— Товарищ командующий, — говорю, — решение прорыва на юг — неправильное. На этом направлении мы из окружения не выйдем и все погибнем. Смотрите сюда, смотрите на карту. Вот, в направлении на Первомайск находится самая сильная группировка немцев. Здесь уже танковая армия Клейста. Если даже мы прорвемся к Первомайску, то окажемся еще дальше от своих, завязнем в тылу немецких и румынских армий, и танки Клейста здесь нас уничтожат. Это самоубийство! О чем вы думали, когда принимали такое решение?
Музыченко лежал на кровати. С каким-то безразличием ко всему он выслушал меня и неторопливо сказал:
— Мы выполняем директиву Ставки. Войска сосредоточиваются к месту прорыва… Если изменим решение, нужно делать новую перегруппировку… а немцы в это время перейдут в атаку и сомнут нас. Кроме того, товарищ подполковник, я уже не командующий. Командующий всей группой — генерал Понеделин.
Что и говорить — производить перегруппировку для прорыва на восток через Новоархангельск уже поздно. Но я был удовлетворен тем, что командовать группой из 6-й и 12-й армий будет Понеделин. Это был человек общей высокой культуры, с надлежащим оперативным и тактическим кругозором, волевой и решительный. Я с ним был знаком лично еще до войны.
От Музыченко я пошел к начальнику штаба армии комбригу Иванову. Доложил ему свои соображения. Он небрежно выслушал меня и вместо ответа по существу с издевкой произнес:
— Сейчас ко мне все бегают и предлагают свои стратегические планы… Вот и вы…
Я вскипел и резко сказал:
— Товарищ комбриг, я вам не «все»! Я начальник Разведотдела армии. Следовало бы прежде, чем принять решение, выслушать разведчиков. Почему вы не вызвали меня на совещание? Разве вы сами не видите, что прорыв на юг приведет нас к гибели? Вы не возражали против этого решения на Военном совете, значит, вы согласны с ним?
Но и после этих слов комбриг по существу мне не ответил. Только посоветовал:
— Поздно об этом говорить. А лучше всего обратитесь к командующему группой генералу Понеделину.
Я попытался переговорить по телефону с Понеделиным. Но Понеделина не оказалось в штабе армии, и к телефону подошел полковник Левин, начальник оперативного отдела армии. Мы были однокашниками по Академии им. Фрунзе и Академии Генштаба, т. е. дважды учились в одной группе в обеих Академиях. Накануне я был у него вместе с начальником Разведотдела 12-й армии полковником Тимофеевым. Втроем, изучив обстановку и сверив разведданные, мы выбрали место прорыва — Новоархангельск. И вдруг такое изменение?!
Услышав в трубке голос Левина, кричу:
— Слушай, Паша, какого черта вы все переменили? Мы же вчера все наметили, а вы вдруг все решили по-другому? Какой черт вас гонит прямо в пасть зверя?
Левин отвечает тихо, приглушенным голосом и будто извиняясь:
— Понимаю тебя, дружище, но я здесь ни при чем. Обо всем я доложил генералу Понеделину. Он разговаривал с Москвой, и «хозяин»… ты понимаешь?! «Хозяин» подтвердил директиву и приказал по-другому.
— Но пойми же, из Москвы сюда не видно! Как можно такую операцию назначать из Москвы?
— Все понятно, Вася, но мы ничего не можем сделать. Сам понимаешь: если «хозяин» приказал — значит, все!
Это сообщение разозлило меня еще больше.
— Ну, Паша, — кричу Левину, — если так, то до свидания на том свете!
— Да ты не отчаивайся, может, еще прорвемся к своим. Оттуда нам обещали встречный удар.
— Пошел ты к черту! Там, куда рвемся, своих уже нет, и никакого встречного быть не может.
Бросил трубку и вышел из штаба. Что же делать? Ругаться? С кем? С Москвой? Да знает ли Москва наше положение?
Встречаю члена Военного совета Грищука. В последнее время мы с ним подружились. Нашу первую встречу если и вспоминали, то с улыбкой или шуткой.
Грищук первым спросил меня:
— Как ты оцениваешь обстановку?
— Все летит к черту, товарищ Грищук. Понеделин решил прорываться на юг. А это приведет нас к гибели.
— Но нам же обещают помочь.
— Кто и чем нам поможет? Помните, нам обещали выслать по воздуху боеприпасы? А что мы получили? Шиш с маслом!
Перейдя на официальный тон, я сказал:
— Товарищ член Военсовета, в успех прорыва я не верю. Поэтому считаю целесообразным все секретные дела и всю ценную материальную артиллерийскую часть уничтожить.
— Неужели вы так серьезно оцениваете положение?
— Да, я считаю прорыв безнадежным. Надо подумать и о вашей личной судьбе. Я лично, если останусь живым, буду партизанить. И готовлю своих разведчиков к этому.
— Хорошо, — сказал Грищук, — кстати, о партизанах. Хотите, я вас познакомлю со связной молодежного партизанского отряда Львовской области? Этот отряд по моему указанию находится здесь, в лесу у Подвысокова, а связная сейчас у меня в кабинете. Какое ваше мнение, что нам делать дальше?
— Эх, товарищ Грищук, об этом надо было раньше советоваться. Зачем вы привели отряд сюда? Ведь лес в Подвысоком тоже окружен, и немцы обязательно будут его прочесывать. И погибнет ваш отряд, погибнет! Расселите его по хатам окрестных сел и поселков. Когда бои здесь закончатся, отряд сможет выйти в тыл немцев. А связную вашу я посмотрю, авось понадобится встретиться. Только она не должна знать, что я начальник разведотдела армии.
Зашел я в хату и вижу — на лавке сидит молодая девушка лет двадцати. Увидев нас, она поднялась, стоит и улыбается…
Эх, девушка, думаю, тебе бы впору сейчас на свидания бегать, а ты взвалила на свои хрупкие плечи тяжелый груз смертельной опасности по защите Родины…
Посмотрел я на нее внимательно, попрощался с Грищуком и ушел. Не знаю, какая судьба постигла ее и весь Львовский партизанский отряд.
Должен здесь сказать, что я лично противник участия женщин в войне. Особенно с оружием в руках на передовой. По-моему, это противоестественная функция для женщин. Я видел много женщин в первые дни войны на фронте, видел их и в плену. Их мучения не сравнимы с испытаниями мужчин. Предвижу, что многие женщины будут возражать мне и доказывать обратное. Впрочем, они уже доказали — в большинстве своем они сами лезли в пекло войны добровольно. Они хотели доказать и (признаю!) доказали свое право бороться и умирать за Родину наравне с мужчинами. И все же дальше армейских госпиталей и пунктов армейской связи я бы их не пускал…
О своем решении партизанить я сказал некоторым офицерам Оперативного и Разведотдела. Все офицеры обоих отделов решили партизанить. Мной тут же была создана партизанская группа в составе Матюшенко, Нежданова, Андреенко, Скульского, Шишкина, командира 72-й разведроты Усинюка и некоторых других товарищей.
Район окружения сжимался с каждым днем. Немцы уже простреливали нас артиллерийским огнем во всех направлениях. Засыпали нас листовками с предложением сдаваться. Днем и ночью грохотали их громкоговорители. Но листовки и громкие слова вызывали в наших рядах совершенно обратное действие. Мы готовились как можно дороже продать свою жизнь.
Перед прорывом по войскам был отдан приказ об уничтожении машин, орудий и всего ценного имущества. Приказано было сжигать секретные документы.
5 августа днем мы, разведчики, приступили к уничтожению секретных документов.
Ох, и тоскливо же было на душе во время этого занятия!
Сидел я у печки, листал дела, кое-что перечитывал, вспоминал записанные детали, обстановку, людей, которых уже не было в живых. Я думал о своей судьбе. Что меня ожидает? Удастся ли вырваться из окружения и перейти на партизанское положение? А если я раненым попаду в плен?
О-о! Более страшной перспективы нельзя было предположить. Начальник Информотдела Разведупра Генштаба, начальник Разведотдела армии, организатор партизанских отрядов, организатор диверсий в немецком тылу! Такой пленный в руках Гестапо — находка большая! Уж они постараются выжать из меня все, что я знаю и не знаю. Я не сомневался, что выдержу все фашистские допросы, но такая смерть, в длительных мучениях?! Не лучше ли покончить с собой, застрелиться?
Примеров самоубийства вокруг нас было немало. Началась буквально эпидемия самоубийств. Стрелялись политработники, работники особых отделов, командиры соединений. Не могу утверждать, но мне говорили о таком, например, массовом самоуничтожении: начальник Особого отдела 6-й или 12-й армии выстроил своих подчиненных и, по взаимной договоренности, расстрелял их всех из автомата, а потом и себе пустил пулю в лоб.
Должен отметить, что самоубийства считались тогда признаком мужества, благородства и хорошего воинского тона.
Откуда это шло? Оказывается, тоже из нашего политического «верха». «Сверху» нам внушали, что в критическую минуту лучше пустить себе пулю в лоб, чем попасть в плен. По возвращении из плена мне ставилось в вину, почему я не застрелился. И не только мне. В этом обвиняли всех членов партии, попавших в плен.
Я и тогда, и теперь придерживаюсь на этот счет другого взгляда. В любой критической ситуации боя нужно бороться до последнего вздоха, до последнего патрона. Лучше быть убитым в бою, чем самому себя уничтожить, не видя врага. Ведь некоторые офицеры штаба стреляли себя, сидя за столом, даже не увидев врага в лицо.
Некоторые мои товарищи по разведке тоже колебались, как лучше поступить. Начальник Разведотдела 12-й армии спросил меня, как я думаю распорядиться своей судьбой. Я ответил, что немцы только того и ждут, чтобы мы сами себя уничтожали, как скорпионы. Только скорпион, попав в огненное кольцо, убивает сам себя. А я коммунист, я — солдат, я должен и буду драться до последнего вздоха. Умирая, я должен возможно больше уничтожить фашистов. Если же вырвусь из окружения, то буду партизанить, и опять-таки насмерть.
Без ложной скромности скажу, что за период этих боев я собственной рукой заслал на тот свет двадцать семь фашистов, а если бы застрелился, сколько бы они убили наших? Кроме того, ведя партизанские бои, мы угробили превеликое множество фашистов, полка два. Так что хорошо поступил, не поддавшись указанию «сверху» стреляться!