Однажды в Тарнополе часов в пять утра в июле я вышел в парк подышать свежим воздухом. С этой же целью вышел и генерал Музыченко. Мы встретились и пошли вместе по аллее. Было так тихо и свежо, что забылись все фронтовые тревоги.
Вдруг на западной окраине Тарнополя раздалась пулеметная стрельба. Мы остановились и удивленно посмотрели друг на друга.
— Что это? — спрашивает Музыченко.
— Не знаю, товарищ командующий, — говорю, но полагаю, что наши отошли, а немцы подошли.
— Что у нас под рукой?
— Рота разведчиков, 72 человека, и 24 ручных пулемета.
— Немедленно посадить всех на машины и задержать немцев любой ценой, пока не снимется штаб… а потом я вышлю вам батальон охраны.
Поднимаю роту по тревоге и на трех машинах выезжаю на западную окраину Тарнополя.
Туманная дымка раннего утра еще не рассеялась и скрывала волнистую местность, покрытую мелким кустарником. На западной окраине Тарнополя наших войск не было. Не было и немцев. Звуки автоматных очередей слышались где-то за ближайшими холмами. Непонятно было, кто и в кого стрелял.
Остановив машины на окраине города, я развернул свою роту и бегом направил ее на гребень высоты. С нее мы увидели довольно густые цепи немцев. Их наступало не меньше батальона (около тысячи человек). Немцы были в рубашках цвета хаки, рукава у всех засучены по локоть. Они были без головных уборов, автоматы прижаты к животу. Идут и стреляют «в белый свет как в копеечку». Нас они еще не заметили, поэтому я мог спокойно разместить свои ручные пулеметы. Когда цепи подошли на 150–200 метров, разведрота по моему сигналу открыла огонь из всех 24 ручных пулеметов и двух станковых «максим».
Нагло-самоуверенный шаг немецкого батальона был сразу скомкан. Первую цепь мы буквально скосили. За ней, уже вперебежку, пошла в атаку вторая цепь. И ее мы свалили.
После этого наступление остановилось. Только со стороны скошенных цепей слышались стоны и крики о помощи. С нашей стороны даже раненых не было. С полчаса мы упивались своей победой. За это время немцы подтянули артиллерию и минометы и начали обрабатывать нашу позицию. Обработка была очень основательная, так что, когда немцы вновь пошли в атаку, наш огонь стал ощутимо слабее. Все же мы опять свалили много немцев и заставили их опять залечь. Но и наши потери были очень большие: из 72 человек и 24 пулеметов осталось всего 27 человек и 9 пулеметов.
Когда началась третья, наиболее мощная, атака, мы уже не расчитывали остаться в живых. Но тут нам повезло в самый критический момент боя — прибыл батальон охраны штаба армии (500–600 человек) и пять танков командования (так называли танки, выделенные для перевозки Военного совета). Батальон при поддержке танков с ходу перешел в контратаку, и мы совместно уничтожили почти всех наступающих немцев.
Подобрав раненых и погрузив их на машины, мы спокойно отошли, и я с остатком разведроты десантом на танках поехал отыскивать свой штаб армии. На досуге по пути подводил итоги этого боя. Вывод был неутешительный: если бы немцы при подходе к Тарнополю соблюдали тишину, они спокойно могли бы захватить весь штаб армии. Вот до чего доводит невежественное командование сверху! Войска справа и слева от штаба армии отошли, а нам пришлось выдержать одним удар немцев в качестве арьергарда. Хорошо, что кончилось все благополучно. Мы задержали немцев почти на шесть часов. Но могло быть и иначе — погиб бы штаб армии.
Вообще, начальный период войны отличался многими острыми неожиданностями, на которые мы не могли и не умели быстро реагировать. Очень многие решения принимались необдуманно.
Вот, например, приказы для 4-го мехкорпуса за первые четыре дня войны:
22.6 — 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ НАРКОМА ОБОРОНЫ должен был участвовать в контрударе для восстановления положения между 5-й и 6-й армиями;
23.6 — 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ НАРКОМА ОБОРОНЫ должен был выступить на Люблин и к исходу 24.6 овладеть Люблиным (это уже 2-е, совершенно другое, направление);
23.6 — 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА должен был контратаковать в направлении Радехов — Соколь (это уже 3-е направление);
24.6 — 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ КОМАНДУЮЩЕГО 6-й АРМИЕЙ должен был контратаковать в направлении на Немиров (это уже 4-е направление!);
25.6 — 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА должен был оборонять Львов (это уже пятое направление!!!). Эти суматошные приказы свидетельствовали только о том, что в верхах царили паника и сумятица, что нами командовали невежды в военном деле.
Не меньшим военным невежеством «блистал» и наш командарм 6-й армии генерал Музыченко. Вот один из примеров его «мудрого» командования.
Как-то он поручил мне передать приказ одной дивизии — занять для обороны рубеж в тылу врага. Намечался отход.
Дивизия выполнила приказ и заняла оборону.
Часа через три Музыченко посылает меня в ту же дивизию с приказом сняться с обороны и сосредоточиться в таком-то районе в качестве резерва армии.
Прибыл я опять к этому же командиру дивизии и передал новый приказ. Командир дивизии пожал плечами и с явной миной недовольства сказал:
— Я только что был в резерве. Получив приказ на оборону, мы начали окапываться. А теперь что… снова сниматься?! Вы понимаете, чем это грозит? Двигаться надо днем, но меня же разбомбят с воздуха. Вы что, смеетесь, что ли?! Никуда я днем не пойду!
Ну что я мог ему ответить? Вместе с ним ругать Музыченко? Этого нельзя было делать.
— Дело ваше, — говорю, — товарищ полковник. Но, по-видимому, обстановка изменилась и заставила изменить приказ. Как же прикажете доложить командующему? Выполняете его приказ или нет?
А про себя подумал: «А если он откажется выполнять приказ? Как я об этом доложу командарму? Он же по горячке и по директиве Сталина может тут же у себя в кабинете пристрелить меня?!»
Поэтому стал убеждать командира дивизии:
— Приказ есть приказ, товарищ полковник. Не нам с вами его обсуждать…
Полковник не хуже меня понимал эту формулу военной дисциплины. Подумав, видимо, о том же, о чем и я, он сказал:
— Хорошо, передайте командующему, что приказ будет выполнен.
Уехал я от него с черной тяжестью на душе. Приехал в штаб и доложил Музыченко, что дивизия приступила к выполнению его приказа.
Пришел я в свой отдел. Мне надо было срочно разобраться с новыми данными о противнике. Кроме того, у меня не ладилась организация партизанских отрядов. Не хватало оружия и взрывчатки. Я намеревался достать все это у начальника артиллерии армии генерала Федорова.
Прошло не более трех-четырех часов, как снова вызывают к командующему. Прихожу.
— Вот что, товарищ подполковник, — говорит Музыченко, — садитесь в мой танк — и быстро к командиру Н-ской дивизии. Передайте приказ — занять ту же оборону, которую они оставили.
Я был так потрясен, что потерял дар речи. Стою и смотрю на командующего. По-видимому, я выглядел так необычно, что Музыченко крикнул:
— Ну что вы стоите, что вам не ясно?!
— Товарищ командующий, — наконец приобрел я дар речи, — в течение этого дня вы отдаете этой дивизии три взаимоисключающих друг друга приказа. Кроме того, я ведь не работник оперативного отдела. У меня есть своя специфика работы по разведотделу.
— Молчать! — рявкнул генерал и схватился за пистолет.
Ну, думаю, ухлопает ни за что ни про что… Прав был Рыбалко, что это не командарм, а вахмистр по уму…
Никогда в жизни мне не приходилось выполнять такой трудной и позорной задачи. Было стыдно и за наше командование, и за себя. Как я буду опять смотреть в глаза командиру этой дивизии?
Но приказ есть приказ! Поехал в район расположения дивизии. И то, что увидел по дороге, не поддается описанию. На дорогах и по всему полю валялись трупы людей и лошадей, разбитые и обгорелые машины, искореженное разное военное имущество, рассыпанные крупы, макароны. От тревоги и смятения меня буквально затрясло, как в лихорадке. В саду около одинокого дома заметил группу офицеров. Подъезжаю. Узнаю командира дивизии и офицеров его штаба.
Вылезаю из танка, подхожу и передаю этот третий приказ:
— Товарищ командир дивизии, командующий 6-й армией приказал дивизии занять прежнюю оборону.
Полковник молча и как-то оцепенело посмотрел на меня. Мне показалось, что его поразил столбняк. И вдруг он взорвался самой площадной бранью с матерщиной и на командующего, и на штаб армии, и на меня, а из глаз неожиданно брызнули слезы:
— Да что вы, мать вашу так и этак, издеваетесь над нами, что ли? Кто таких идиотов насажал на нашу голову? Чем я теперь буду обороняться (нецензурно)? Где моя дивизия, я вас спрашиваю? Где, я вас спрашиваю? Вон она лежит… трупами! — И снова… (нецензурно). Дрожит и плачет…
Когда благодаря свободно излившемуся гневу немного успокоился, рассказал: вышла дивизия из окопов, построилась в колонны и начала марш, как было приказано командующим. На марше налетела немецкая авиация и разбомбила дивизию. Эта дивизия еще до этого в боях потеряла три четверти своего состава, а теперь была совсем разбита.
Закончив рассказ, комдив опять взорвался матерщиной:
— Что вы думаете?.. Что вы там в штабе армии делаете?
Я жалел только об одном — что в это время здесь не было Музыченко, вахмистра по уму и знаниям, но в звании генерала, что он не видел «плодов своего полководческого искусства».
Возвратился я в штаб армии и доложил командующему, что дивизия на марше разгромлена и обороняться некому.
Генерал молча выслушал мой доклад, недовольно, как тюлень, фыркнул и ушел, как будто речь шла о мелком фронтовом эпизоде.
Возможно, эти записки увидят те, кто остался жив из этой злополучной дивизии. Так пусть же знают теперь истинную причину гибели их дивизии!
Это не единственный случай такого неграмотного управления войсками.
Однажды, когда я работал над очередной сводкой, мой заместитель капитан Ободовский сказал мне:
— Товарищ подполковник, говорят, в Терновке сосредоточилась немецкая танковая дивизия, стоит без горючего. Командующий сейчас направляет туда мехкорпус.