Первые секунды я не мог сообразить, кто и о чем кричит. Когда же рядом делопроизводитель Разведотдела застрочил из автомата, я понял — катастрофа!
Только вскочил — и вот из кустов прямо на меня пролезает лошадиная морда. Я и комиссар открыли огонь из пистолетов. Первые два кавалериста свалились, а за ними показались другие. Мы, отстреливаясь, начали отходить. В горячке боя я не уследил и разрядил последний патрон. Щелк-щелк, а выстрела нет. Ну, думаю, пропал! Швырнул пистолет и побежал. Местность была более удобной для пешего, чем для конного. Быстро оторвался я от кавалеристов. Рядом бежит комиссар. С разбега вскочили мы в болото, поросшее камышом. Провалились по пояс. Но медленно двигались вброд подальше от берега. Уже стало светло.
Бредем с комиссаром от кочки до кочки, проваливаясь иногда по шею. Сзади слышатся одиночные выстрелы и крики, а мы ползем по болоту, потеряв всякую ориентировку. Лазили почти весь день. Только к вечеру выбрались на твердый сухой берег. В сумерки набрели на какую-то избушку. Постучали.
— Кто там? — послышался мужской голос.
— Свои, откройте.
Дверь открылась, и нас встретил бородатый старик. Осмотрел, покачал головой:
— Хороши! Где это вы так вывалялись?
— Только что вылезли из вашего болота.
— Счастливо отделались. Топкое оно у нас, могло и затянуть. Вы, поди, с того берега, где стреляли?
— Оттуда, дед. Нет ли у вас во что переодеться?
Наша военная форма выглядела весьма жалко — какие-то клочья с комами грязи.
— Что мне с вами делать? — ворчал старик. — Какая у меня одежда? Вот бросили тут трактористы свою спецовку — штаны и куртки… — А нас именно такое обмундирование и устраивало, это было то, что требовалось. Мы переоделись. Свою рвань утопили в болоте. Пришлось выбросить отчетные карты и сводки — они совершенно размокли и пропали. Удалось сохранить только партбилет и удостоверение личности. Эти документы мы несли в зубах, завернув в носовые платки.
На другой день, немного отдохнув, мы ушли от старика. Чтобы меньше привлекать к себе внимание, я нес на плече косу, а комиссар шел с ведром.
Утро выдалось на редкость светлое, теплое. Осенние краски радовали глаз, а на душе было мерзко и тягостно. Я презирал себя и за потерю отряда, и за потерю формы, оружия, за то, что не смог последний патрон приберечь для себя. И своему спутнику — комиссару — высказал все, что я о нем думал. Я считал его виновником разгрома и излил на него всю свою злость. Но его убитый, жалкий вид охладил мой гнев. Осенние краски рощ и полей, теплое голубое небо, веселые пушистые облачка примирили и меня с собой. В конце концов, я жив, следовательно, могу и буду еще бороться. Надо только снова браться за организацию отряда. Но сделать теперь это уже было очень трудно. Когда мы были в форме и с оружием в руках, нам везде оказывали помощь, мы в каждом доме обрастали людьми, желающими драться с немцами. А теперь мы имели такой жалкий вид. Кто мог пойти к нам в отряд? К этим двум неизвестным людям в засаленных куртках трактористов? Пришлось временно отказаться от партизанских планов и выходить из окружения, не привлекая к себе внимания немцев. На востоке фронт уже отодвинулся далеко за Днепр. Ближайшим к нам пунктом была Одесса. По рассказам населения, она еще держалась. Мы и повернули на Одессу.
Шли открыто, по дорогам. Немцы не обращали на нас никакого внимания. Я, по профессиональной привычке, наблюдал за войсками всех родов. Наблюдения были очень ценными. Эх, если бы передать их в Центр! Но связи не было, а разведчик без связи с Центром — это не разведчик, а пустое место!
Мы шли как простые беженцы. Беседы с населением вели очень осторожно, так как немцы уже научились отбирать старост и полицаев из верных им людей. Это были уже прямые враги Советской власти.
На одном переходе мы столкнулись с группой беженцев, с которой ночевали в одном дворе. В группе было два парня, Борис и Наум, и две женщины. Парням было одному 19, другому лет 22–25. Все они шли в Березовку. Сами они были из Березовки, там был их дом. Парни поделились с нами своей мечтой: из Березовки подземным ходом пробраться в одесские катакомбы. Они уверяли, что знают все выходы из одесских катакомб.
Эти сведения мне показались интересными и укрепили наше желание пробраться в Одессу. Говорят, «утопающий за соломинку хватается». Так и мы ухватились за эти катакомбы, а пробраться к ним было невозможно. Ведь Одесса была блокирована румынскими пехотными войсками. Но желание скорее пробраться к своим притупило чувство осторожности. Мы решили идти с парнями. Да иного выхода мы и не видели. Выходить на восток уже было нельзя, фронт катился все дальше, и догнать его уже было невозможно.
А Одесса еще держалась и была гораздо ближе.
И мы пошли в свою трагическую неизвестность за своей смертью. Интуитивно предчувствуя смертельную опасность, я принял некоторые возможные меры. По дороге я разработал для себя легенду. Фамилию взял материнскую девичью — Даренко Василий Андреевич, рабочий Кировоградского завода сельскохозяйственных машин. Сидел в тюрьме за агитацию против займов. При подходе немцев меня выпустили. А сейчас иду в Одессу, где надеюсь получить работу в порту. Сведения о Кировоградском заводе я почерпнул от своих же спутников. Сам же в Кировограде я никогда не был и до сего времени не знаю, был ли в то время там завод сельскохозяйственных машин.
Комиссару я посоветовал тоже разработать для себя легенду и хорошо ее выучить. Он вначале отмахнулся, посчитав мой совет чуть ли не мальчишеством. Тогда я просто приказал создать легенду, в которой должно быть указано, что мы познакомились с ним случайно вот в этой беженской группе. Он обещал легенду придумать и мне сообщить. Но так и не сообщил, а я забыл проверить.
К Березовке мы подошли в пасмурный сентябрьский день. Городок расположен в низине. С холма было видно, что он забит немцами. Что-то заныло у меня под сердцем. Я человек не суеверный, но какое-то предчувствие шептало мне: «Не ходи в Березовку! Смертельно! Опасно!» Поддавшись этому чувству, я предложил своим спутникам:
— Свернем с дороги вон на ту сторону. Пройдем через огороды.
Все дружно запротестовали — если, мол, идти стороной, то скорее вызовем подозрение. Решительнее всего настаивал на прямой дороге комиссар — бедняга не знал, что сам лезет в могилу.
Настаивать я не хотел, и откалываться было нельзя: дорогу в катакомбы знали парни, значит, и я должен был идти с ними.
Шли по центральной улице. Во дворах и на площади располагались немецкие войска. Солдаты ходили полуодетые, умывались около колодцев. А какой-то генерал мылся в чем мать родила прямо на площади в пластмассовой ванне на виду у населения и солдат. Денщики подносили воду и старательно обмывали обрюзгшее генеральское тело.
Вдоль домов медленно шла машина. На ее подножке стоял солдат. Около каждого дома машина останавливалась, и солдат требовал у хозяев:
— Яйки! Млеко! Сало!
Жители торопливо выносили. А те, которые разводили руками и говорили «нет», получали удары плетью по лицу, по голове.
Я шел и прикидывал в уме: здесь около двух полков; будь у меня сейчас полтораста прежних боевых ребят, я бы им ночью устроил «сабантуй», многим бы не потребовалось ни млека, ни сала. Но увы! Это были только бесплодные мечты!
Вышли в центр городка. Наши спутники предложили сесть на скамейку около какого-то дома и передохнуть. Парни Борис и Наум и одна из женщин с детьми пошли проверить, что у них творится дома. На скамейке остались вторая женщина и я с комиссаром. Мы сидели и перебрасывались пустяковыми репликами. Комиссар вдруг встал и пошел во двор. Был там примерно полчаса. Через полчаса со двора вышел высокий худой и чуть сутуловатый мужчина в белой рубашке. Он подозрительно осмотрел нас и пошел через площадь. Вернулся и комиссар, сел около нас, стал лузгать семечки. Я спросил, зачем он ходил в хату.
— Ходил напиться.
Вдруг вижу — через площадь к нам направляется группа автоматчиков, и с ними два гражданских. Один — хозяин дома, около которого мы лясы точим. Сердце дрогнуло.
— Ты в хате ни с кем не болтал? — спрашиваю комиссара.
— Нет, ни с кем.
Может, не к нам автоматчики идут? Нет — к нам. В это же время из-за угла вышли к нам Борис и Наум. Женщина с детьми осталась дома, а парни пришли за нами. Машинально опускаю в корзинку женщины свои документы, завернутые в носовой платок. Автоматчики подошли и через переводчика потребовали документы.
— У меня документов нет, — отвечает комиссар, — я рабочий, беженец. Мой дом разрушен, ищу работу.
— А вы кто?
— Я рабочий Даренко, выпущен из Кировоградской тюрьмы. Иду в Одессу искать работу.
— А вы? — спрашивает переводчик Бориса и Наума.
— Мы местные жители. Живем (называют улицу).
— Юде? — спрашивает старший автоматчик.
— Это жиды, — подтверждает хозяин дома, — я их знаю.
— Ком! — махнул рукой автоматчик парням и нам.
— Женщина остается, — сказал переводчик, — мужчины пошли.
Привели нас в школу. Дежурный офицер спросил хозяина дома:
— Кто заходил к вам в дом и о чем говорил?
— Вот этот тоже, видно, жид, — указывает хозяин на комиссара. — Попросил воды, а потом начал говорить, что скоро красные придут и немецкая армия будет разбита. Как я такое услышал, так и побежал к вам.
Я слушал показания предателя и обливался холодным потом. Комиссар отрицал показания хозяина, но мне было ясно — этот болтун погубил нас всех.
При дальнейшем опросе комиссар стал путать свою легенду и вызвал еще большее подозрение немцев. Борис и Наум сразу же признались, что они евреи.
Из школы нас отвели в тюрьму. По пути в каменном заборе тюрьмы я приметил большую брешь. По-видимому, она образовалась от разрыва артиллерийского снаряда или авиабомбы. Подмывало меня сигануть в эту брешь. Но подумал: ведь еще ничего не доказано, а сам факт побега — это улика. Эх, думаю, умирать никогда не поздно, подождем!