зного. Старшей сестре я дал свой пароль: «от дяди Васи».
Когда мы уже дружно работали ложками, неожиданно вошел сам хозяин хаты. Он встал у дверей и застыл, будто его хватил столбняк. Стоит, а в глазах страх и недоумение. Старшая дочь, Надя, подбежала к нему:
— Тато, это красноармейцы, они выходят из окружения.
Он мнет шапку и продолжает молчать.
Подошел я к нему:
— Вы, кажется, не очень рады таким гостям? Не беспокойтесь, мы покушаем и уйдем.
— Выйдем-ка в сенцы, потолкуем, — наконец обрел хозяин голос.
В сенцах он овладел своими встревоженными чувствами:
— Дорогой товарищ, таким гостям мы очень даже рады, но в селе же немцы! Они могли бы заглянуть сюда, что тогда?
— Да, верно, — отвечаю, — мы действовали необдуманно.
— Ну, ладно об этом, — говорит хозяин, — теперь, товарищ командир, что нам делать с колхозным добром? У нас большое стадо скота: коровы, свиньи, не успели угнать. Урожай тоже добрый. В колхозных коморах немало всякого добра. Все власти и наш председатель уехали и ничего мне не сказали. Что же делать? Немцы же все заберут.
Я дал такой совет: урожай убирать, и так, чтобы он весь остался у людей — все зерно пусть прячут в ямы, весь скот и свиней раздать по дворам, все фонды, продукты из комор, ульи из колхозной пасеки тоже раздать по дворам. Короче говоря, посоветовал «раскулачить» колхоз. Зампредседателя со мной полностью согласился и тотчас же ушел, чтобы сделать необходимые распоряжения.
После обеда я хотел отдохнуть, набраться сил для дальнейшего похода, но в дверях хаты неожиданно встал лейтенант в полной форме. И с ним соседка-молодка. Оба стоят в дверях и конфузливо улыбаются.
— Ну, в чем дело?
— Да вот, товарищ командир, привела вам своего партизана, — говорит соседка.
— Правильно сделали. Вы откуда, товарищ лейтенант?
— Я выходил из окружения и вот здесь осел. Хочу теперь с вами. Со мной есть еще один товарищ. Имеем два ручных пулемета.
— Хорошо, приводите и своего товарища. Мы скоро выступаем.
Под вечер пришли оба лейтенанта. Пришли с двумя ручными пулеметами и большим запасом патронов.
Лучшего подкрепления для будущего отряда трудно было желать. В сумерки во двор вошла подвода, и молодой паренек громко доложил:
— Товарищ командир, голова колгоспу прислал продукты.
Подарок был весьма обилен: сало, масло, мед, сахар, соль, хлеб. И даже махорка. Да столько, что забрать всего в вещмешки мы не смогли. Пришлось все забрать с подводой.
По визгу свиней, мычанью коров, по общей суете всех сельчан мы поняли — «раскулачивание» колхоза идет полным ходом.
А наш небольшой отряд двинулся дальше по намеченному маршруту. Шли стороной от больших дорог, по местности будто глухой и безлюдной. А на самом деле ночная тьма и тишина были полны осторожных, еле слышных шагов, шороха, приглушенных голосов. Это по два-три человека, редко — большими группами шли «окруженцы».
Мы часто, услышав тихий говор и поняв, что это русские, окликали:
— Стой, кто идет?
— Свои, а вы кто?
— Тоже свои… наверное, такие же, как вы. Подходите сюда.
— Нет, идите вы к нам.
Иногда приходилось обмениваться делегатами. Таким образом знакомились, иногда объединялись — а иногда расходились, и каждая группа шла своим путем.
В первую же ночь мы встретили трех человек: батальонного комиссара из легкопереправочного парка, дислоцированного перед войной в Умани, по национальности армянина; солдата москвича и женщину — медсестру. Все трое в военной форме. У солдата — винтовка, у комиссара — пистолет. Женщина (медсестра) с первого же дня стала нашей разведчицей. Мы переодели ее в сельскую одежду и первой засылали в села. Разведчица из нее вышла очень толковая. Она смело через огороды входила в село, занятое немцами, несколько часов «гуляла» в их расположении, точно устанавливала численность, вооружение и даже места размещения (кто в школе, хате и т. д.). Все сведения брала «на память». Я самым решительным образом запретил ей что-либо записывать. Она же устанавливала контакт с населением и с оставшимися руководителями колхоза.
В села мы не заходили, а располагались где-либо поблизости. Через разведчицу мы приглашали к себе руководителя колхоза и рекомендовали ему «раскулачивать» колхозы, как это сделали в первом селе, а также пополняли свои запасы.
Численность нашего отряда возрастала каждую ночь. В середине августа мы уже имели более сотни человек. На вооружении у нас было шесть ручных пулеметов, около ста автоматов и десятка два винтовок. Имелись гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Пополняли вооружение главным образом на полях недавних сражений. Здесь мы находили все, что было необходимо отряду. У населения наводили справки о прошедших боях. В селах было много осевших раненых. Некоторые из них, способные ходить, присоединялись к нам.
Пора было подумать об оформлении отряда. Но мы еще плохо знали сами себя. Каждый что-то утаивал от других. Например, были крупные политработники, работники НКГБ, НКВД, переодетые в солдатскую форму. Они не раскрывали себя, и это было понятно: если попадут к немцам — их ждал расстрел. Я и сам не раскрывал своей работы в армии. Но для меня достаточно было того, что я не снял своей формы и, как подполковник, был старшим группы. На одном из привалов я объявил отряду, что пора переходить к активным действиям. Комиссаром я назначил батальонного комиссара из Умани. Отряду сообщил, что идем в Полесье, где создадим свою базу и начнем боевые действия. Но так как партизанские действия чреваты особыми опасностями, то я предложил тем, у кого другие планы, сейчас же оставить отряд и уходить по своим маршрутам.
Как я и ожидал, далеко не все согласились партизанить. Отказалось примерно человек сорок. Они заявили, что будут выходить из окружения. Оружие мы у них отобрали и посоветовали небольшими группами пробираться на восток.
В отряде осталось человек восемьдесят. Но это уже были отборные бойцы, добровольцы.
В районе станции Помошная мы провели первую боевую операцию. Наша разведчица установила, что в селе разместилось около полка немцев. Их штаб расположился в школе, машины разместились на площади. Мы залегли в кустарнике недалеко от села. Когда разведчица сообщила обстановку, я отослал ее обратно в село с приказом заночевать там и выйти к нам в условное место на следующий день к вечеру.
Ночью огородами мы вошли в село. Несколько штурмовых групп подобрались к школе и другим помещениям, остальные подошли к машинам. Я с группой расположился в центре так, чтобы расстреливать немцев перекрестным огнем.
Ровно в час ночи мы забросали немецкий штаб, хаты и машины гранатами и бутылками с горючей смесью. Начался пожар. Немцы панически заметались по селу и попали под огонь наших пулеметов и автоматов. Потом, опамятовавшись, открыли беспорядочный огонь по воображаемому противнику, вернее, просто стреляли сами по себе, так как мы быстро и без потерь вышли из села и, уже удалившись на 2–3 километра, слышали, как немцы «вели бой», перестреливаясь между собой.
На рассвете километрах в 12 от села мы залегли в кукурузе на отдых. Вечером пришла в условное место наша разведчица и сообщила, что на село был налет советской конницы и что немцы понесли большие потери: целый день возили гробы на кладбище.
Окрыленные первой удачей, мы начали совершать такие налеты часто. Во многих селах мы заставили немцев устраивать подобные похороны. От успехов у нас закружилась голова. Мы ослабили разведку и бдительность. А между тем по дерзости налетов немцы решили, что в их тылу действует советская кавалерийская дивизия. Для борьбы с ней немцы бросили в этот район две кавалерийские венгерские дивизии.
Вот эта венгерская конница и бросилась по нашим следам. В районе станции Добровеличковна они нас настигли. Серьезного отпора дать им мы не могли и вынуждены были использовать последний партизанский метод — рассыпаться. Эту меру я всегда предусматривал на случай неудачи и поэтому заранее указал место сбора. Однако в указанный район пришли очень немногие: я, комиссар, делопроизводитель разведотряда и около тридцати красноармейцев. Остальные либо погибли, либо отказались партизанить.
Начали мы вновь, продвигаясь от села к селу, пополнять свой отряд. В селах по-прежнему «раскулачивали» колхозы, организовывали комсомольское подполье. Но обстановка ухудшалась с каждым днем. В степной части Украины не было укрытий — лесов, рощ, даже кустарников. Мы были вынуждены искать укрытия вблизи деревень, укрываться в огородах, кукурузе, конопле. Урожай огородных культур был хороший. Картофель был по грудь человека. Высокая была конопля, а кукуруза… это был лес высотой около трех метров. Но осенью, в сентябре, все эти культуры были убраны, укрытий не стало. Да и в селах произошли изменения. Появились старосты и полицаи. Первое время мы не особенно с ними считались. На переговоры вызывали старосту и начальника полиции. Два-три полицая со старыми винтовками не представляли для нас серьезной опасности, а сами они стояли перед нами смертельно напуганные. Эта первая администрация была немцами поставлена принудительно. Многие из них с большой охотой выполняли наши приказы по «раскулачиванию» колхозов. Только один староста попросил связать его и запереть в комору для отвода глаз, что мы охотно и сделали.
Но в селах появились предатели. Как только мы выходили из села, нас начинала преследовать венгерская конница или немецкая пехота на машинах.
Однажды в роще мы остановились на отдых. Отряд уже вырос до пятидесяти человек. После ряда бессонных ночей и переходов люди от усталости валились с ног. Устал и я. Обычно я сам организовывал охрану привала и проверял посты. А на этот раз поручил это сделать комиссару. Не знаю, что случилось: или он плохо организовал охрану, или сами сторожевые посты заснули, но ночью налетела венгерская конница и начала нас сонных рубить и расстреливать. Комиссар разбудил меня толчками и криком:
— Конница! Конница!