— Что они делают? Я же говорил Музыченко, что нельзя рваться на юг. Мы только Тюленеву поможем отвести войска на восток, а сами погибнем. Где же это видано, чтобы две армии обеспечивали отход одной армии Тюленева?! Лучше бы Тюленеву ударить из Первомайска и тем самым помочь нам прорваться на восток. О чем думает Ставка?
Я рассказал Огурцову, как два дня добивался изменения этого решения, предлагая прорываться через Новоархангельск.
— И ничего не мог добиться, все ссылаются на приказ Сталина.
— A-а, приказ Сталина! — воскликнул генерал. — А что он видит из своего Кремля? Нужно бы разъяснить ему, да некому: холуи и трусы не могут доказать нелепость его приказа. Из-за них мы все погибнем.
— А нельзя ли, товарищ генерал, хотя бы частью сил прорваться на Новоархангельск?
— Поздно, сейчас мы уже обречены. Вынесем все, что выпало на нашу долю. Передайте Музыченко, что мы здесь умрем, но задачу выполним.
Уехали мы от Огурцова в полночь. Начало прорыва было назначено на 01.006 августа по сигналу красных ракет. Но войска с перегруппировкой опоздали, и прорыв начался в 2.30 6 августа.
По сигналу красных ракет взревели тракторы и тягачи… и двинулись в атаку. Их было около сотни. Мужественные трактористы, подлинные герои, шли на верную гибель и первыми подставляли себя под огонь фашистов. Трактористы подняли такой треск, гул и лязг, что немцы перепугались мощного «танкового» удара и стали быстро отходить. Пехотные части без препятствий двинулись за тракторами и тягачами…
А что же танки? Неужели не было ни одного?
Были. Хотя и немного: в 6-й армии было пять танков командования. Это последние танки, вместо того чтобы принять участие в прорыве, в этот решающий момент увозили командование 6-й армии. Укатил в танке командующий генерал Музыченко, захватив моего помощника капитана Ободовского, начальник штаба армии комбриг Иванов, прихватили два танка члены Военного совета Грищук и Попов и даже изменнику Миандрову достался один танк.
Эти танки увозили своих «пассажиров», пытаясь вырваться из окружения в другом направлении.
Командующий 6-й армией на своем танке очутился на реке Ятрань в 40 км северо-западнее от места прорыва, где его танк был подбит. Начальник Оперативного отдела полковник Миандров на танке укатил прямо к немцам в плен. Неизвестно, куда ушли остальные танки.
…Снимем же шапки и почтим память мужественных героев-трактористов, павших в этом бою! Но надо в это же время вспомнить дезертиров, бросивших свои войска и лишивших их последних боевых средств.
Психический удар по фашистам действовал недолго. Как только начался рассвет, немцы увидели, что их атакуют тракторы, и начали их расстреливать. Из Первомайска развернулись и перешли в атаку немецкие танковые дивизии. Немецкие танки начали расстреливать нашу пехоту и тракторы. Движение застопорилось. С рассветом налетела немецкая авиация и начала бомбить наши войска.
Наша колонна растянулась километров на 12–15. Это в основном была колонна машин 12-й армии, а в 6-й армии все машины за день до прорыва были уничтожены. Войска 6-й армии к месту прорыва выдвигались в походных колоннах, и только часть их вошла в прорыв, главные силы не успели даже выступить из своих оборонительных районов, как ударная группа прорыва была уничтожена. Многим частям и подразделениям пришлось снова обороняться в своих районах.
Поле боя и дорога на всем протяжении были буквально сплошь вспаханы бомбами и снарядами.
Тракторы и машины начали гореть и разлетаться вдребезги. Часть войск стихийно рванулась на восток через Синюху. Здесь их встретили танки огнем с места и автоматчики. Река заполнилась трупами наших солдат и офицеров. По свидетельству местных жителей, река была красной от крови. Целый месяц после боя по ней плыли трупы павших бойцов.
Таким образом, из Первомайска действительно последовал контрудар, только не наших войск, как было обещано Ставкой, а немецких танковых дивизий. Они развернулись широким фронтом и начали давить и расстреливать наши части в упор. Всю нашу ударную группу танки буквально «перемололи», рассекли наши войска во всех направлениях.
Несмотря на совершенно безнадежное положение, на очевидный разгром, наши войска продолжали оказывать жестокое упорное сопротивление. Все поле сражения, несколько десятков квадратных километров, распалось на десятки разрозненных боевых очагов. Никакого централизованного управления уже не было, и каждая группа вела бой самостоятельно в собственном окружении.
Как я уже упомянул раньше, командующий 6-й армией Музыченко при попытке вырваться из окружения в танке был взят в плен, о чем мне стало известно значительно позже. Командующий 12-й армией Понеделин тоже был подбит в танке и взят в плен. Попали в плен также многие тяжело раненные офицеры обоих штабов. Но многие подразделения обеих армий бились еще около 4–5 суток (до 10 августа включительно), а отдельные группы даже до 13 августа.
Как протекала борьба в окружении в отдельных группах, подробно рассказать не могу, но со слов участников знаю, что все окруженные группы дрались до последнего вздоха. Немцы неоднократно предлагали окруженным сдаться. На это наши отвечали или огнем, или штыковой контратакой. Немцы, как правило, не принимали штыкового удара и убегали. После этого появлялись авиация, артиллерия, танки и подавляли оборону жесточайшим огнем. Борьба продолжалась до тех пор, пока не были физически уничтожены все окруженные группы. Некоторые же группы, в том числе моя, все же вырвались из окружения. Как протекала борьба в окружении в отдельных группах и как происходил прорыв, расскажу на примере своей группы, которой мне волей судьбы пришлось командовать.
Забегая вперед, хочу отметить, что эта победа досталась фашистам очень дорого. Они в этой жестокой схватке потеряли больше, чем было наших в окружении: наших было около 45 тысяч, а немцы потеряли, по моим подсчетам, одними убитыми не менее 50 тыс. человек.
6 августа, в день отчаянной и безнадежной попытки прорваться из окружения, выйти в голову ударной колонны мне не удалось. Пока я передавал приказ генералу Огурцову, пока продвигался к участку прорыва, трагедия в основном уже завершилась.
Недалеко от места прорыва по грохоту артиллерии, шуму моторов, лязгу гусениц, треску ружейно-пулеметного огня, по плотной завесе дыма и пыли я понял, что прорыв не удался. И все же со слабой надеждой «авось прорвемся» я со своей группой продолжал двигаться вперед. На окраине деревни Покотилово мы увидели, как под ударами немецких танков распадались последние порядки наших войск. Ужасающий вой звуков боя и пыльно-дымная туча быстро накатывались на нас. Рассеченные части наших войск продолжали отбиваться гранатами, штыками и бутылками с горючей смесью. Многие немецкие танки горели. От авиабомб колебалась и трескалась земля. Над нами завихрились осколки, комья земли и пыли. Из сизой мглы прямо на нас стройной и грозной лавиной двигались семь танков. Они вели непрерывный пулеметный и артиллерийский огонь. Мы упустили какой-то кратчайший миг — и половина нашей группы, человек шесть, была скошена пулеметами танков. Остальные успели укрыться за домом на шлакобетонном фундаменте. Под домом оказался хороший полуподвал — почти ДОТ с двумя окнами. Мы скатились вниз. В полуподвале уже находилось человек 15 солдат и офицеров. Все приготовились к бою. Танки проскочили мимо. За ними шагах в 500 катилась цепь пехоты. Непосредственно на наш дом двигалось человек 40 под командой одного офицера. Мы подпустили их почти вплотную и огнем срезали наступавших. Подвал наполнился пороховыми газами.
Прекратив стрельбу, я начал осматриваться и выяснять, из кого же состоит гарнизон нашей случайной крепости. Кроме моей группы в 6 человек я насчитал еще 15. Все они были из различных частей, в основном из группы генерала Огурцова. Среди них оказался капитан-артиллерист и батальонный комиссар, работник какой-то газеты.
Старшим по званию оказался я. Капитан-артиллерист, высокий, стройный, с веселыми хмельными глазами, козырнув и щелкнув каблуками по всем правилам, представился и с улыбкой протянул мне флягу:
— Не хотите ли, товарищ подполковник, прополоскать горло от этих пороховых газов? Это немецкий шнапс, дрянь, конечно, но промочить горло можно. Прошу!
— Спасибо, — отвечаю, — но в бою я не пью и вам не советую. Вы лучше вот что сделайте: распределите наш гарнизон так, чтобы около каждого окна было равное количество людей и оружия. Правым окном будете командовать вы, а левым — я.
— Есть, товарищ подполковник! — бодро и весело ответил капитан и пошел выполнять приказ.
А рядом со мной стоял комиссар с пепельно-серым лицом. Хриплым вздрагивающим голосом он спрашивал меня:
— Товарищ подполковник, что будем делать? Ведь мы здесь все погибнем.
Трудно было сдержаться, чтобы не «обложить» его крепким словом. Нечего сказать — поддержал боевой дух солдат. Я уважаю комиссаров и сам был в свое время политработником. Комиссар — это представитель партии и Советской власти, и его единственная привилегия — это, ведя людей в бой, подавать личный пример храбрости и преданности Родине. Спрашивается, какой личный пример подавал подчиненным такой комиссар и что он мог требовать от людей в бою?..
Но я сдержался и ответил ему:
— Драться будем, товарищ комиссар! Драться! Вот, становитесь сюда к окну. И если погибнем, так недаром.
Усиленная перестрелка возобновилась. Немецкие цепи развернулись правее и левее нас и открыли огонь по хатам и буграм впереди нас.
Капитан доложил, что у него имеется 17 винтовок, 3 автомата и 7 пистолетов. Патронов немного, но бутылок с горючей смесью достаточно.
Два часа дня. Вокруг нас кипел напряженный бой, а мы оказались в его центре. Ревели моторы, лязгали гусеницы танков, рвались снаряды и мины. В воздухе выли авиабомбы и разрывами сотрясали землю.
Из окон нашего полуподвала с одной стороны открывалась большая площадь села, из другой — холмистое поле. Вблизи села метались группы наших и немецких солдат. Трудно было разобраться, где наши и где немцы. Все смешалось в дикой, орущей и стреляющей куче. Иногда группы сходились и расстреливали друг друга в упор. Немецкие танки гонялись за нашей пехотой, расстреливали ее и давили, а пехота сжигала немецкие танки бутылками с горючей смесью.