В тюрьме меня посадили в одну камеру с комиссаром, Наума и Бориса — в другую. Как только за нами захлопнулась дверь, я дал полную волю своему негодованию, крестил комиссара вдоль и поперек:
— Как можно вести пропаганду так глупо в самом логове врага? И перед кем? Перед озлобленным кулаком, перед петлюровцем. Вот и погубил всех нас. — Так и хотелось залепить ему пощечину, но этим положение не поправишь!
Успокоившись, стал вместе с ним отрабатывать его легенду. Создали такую: он армянин (хотя немцы подозревают в нем еврея), рабочий-нефтяник из Баку, был в Умани в отпуске у родственников, где и застала его война. Сейчас перебирается в Одессу. Надеется выехать морем в Батум и вернуться этим путем в Баку. Если не удастся выехать, будет работать грузчиком. Меня он не знает и познакомился только в пути в беженской группе.
Казалось, вызубрил он свою легенду хорошо. Проверил опросом. Не ошибался.
У комиссара при себе оказался партбилет. Он повертел его в руках и спросил:
— Что же мне с ним делать?
Я посоветовал сунуть его в щель пола.
— Когда для ремонта взломают пол, найдут твой билет и узнают, где ты погиб.
Должен сказать несколько слов об этом чувстве «неизвестности при гибели». Оно мучило меня в эту и следующую ночь. Для людей, не переживших подобной предсмертной ситуации, оно не понятно, а для меня и, полагаю, для всех обреченных разведчиков оно мучительно. Очень тяжело умирать в неизвестности. Хочется сказать о себе, сообщить на Родину, за что и где умираешь. Когда человек умирает во имя благородной идеи и знает, что об этом станет известно народу, принимать смерть становится легче. Но умирать в неизвестности — это непереносимое мучение. Вот такие чувства и мысли меня одолевали в камере смертников. И быстро вся жизнь пронеслась, как на киноленте. Спать, конечно, не пришлось…
Комиссар полистал билет, вздохнул, поцеловал его и сунул в щель.
Не знаю, нашли ли этот партбилет в березовской тюрьме и узнали ли, кто был там расстрелян. Я об этом сообщил своевременно по возвращении на Родину.
Утром нас снова всех повели на допрос. В коридоре школы сидели вместе, а на допрос вызывали поодиночке. На этот раз допрашивала целая группа офицеров и каких-то штатских. Переводчик вчерашний.
На все вопросы я так же, как и вчера, бойко повторил свою легенду. Для «правдивости» рассказал несколько курьезов из практики распространения наших займов. С беженцами встретился случайно, кто они — не знаю.
После меня вызвали комиссара. Вернулся он чрезвычайно удрученный. Сел молча на скамью и опустил голову. Меня снова вызвали.
— Вы нас обманули! — прокричал немецкий офицер. — Вы сказали, что он армянин, а он «юде» — еврей. И он утверждает, что вместе с вами сидел в тюрьме и в одной камере. И вместе с вами вышел из тюрьмы.
У меня чуть ноги не подкосились. Этот трус и путаник начал плести новую легенду. Что ответить немцам? Сказать «да»? А если спросят, в какой камере сидели? Я скажу, «в пятой», а этот оболтус уже сказал — «в первой»?!
Решил отстаивать свою легенду:
— Нет, со мной он не сидел. Может быть, в другой камере, но познакомился я с ним в пути. Кто он — армянин или еврей, — не знаю. По внешности можно принять и так, и так.
Отвели меня на нашу скамью в коридор. Сел я рядом с комиссаром и говорю:
— Опять ты напутал со своей легендой…
И получил от автоматчика такой сильный удар, что свалился без сознания. Когда очнулся, увидел, как комиссар готовится к переходу в иной мир. Снял с руки часы и отдает автоматчику:
— На, возьми, мне они теперь не нужны.
Бориса и Наума спрашивали очень коротко — еврей или нет? Ответили «да». И все.
Вскоре вывели нас во двор школы, выстроили шеренгой. Немецкий офицер прочитал по-немецки какую-то бумагу. Я языка тогда не знал, а Борис знал. Он заплакал, как ребенок:
— За что расстреливают… я и на свете еще не жил…
Наум, более твердый и мужественный, обнял его, стал успокаивать. Меня тоже холодный пот прошиб. Но нашел силы сказать комиссару:
— Вот и доболтался! Всех погубил!
Он сник, обмяк и обратно в тюрьму еле шел. Опять я видел эту полуразрушенную кирпичную стену, и опять меня подмывало сделать бросок через забор, но подумал: рисковать не буду. Нет, думаю, подожду бежать, еще успею.
Рассадили нас уже в одиночку по разным камерам. Я попал в камеру № 1, где раньше уже сидел с комиссаром.
Неописуемо мучительна ночь перед расстрелом. Прежде всего, тоска и злость: как глупо погибаю! Без единой царапины прошел через жестокие и кровавые схватки, а погибну от расстрела. Вспомнил и перебрал в памяти все дни нашего позорного разгрома на фронте. Я был еще далек от мысли обвинять Сталина. Его образ еще не помутнел. Думал, что виновных в поражении надо искать среди тех дураков и предателей, которые его окружали. Думал много о семье, о детях. И обидно было умирать безвестным бродягой, умирать с протоколом, в котором записано, что я беглец из советской тюрьмы. Умирать не в военной форме, а в засаленной рваной куртке.
Вплоть до рассвета тревожили и мучили горькие думы. Но твердо решил, что умирать буду или в драке, или при побеге.
На рассвете щелкнул замок в дверях. На пороге появился немецкий офицер с револьвером в руке. Машет пистолетом: выходи! Иду, еле-еле переставляя одеревенелые ноги, а мысль с быстротой молнии отрабатывает план: когда идти в последний бой за свою жизнь.
Когда вывели в коридор, увидел, как выводят других смертников. Они кричали, плакали, отбивались руками и ногами, кусались зубами. Их волокли по полу, били ногами и прикладами. На тюремном пороге я на момент задержался и подумал: может, и мне вцепиться в глотку фашисту? Но тут меня больно толкнули в спину дулом пистолета. Эсэсовец кивнул головой: иди, мол, не задерживайся.
Было раннее утро. Густой туман полностью закрывал двор, застилал даль. Даже стена дома плохо просматривалась. В 3–5 шагах я увидел темный прямоугольник открытого задника дверей машины. От порога тюрьмы до машины стояли две шеренги автоматчиков. Я медленно двинулся к машине с твердым намерением именно сейчас бежать или погибнуть. Дошел до машины с широко открытой задней дверью. У двери справа и слева стояли два автоматчика. На одного из них я и нацелился. Сейчас, думаю, сомну, вырву автомат и с оружием буду отходить к пролому в заборе. И в тот момент, когда я уже хотел броситься на автоматчика, он повернул голову от меня в сторону крыльца, а затем побежал помогать тащить очередного сопротивляющегося смертника. Второй автоматчик тоже бросился ему помогать. Путь открыт! Я сиганул к забору. Немного пробежал вдоль него, нашел пролом. Его край был на высоте двух метров. Не помню уж, где у меня набралось сил, чтобы взять такой барьер. Будто на крыльях взлетел на стену и махнул на улицу. В последний момент слышал, что около машины еще шла свалка со смертниками.
Перемахнув стену, я тотчас же взял себя в руки. Спокойно! Не бежать. Не вызывать подозрений. Вышел на дорогу. Мимо на подводе проезжала какая-то женщина. Я прыгнул к ней на подводу. Она заволновалась: «Ой, лышенько!» — кричит. Я успокоил ее:
— Не беспокойтесь, тетка, я не грабитель. Вы куда едете?
— На базар,
— Ну и я с вами, а там я от вас уйду.
На базаре я с деловым видом приценивался к капусте, огурцам и кавунам, прислушивался, нет ли какой тревоги, разговоров о побеге. И обдумывал, что делать дальше.
Из разговоров с женщинами-беженками я знал, что они живут где-то около бани. Когда базар стал расходиться и разъезжаться, я сравнительно легко нашел баню. У одной миловидной старушки спросил:
— Вчера я с двумя женщинами пришел в Березовку. Одна с двумя детьми. Не знаете ли, где она живет? Говорила, что где-то около бани.
Старушка оказалась догадливой, но и осторожной. Только после моих убедительных просьб она согласилась показать. Но сказала:
— Вы идите за мной на отдалении и зайдите после меня в тот же двор, куда и я.
И вот я в комнате той, которой подсунул свои документы. Выслушал немало горьких и обидных слов:
— Как вы могли ходить с такими документами? Вы же подвергали себя страшной опасности, да и меня могли поставить в гибельное положение.
Выслушав и признав правильными ее упреки, сказал:
— Вы правы. Оправдываться не могу, не хочу. Прошу вернуть мне документы.
— Нет их у меня, я их сожгла.
— Как это так?
— А вот так! И не жалейте. Ходить с такими документами в тылу немцев — значит носить собственную смерть за спиной. Вы лучше меня должны знать и понимать это.
Да, эта простая женщина давала очень хороший урок подполковнику-разведчику. И не только мне, но и моему начальству — начальнику Разведупра Генштаба, который так спешил отправить меня на фронт, что не пустил даже на день в Москву, чтобы сдать должность и документы.
Когда упреки прекратились, меня спросили, что сталось с другими арестованными. Сказать правду я не мог — поднялись бы слезы и крики. А мне надо отсюда тихо выбраться. Ответил:
— Ничего особенного. Меня выпустили. Вероятно, и их выпустят.
Женщины обрадовались, и одна тут же метнулась из комнаты:
— Побегу узнавать.
Поторопился уйти и я.
День кончался. Солнце садилось. На улице в центре села, у забора, увидел группу граждан. Подошел к ним, прислушался. Читали объявление о расстреле жидов и коммунистов за пропаганду против вермахта. В списке на первом месте прочитал фамилию «Даренко В.А.».
Прочитал, вздохнул и пошел дальше.
Итак, царство тебе небесное, Даренко Василий Андреевич! Ну а ты, Новобранец Василий Андреевич, должен жить и продолжать борьбу!
Иду и думаю, как же все это могло произойти? Почему же немец в самый последний момент повернул голову от меня и (как мне стало казаться) будто даже моргнул мне: беги, мол. А как же меня расстреляли, если меня там не было?..
Ночью я выбрался из Березовки и пошел по направлению к Киеву. Шел и ломал голову, что же мне теперь делать? Документов нет, значит, даже свои не поверят, что именно я тот «дядя Вася» из штаба 6-й армии, от которого многие получали инструкции.