли ни целая рота офицеров? Сейчас самое важное государственное задание — защищать Родину, а не драпать в тыл. И для вас тоже. Дальнейшее пререкание считаю излишним. Все ваши люди отправятся на фронт. Вас лично я тоже задерживаю и под конвоем отправлю в штаб армии. Все машины конфискую для нужд армии.
Подозвал двоих своих разведчиков и приказал:
— Отправьте этого гражданина в штаб армии.
Грищук смущенно молчал, только попросил разрешения взять свои вещи из машины.
Всех офицеров отправил на фронт. Списки этой «особой команды» я долго хранил в разведотделе и периодически проверял, не удрал ли кто с фронта. Мне передавали, что все они неплохо воевали.
Вообще, я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я ведь не против НКВД и их войск, они нужны. Все дело в том, все ли они честно служили Родине при Берии?! Ведь министерство это было очень засорено врагами нашей Родины. Их руками был уничтожен 36 761 человек офицеров накануне войны. Вот в такие критические периоды истории, когда над страной нависает смертельная опасность, и выявляются подлинные патриоты Родины. Одни воюют, стоят насмерть, защищая Родину, как пограничные войска НКВД, покрывая себя неувядаемой славой, а работники НКВД Львовской области решили удрать в тыл.
Отправив команду на фронт, я стал соображать, что же мне делать с шестью грузовыми машинами. Легковую я отправил в лес, решив, что она будет обслуживать разведотдел. А что делать с целым караваном машин, загруженных барахлом?
Мои сомнения легко разрешила немецкая авиация. Налетели на этот участок дороги немецкие бомбардировщики и начали обрабатывать его. Это была ужасная бомбардировка! По моим подсчетам, на шоссе, на беженцев, на машины было сброшено около пятисот бомб. Многие из них были крупного калибра. На протяжении пяти километров на восток от Львова все шоссе было перекопано взрывами. Высокие фонтаны щебня, песка вместе с людьми, обломками машин, повозок и сотнями бумажных папок взлетали вверх. Шоссе покрылось густым облаком дыма и пыли.
Одним взрывом подбросило и меня. На несколько минут я потерял сознание. Когда пришел в себя, над шоссе стояла тишина. Помог мне подняться и укрыться в лесу мой помощник старший лейтенант Матюшенко. Он же сообщил, что в нашей команде убитых нет. Есть только несколько раненых и контуженых.
Среди беженцев оказались два врача — муж и жена. Они отделались только испугом. Я предложил им оказывать помощь раненым. С помощью беженцев, сохранивших мужество, мне удалось навести некоторый порядок на шоссе и эвакуировать раненых.
А машины с грузом барахла были все разбиты и сгорели.
К вечеру мне сообщили, что Львов прочно удерживается нашими силами. Поток дезертиров прекратился, и я счел свою задачу выполненной.
Некоторые пишут, что Львов был захвачен немцами в первый день войны. Это явная ложь! Львов мы удерживали до 30 июня включительно. За 6 дней обороны города наши войска положили здесь много немцев и ночью 30 июня планомерно отошли на новый рубеж.
В штабе армии меня ожидал очень неприятный сюрприз. Вхожу к командующему и докладываю о выполнении данной мне задачи. И вдруг из соседней комнаты выходит… Грищук в генеральской форме.
— Ага, вот, кстати, — говорит Музыченко, — знакомьтесь, это наш новый член Военного совета Грищук.
Признаюсь, я был ошарашен и подумал: «Вот здорово, из дезертиров и прямо в генералы… Теперь мне несдобровать».
Но я ошибся. Он подошел ко мне, подал руку и тут же при командующем сказал, что мои действия были правильными.
— У нас, у гражданских, перестройка психологии на военный лад идет туго, — добавил он с легкой улыбкой.
Я к этим словам отнесся с большим недоверием. Это, думаю, красивые слова, а потом он подведет меня под расстрел. В то время были даны указания Сталина, что генералам и членам Военных советов разрешалось расстреливать подчиненных офицеров по своему личному усмотрению без суда и следствия. Некоторые генералы-самодуры довольно широко использовали это право.
Много погибло офицеров от таких генералов. Особенно широко использовал это право некий самодур-генерал Артеменко, расстрелявший ни за что несколько подчиненных ему офицеров, а сам потом добровольно сдавшийся немцам в плен.
Надо отдать справедливость товарищу Грищуку — он никогда и ничем не напоминал «львовский инцидент» и даже свою личную машину, отобранную мной, оставил в разведотделе. Сам Грищук неоднократно бывал на передовой и выказал большую личную храбрость…
6-я армия под давлением превосходящих сил противника и в связи с резким ухудшением положения на фронте была вынуждена отходить на восток. Отходили мы с непрерывными боями ночью, а днем обороняли рубежи. Отходили в надежде основательно закрепиться на старой границе, где предполагалось занять старые укрепленные районы. Мы были уверены, что, опираясь на железобетонные укрепления, задержим врага.
Отход наш был всегда вынужденным, по приказу, и планомерным. Не было ни одного случая панического бегства, как это утверждают некоторые писаки. Однако Верховной Ставке казалось, что мы отходим слишком быстро. Чтобы задержать нас, Ставка приняла смехотворное с точки зрения тактики решение — нам запретили перемещать штаб армии без ведома и разрешения штаба фронта, а чаще всего самой Ставки. Из-за этого мы нередко попадали в самое нелепое положение. Штаб армии занимал указанное свыше место вплоть до того момента, когда по нам открывали огонь наступающие немецкие автоматчики. В таких случаях штаб перемещался уже не по плану, а по тревоге. Из-за этого надолго терялось управление войсками, работа штаба нарушалась. Не надо быть военным, чтобы понять, как это отрицательно отражалось на боевых действиях войск. Бывало, что мы попадали в положение, из которого выходили почти чудом.