Обдумал для себя и новую легенду. Даренко Василий Андреевич расстрелян — значит, так тому и быть. Решил стать Одерием (фамилия жены) Василием Андреевичем, майором, начальником продотдела 6-й армии. В боях не участвовал. Эту легенду взял потому, что в вопросах продовольствия я неплохо разбирался, так как изучил военные пайки еще в ЛВО и на Халхин-Голе.
Но мои «бытовые» дела с каждым днем ухудшались. Начались прохладные ночи. Ночевать на лоне природы стало очень холодно. Проситься на ночлег опасно, так как всюду были развешаны объявления: за помощь советским офицерам и солдатам виновные будут караться смертью. Старосты, полицаи и коменданты с каждым днем становились все более злыми и подозрительными. Однажды в селе по пути в Новую Одессу меня угостили завтраком — съел кусок слабо просоленного сала. Начались понос и резкие боли в животе. Истощенный от недоедания, измученный болезнью, всем пережитым, усталый от длительного перехода, я упал без сознания на улице поселка Новая Одесса. Очнулся в какой-то чисто побеленной комнате на кровати. В голове звенящая пустота, в руках и ногах — полное бессилие.
Из кухни вышла симпатичная миловидная старушка.
— Очнулся? Здравствуй, как себя чувствуешь?
— Здравствуйте, мамаша, а где я нахожусь?
— Лежите, лежите. Вы у своих. Я вас выдала за своего сына.
Она достала из ящика стола членский билет сельского кооператива на имя Ивана Рахуба.
Старушка — Домаха Рахуба — рассказала: ее сына, ответственного партийного работника, в 1937 году арестовали и неизвестно куда увезли. Писем от него не получала. Есть слух, что он расстрелян. Но вот сейчас его документ мне может пригодиться. Рассказала Домаха, что я упал на улице в горячке, что-то кричал, командовал. Народ собрался, и все порешили перенести меня к ней, к этой одинокой старушке.
Час от часу не легче. Значит, многие видели и слышали мою бредовую команду. Значит, не могу я быть сыном этой добрейшей старушки. Уходить надо немедленно. Но моя попытка подняться кончилась неудачно — голова закружилась, и я сполз на пол.
И начала Домаха Рахуба отхаживать меня всеми народными средствами: травами, медом с липовым цветом, куриным бульоном, сырыми яйцами.
Пролежал я у Домахи около двух недель. Подняла меня старушка на ноги. Помогали ей и другие жители Новой Одессы. Старушка об этом не говорила, все делалось секретно и скрытно, но я приметил, что соседи частенько приносили ей продукты. И молчали, когда в селе появлялись немцы. За время болезни два раза заходили румынские солдаты и немцы. Но когда старушка говорила, что я ее сын и болен тифом, они тотчас же уходили из хаты:
— Тифус! Тифус!
Все шло неплохо, но ставить старушку под удар я не мог. Хоть и слаб был, но решил уходить. Рахуба Домаха убеждала меня еще полежать, но я не согласился. Убедил я старушку только тем, что, мол, позорно мне, офицеру, сидеть без дела, нужно идти воевать. Только поэтому она меня и отпустила, даже перекрестила на дорогу, благословила на ратные дела. Снабдила меня старушка кое-чем из одежды и продуктами. И я двинулся навстречу неизвестной мне судьбе. На этот раз решил пробираться к своим через село Вязовок Городищенского района Черкасской области. Это была родина моей жены. Ее мать, моя теща, имела там свой дом. Большое культурное село Вязовок я хорошо знал еще до войны. В селе было две школы, два колхоза, сельский клуб, большая партийная и комсомольская организации. Немало людей были мне знакомы лично.
Подошел я к Вязовку в конце октября днем. Бродил вокруг по полям и рощам до вечера. Вошел в село, когда стемнело, чтобы никто не увидел.
На мой стук в окно откликнулись:
— Кто там?
— Пустите переночевать. Иду из окружения.
После короткого разговора мне открыли дверь. Вошел я в хату и как бы со стороны оглядел себя. В засаленной брезентовой робе тракториста, с котомкой и с седой бородой. Эта седина — памятка березовской тюрьмы и ночи перед расстрелом.
В хате, кроме тещи, увидел сестру жены Анну Щасливую, учительницу из соседнего села, троих ее детей и соседку. Последняя оказалась наиболее любопытной, засыпала меня вопросами (долго ли будет война, кто победит и т. д.). А я еле ворочал языком от усталости и общей слабости.
Когда она ушла, я спросил тещу и свояченицу:
— Неужели я так плох, что вы меня не узнали?
Только после этого на меня обрушилась лавина родственного внимания, слез и рыданий.
В этот же вечер я привел себя в порядок: побрился, помылся и дал строжайший наказ — устроить меня в нежилой части дома и считать, что меня в Вязовке нет. Полагал, что начну организацию партизанского отряда сразу после прихода, а вышло наоборот. Болезнь свалила меня окончательно. К желудочному заболеванию прибавилась еще ангина с нарывом в горле. Болел очень тяжело. Даже как-то дал указание родным: если умру, то похоронить секретно ночью в саду, в яме, где с осени закапывали картошку. Был в селе врач, но политические отзывы о нем были отрицательные, и поэтому я отказался от его помощи.
В дни, когда стал чувствовать себя относительно бодрым, начал изучать обстановку в селе. Моей помощницей стала свояченица Анна Щастливая. До войны она с мужем учительствовала в школе села Дырдино. Муж Анны, Арсен Щасливый, по слухам, успел эвакуироваться, а ей с детьми пришлось переехать к матери.
Через Анну Кирилловну я узнал о мрачной обстановке, сложившейся в селе. Большинство населения, в том числе учителя всех школ, были настроены враждебно к фашистам. Но были группы населения, главным образом потомки кулаков, которые встретили немцев хлебом-солью. Человек двадцать переменников призывного возраста уклонились от мобилизации, прячась на чердаках домов, а когда немцы вошли в село, вступили в местную полицию. В районном центре Городище немцы организовали военную комендатуру и районное полицейское управление.
В Вязовке и в других селах появились приказы, угрожающие смертной казнью тем, кто будет укрывать советских офицеров, и были обещаны премии за их выдачу.
Полиция вместе с немцами начала вылавливать и расстреливать офицеров, коммунистов и евреев. Особенно усиленно шла охота за евреями. Их расстреливали тут же, при аресте, а иногда группами около противотанковых рвов. Антисемитизм был чужд нашим советским людям, в том числе и сельским жителям. Евреи наряду со всеми гражданами работали в колхозах и кустарных артелях. Общение с евреями было настолько тесным, что многие украинцы женились на еврейках, а еврейские парни женились на украинках. Сотни лет укоренялись бытовые связи между евреями и украинцами. Поэтому поголовное уничтожение евреев вызвало среди трудового населения всеобщее возмущение.
Из полицаев особо усердными палачами были некие Мирошник, Поссесор, Деркач и другие. Была и среди учителей одна доносчица — учительница-немка. Она донесла немцам, что в одном сарае укрылись красноармейцы. Немцы оцепили сарай, выволокли красноармейцев и расстреляли. Она присутствовала при их расстреле. Я дал себе клятву при первой же возможности повесить эту зверюгу на воротах. Но старая ведьма догадалась сама умереть.
С приходом немцев в селе появились бывшие кулаки, гетмановцы, петлюровцы и просто бандиты всех мастей. Кулаки начали забирать свои хаты и выбрасывать на улицу тех, кто в них поселился. В церквах усилились разные моления и богослужения, попы стали крестить детей и даже тех взрослых, которые за время советской власти не догадались пройти эту церковную процедуру.
Но больше всего меня поразил тот факт, что все местные коммунисты жили легально. По приказу комендатуры они зарегистрировались в районной полиции, считай, гестапо, и жили на свободе. Первое время я не знал, как себя держать с такими коммунистами. Разрешил Анне поддерживать в порядке простого знакомства контакт только с коммунисткой Марией Богач. Но и с ней запретил вести какие-либо политические разговоры и говорить что-либо обо мне.
Дело было не в политическом недоверии. Я понимал, что коммунисты попали в беду по вине партийного руководства Украины, а точнее, Хрущева, запретившего эвакуироваться без особого распоряжения. Им обещали выдать пропуска для переезда через Днепр, но до прихода немцев их не прислали. Не были даны также указания о вступлении в партизанские отряды. Ниже я расскажу, как обстояло дело с организацией партизанского отряда в Городищенском районе Черкасской области. Сейчас только замечу, что коммунисты с. Вязовок сами проявили большую беспечность. Нужно было проявить инициативу и уходить в леса, а не становиться на учет в немецкой комендатуре. При мне были арестованы, а позднее я узнал, что и погибли, коммунисты Мария Богач, Евдокия Самула, Кондратий Самула, Федот Харанко, Анна Шер, Валентина Поренова, Оксана Земенко, Анна Шаповал, Мария Козуб. Погиб и председатель колхоза Таврило Одерий и некоторые другие.
В контакт с коммунистами села я не вступал по конспиративным соображениям. За всеми, несомненно, была установлена слежка. Кроме того, их в любой момент могли арестовать, а при зверском допросе в гестапо кто-либо из них мог провалить всю организацию. Некоторые ставят мне в вину, что я их не объединил и не включил в свой формируемый партизанский отряд. Но так могут говорить только наивные люди, ничего не понимающие в конспирации. Где гарантия того, что кто-нибудь из них при регистрации в Городищенской немецкой комендатуре не дал согласия работать агентом? Тогда пропала бы вся организация коммунистов с. Вязовок. Я имел их в поле своего зрения, но вступать с ними в контакт решил только по выходе партизанского отряда из села в лес. Я предусматривал в своем плане разгромить и разоружить полицию и забрать коммунистов в лес, а до этого им своих планов не раскрывать.
Должен сказать, что моя осторожность в этом деле себя оправдала. В результате провала из моего партизанского отряда арестовано было только трое нас — руководителей. Остальные 25 человек остались на свободе и продолжали работать в подполье до прихода нашей армии, а затем пошли на фронт.