Картина жесточайшей схватки быстро менялась, и я затруднялся в выборе правильного решения для нашего маленького гарнизона.
Но вот бушующая волна боя снова приблизилась к нам. Справа и слева пронеслись танки, устремились на холмы, пытаясь добить нашу пехоту. И получили ответный удар: многие танки загорелись, остальные повернули обратно. Один танк, по-видимому командирский, остановился вблизи нашего окна и с места открыл огонь из орудия. Мы бутылками подожгли его — он закружился на месте и чуть было не свалился к нам в полуподвал. Затем рванулся в сторону и врезался в сарай на противоположной стороне улицы. Сарай рухнул, солома задымилась. Из танка стали выпрыгивать немецкие офицеры. Мы их всех уложили из автоматов и тотчас же сами попали под ответный пулеметный огонь. Капитан-артиллерист был убит, несколько человек ранено. Мы мощным огнем пытались удержать немцев на расстоянии, но они все же подобрались к нам, стали кричать:
— Рус, сдавайся!
И будто в ответ на голоса немцев рядом со мной раздался глухой выстрел. Я оглянулся и увидел, как комиссар грузно осел на колени и повалился на пол. Пистолет выпал из его рук, а по полу начала растекаться лужа крови. На мгновение я оцепенел, не ожидал от комиссара такого поступка. Пришел в себя под напряженным взором солдат.
Посмотрел я на комиссара и говорю:
— Товарищи, лучше погибнуть в бою, чем так дезертировать!
И бросился к окну… Точно подтверждая мои слова, недалеко от нас вдруг раздалось могучее русское «Ура!». Мы прильнули к окнам и увидели, как из-за холмов наша пехота гонит немцев.
Нас подхватила какая-то могучая сила. Все рванулись из полуподвала. Человек тридцать немцев, которые блокировали нас, тоже побежали. Мы настигли их и всех уничтожили. Присоединились к атакующей цепи. Всего шло в атаку человек шестьсот. В одной лощине наступавшие настигли танк. Солдаты окружили его, некоторые на него залезли, стреляли в щели и кричали:
— Фриц, вылазь!
Но в танке молчали. Когда в щели стали лить горючую жидкость, крышка люка открылась, и оттуда вылез полковник войск СС. Мне еще не приходилось видеть живого полковника СС. Очень хотелось допросить его и выяснить обстановку. Но не успел. Солдаты подхватили его на штыки. Вслед за ним вытащили еще одного офицера СС. Его тоже закололи. Третий не хотел вылезать, и его залили горючей смесью. Так велика была ненависть к фашистским захватчикам. В этот момент моя власть подполковника не могла остановить возмездия над злейшими нашими врагами.
Пробежали мы по полю не более 300–400 метров, как попали под массированный огонь автоматов и залегли. Немцы приближаться к нам опасались. Так пролежали мы до темноты. В сумерки по цепи кто-то передал приказ: «Отойти назад в село».
Я спросил у солдат, кто командует этой группой войск. Мне ответили, что какой-то старшина. Я послал солдата к старшине с приказом приостановить отход. Для меня еще не была ясна обстановка, и потому отход я считал преждевременным. Солдат скоро вернулся с весьма выразительным ответом:
— Товарищ подполковник, старшина приказал узнать, какой это хрен мешает ему управлять боем. И погрозился вас расстрелять.
Несмотря на трагичность нашего положения, я рассмеялся и говорю солдату:
— Ну что же, друг, веди меня к старшине на расстрел.
Старшину мы нашли в саду на окраине села среди группы солдат. Это был высокий худощавый парень в пилотке и в шинели с черными артиллерийскими петлицами. Подошел я к нему и говорю:
— Здравствуйте, товарищ старшина! Я тот самый хрен, который мешал вам управлять боем. Можете расстрелять.
Старшина без лишней субординации козырнул и засмеялся:
— Что вы, товарищ подполковник, я же не знал, что это вы.
— Вы и сейчас меня не знаете, товарищ старшина.
— Ну как же! Знаю. Это вы меня не узнали. Помните, по вашему приказу я последним снарядом взорвал немецкий КП, а потом замок орудия бросил в колодец. Так это вы?
— Конечно, я! — Я узнал старшину. — Вот оно что! Ну, рассказывайте, как дела, кем командуете?
— А это остатки различных подразделений, в основном из группы генерала Огурцова. Но есть и из других частей, и даже из 12-й армии. Огурцов прорвался, а нас отжали немецкие танки. Мы сегодня уже шесть раз переходили в контратаку. Было нас около тысячи. Командовал майор, а теперь он убит, а нас осталось около пятисот человек. Вот отойдем в село и подсчитаем.
— А зачем оттягивать силы туда? Может, выгоднее отвести в другое место?
— В селе траншеи, а здесь голое место. На голом месте мы обороняться не сможем. Немцы передавят нас танками, как тараканов. Все равно, товарищ подполковник, отсюда нам не вырваться, а обороняться лучше в глубоких траншеях: там нас легко не возьмешь, а мы там больше похороним фрицев.
Вот это, думаю, старшина! Ему бы командовать полком, а не орудием. Потом я узнал, что старшина взят из запаса, работал в каком-то институте. Долго держалась в памяти его фамилия, но потом выпала.
Заканчивая разговор, старшина опять вспомнил:
— Вот человек был наш майор! Жаль, что его убили. Он бы нас вывел…
Старшина подвел меня к убитому майору. Я поднял плащ-палатку. Майор молодой, лет 27. Он лежал, как живой, даже улыбка не погасла на красивом чистом бритом лице. На груди орден Красного Знамени. Я вытащил из кармана гимнастерки документы: партийный билет и удостоверение личности. Пытался запомнить фамилию — увы, она в памяти не сохранилась. Из другого кармана гимнастерки извлек письмо и фотографию молодой красивой женщины с ребенком. Письмо было залито кровью.
На письме я красным карандашом написал: «Убит 6 августа 1941 г. в д. Покотилово». Все документы отдал старшине.
— Постарайтесь сохранить. Будем живы — перешлем семье.
Осмотрев сад и увидев высокую грушу, сказал:
— А вот под этой грушей похороним майора.
Вырыли яму. Я накрыл майора плащом, взял под козырек. Грянули выстрелы салюта. Минуту молча постояли. Стоял я, пока его зарывали, и думал: «Боевой майор не прорвался. Теперь мой черед, и меня ждет такая же участь».
— Ну, старшина, — говорю, — теперь будем воевать вместе. Будете у меня начальником штаба, а на подразделения назначим моих офицеров.
Реакция старшины была для меня очень неожиданной.
— Вы остаетесь с нами? Вот хорошо, вот не ожидал! — очень обрадованно воскликнул он.
— А чему вы удивляетесь?
Он смутился, но ответил откровенно:
— Извините, товарищ подполковник, но, видите ли, много старших офицеров убежало. Мы воюем одни… Извините, но солдаты не очень лестно стали говорить об офицерах.
— А ваш майор?
— Так это же майор… это такой…
Я не стал настаивать на уточнении ответа. Я знал — в словах старшины было много горькой правды. В подразделениях не было офицеров. Младшие офицеры, командиры рот и батальонов, были в первые же дни войны перебиты, а старшие погибли в штабах позднее. Надо было хоть как-то поднять авторитет офицеров. Я молча вынул свой партбилет, показал старшине и сказал:
— Вот смотрите, старшина, у меня такая же книжечка, как у вашего майора. Я от вас никуда не уйду. Будем воевать вместе. И напрасно вы думаете, что офицеры убежали. Они все перебиты в первые же дни войны. Неправильно оцениваете наше положение. Мы должны прорваться и прорвемся.
Говорил нарочито громко, чтобы окружающие нас солдаты слышали.
— А сейчас, старшина, — уже тоном приказа говорю ему, — вам необходимо учесть людей, оружие и боеприпасы. Займитесь этим, а я осмотрю оборону.
При обходе занятого нами района я обнаружил большое количество раненых. Они лежали в обороне в больничных халатах, а некоторые — в одном нижнем белье.
— Откуда вы, ребята, в такой форме?
Один, повернув голову ко мне, ответил:
— Из госпиталей. А оборону заняли по тревоге. Было нас человек двести, а вот немцы разбомбили.
Положение раненых было трагически безнадежным и мучительно тяжелым. Медперсонала, медикаментов, перевязочных материалов у нас не было. Врачей и медсестер тоже не было. Все врачи взяли винтовки в руки и пошли на прорыв. И, наверное, погибли. Наступала прохладная ночь, а раненые раздеты. От вида страдающих мужественных людей, от невозможности им помочь я растерялся. Что-то невнятно промычал:
— Эх, ребятушки, ребятушки!
Один бородач успокоил меня:
— Ничего, товарищ подполковник, не отчаивайтесь. Все одно нам конец, ну а фрицев мы еще много похороним.
Я все же попытался как-либо облегчить их страдания. Организовали перевязки из простынок и белья, взятого в хатах, собрали с убитых шинели и укрыли ими раненых. Нужно отдать должное населению, особенно женщинам: они ухаживали за нашими ранеными, делали им перевязки и кормили. Нужно сказать большое спасибо населению тех сел и деревень, в которых проходили бои в окружении. Эти люди помогали нашим воинам прямо в бою, а затем укрывали раненых после боя.
Нашу оборону я разбил на участки, распределил людей, назначил командиров. Старшина подсчитал, что было нас всего 470 человек, из них почти половина раненых. В центре обороны расположил резерв — около роты из вполне боеспособных людей под командованием моего помощника старшего лейтенанта Матюшенко. Второй мой помощник, капитан-танкист, возглавлял оборону на переднем крае.
Немцы окружили нас, но к активным действиям не приступали. Ночь обещала быть спокойной. Только в небе непрерывно взлетали ракеты, освещая ту часть села, которую занимали мы. Приметил я несколько ракетных освещений невдалеке от нас — может быть, километрах в 2–3 в различных направлениях. Значит, и там кто-то из наших бьется насмерть. Таких очагов обороны было много, но объединиться с ними было нельзя. Между нами располагались крупные силы немцев, и прорвать их оборону было невозможно. Кроме того, между нами не было связи. Кто и где оборонялся, было неизвестно. Радиостанций не было. Каждая группа была обречена на самостоятельную оборону, вести бой в собственном окружении. Как выглядела оборона остатков двух армий, трудно описать и нельзя с достаточной полнотой показать на схеме, так как неизвестно, кто и где оборонялся…