Больше всего надежд я возлагал на комсомольцев. Они у гестапо вызывали меньше подозрений, а их активность, патриотизм и верность идеям коммунизма были несомненными. Через Анну Щасливую я связался с секретарем комсомола средней школы Гришей Одерием. Он произвел на меня хорошее впечатление. Парень горел желанием как можно скорее от разговоров перейти к делу, к боевым действиям. Кое-что он уже сделал по собственной инициативе: установил радиоприемник, изредка собирал наиболее верных ребят. Радио ребята установили в хате деда Лебединца Петра. Дежурили у радио Иван Лебединец, Гриша Одерий и его сестра Надя. Радиопередачи обсуждались на комсомольских собраниях. На полях прежних сражений ребята нашли оружие: ручной пулемет, винтовку, автомат, пистолет и патроны. Оружие было в полной исправности.
Комсомольская организация была для меня счастливой находкой. Грише я поручил создавать партизанскую группу из комсомольцев старшего возраста.
Моей связной стала Надя Одерий. Она как бы по домашним делам на несколько минут заходила к Анне в хату, передавала сводку Информбюро и другие новости.
Огромное счастье я испытал, получив сводку о разгроме немцев под Москвой. Я смеялся и плакал. Вот, думал я, началось возмездие! Народ поднялся во всю свою мощь и первым богатырским ударом разгромил немцев под Москвой. Внезапность немецкого удара ликвидирована, теперь окончательный разгром фашистов — дело времени. Борьба будет длительной, тяжелой, но победа будет за нами.
Удар под Москвой тотчас же отразился на всем Правобережье Украины. Военные коменданты были охвачены паникой. Немцы готовились от Москвы бежать до своих границ. Две недели они поднимали сотни людей в селах для очистки дорог от снега. Усилились репрессии за распространение «ложных» слухов.
Однажды Анна сообщила мне, что в село вернулся учитель-коммунист Федор Олейник. Он работал в другом месте, а сейчас вернулся в дом родителей. Я решил связаться с ним. Он рассказал, что в начале войны командовал истребительным батальоном. В бою с парашютистами батальон был разбит, остатки его рассеялись кто куда, а он пришел на родину к отцу. Здесь, в Вязовке, он знал группу учителей, которые регулярно слушают радио, обсуждают сводки, и вообще, народ боевой и верный.
Таким образом стала создаваться вторая партизанская группа — учительская. Оружие в ней тоже имелось. О своих связях с комсомольцами я, конечно, умолчал.
В начале января 1942 года в отряде уже насчитывалось 25 человек, готовых в любой момент уйти в лес. В день ухода, как я уже говорил, мы намечали захватить с собой и всех сельских коммунистов, человек 15, и отряд увеличился бы до 50 человек.
Выход в лес наметили весной, когда поднимается растительность и будет где укрыться.
Неожиданно домой явился муж Анны — Арсен Щасливый. Это было и хорошо, и плохо. Над конспиративной квартирой нависла опасность провала, так как все знали, что он коммунист.
Арсен рассказал очень скверную историю о партизанских руководителях. Он, как и многие коммунисты Городищенского района, вступил в партизанский отряд. Командиром отряда, согласно партийным указаниям свыше, был назначен председатель райисполкома Одерий, а комиссаром — секретарь райкома. Эти руководители, типичные обкомовские «номенклатурные» чинуши, явились на организационное собрание партизан вдребезги пьяные. Ни одного толкового слова от них партизаны добиться не смогли. Только наметили место и время сбора в Черкасском лесу.
А дальше произошло такое, что надо квалифицировать как предательство.
Партизаны в условленное время в условленном месте собрались в лесу. Стали ждать командира и комиссара. Для их встречи на дороге выставили «маяк» из трех человек. Вскоре появилась легковая машина, за ней грузовая. В легковой машине — пьяные в стельку — ехали председатель райисполкома и секретарь райкома, на грузовой — мешки и ящики с продуктами, вином и несколько женщин. Партизаны остановили машины, предполагая указать дорогу к отряду. В ответ услышали нецензурную брань и требование освободить дорогу. Машины с дезертирами укатили в тыл, а отряд остался без руководства.
Партизаны возмущались, ругались, но все же решили не расходиться. Избрали командира и комиссара и начали боевые действия. Но, не имея боевого опыта, опытных командиров, отряд в борьбе с парашютистами потерпел поражение и рассеялся. Арсен Щасливый и его друг Прохор, рабочий Городищенского сахарного завода, спрятав оружие, вернулись домой. Арсену я поручил собрать остатки Городищенского партизанского отряда и вывести его в лес около деревни Товста, где на опушке леса жила его мать.
Я решил ускорить выход в лес всего отряда, не дожидаясь весны, так как в ближайших селах немцы уже начали вылавливать и арестовывать коммунистов и осевших раненых окруженцев. Вскоре Арсен сообщил, что установил связь с Прохором, у которого было еще семь человек, готовых в любое время выйти в лес. В итоге к концу января в отряде уже было более 50 человек. Маловато было оружия, но я рассчитывал взять его у местной полиции, которую мы решили разгромить при выходе в лес. Всем командирам групп я дал задание готовить лыжи, так как зима была снежной. Снег был около 1,5–2 метров глубиной. Три десятка лыж мы достали и спрятали на чердаке школы. Выход в лес наметили в феврале 1942 года. Все шло как будто хорошо — и вдруг провал! Нашелся провокатор, который выдал нас немцам. Это был полицай Деркач, с ним Гриша Одерий поддерживал хорошие отношения, собирался его забрать в свою группу. Деркач умело маскировался под советского человека, патриота. Я, конечно, об этом ничего не знал. Уже после войны я проанализировал факты и причины провала. Гришу Одерия как знающего немецкий язык полиция мобилизовала для работы в канцелярии по изготовлению паспортов для населения. Уклониться он не мог. При одной из встреч он мне об этом сказал и спросил, нужны ли нам паспорта. Я, говорит, могу их выписать несколько штук. Договорились, что он выпишет один паспорт на недавно умершего. Немецкие паспорта нам были очень нужны. Я его строго предупредил, чтобы работа была выполнена чисто, секретно, чтобы не было подозрений, но этого не получилось.
Полицай Деркач все обнаружил и потребовал рассказать, для кого он готовил паспорт. По молодости и излишней доверчивости Гриша все рассказал своему «другу», а меня в известность не поставил. Знал бы я об этом заранее — мы с Арсеном ушли бы в лес. Весь февраль все было спокойно. Мы готовились к выходу. Я уже отдал в ремонт свои валенки.
И вдруг в ночь на 23 февраля 1942 года нагрянула районная полиция и схватила меня и Арсена. Прямо в постели. Меня повезли на санях в местную полицию и посадили в камеру. В ней я сидел часа три, пока не закончился арест всех коммунистов села. Большим санным обозом всех арестованных повезли в район, в Городище. Меня везли на первых санях с одной женщиной-коммунисткой. Уже после войны я узнал, что это была Мария Богач.
В Городище, в канцелярии тюрьмы, при опросе я записался как майор Красной армии Одерий-Новобранец. Эту фамилию я избрал для себя по следующим соображениям. Я допускал, что в немецкой разведке фамилии офицеров записывались и брались на учет так же, как у нас — по алфавиту. Был уверен, что генштабиста Одерия в наших войсках нет и уж, во всяком случае, такого не было в Разведупре. Скрыть же в Вязовке свою подлинную фамилию Новобранец я не мог, так как в селе меня многие знали. Поэтому я взял двойную фамилию — жены и свою.
В тюрьме меня втолкнули в камеру, битком набитую арестованными. Они так густо сидели и лежали, что мне пришлось шагать по ногам и рукам. Арестованные кричали и ругались, толкали меня все дальше и дальше, и я неожиданно очутился около параши. Разнюхав, куда я попал, начал пробиваться обратно к двери. Здесь я выискал для себя местечко.
Стал присматриваться и прислушиваться, что за люди и откуда. Услышал много горьких слов в адрес всех руководителей, вплоть до Москвы. Были глупцы, которые возлагали какие-то надежды на «культурных» немцев. Вспоминали договор о дружбе с немцами, речь Молотова на сессии Верховного Совета и пр.
Неудивительно — в таком положении что угодно взбредет в голову!
Для выяснения обстановки утром я попросился выйти по естественной надобности. В коридоре из одной камеры меня окликнул Арсен. Я прошептал ему:
— Меня обвиняют как партизана. Это неверно — я скрывался от плена. А ты жил легально — какие же мы партизаны?
Арсен в ответ шепнул:
— Видел Гришу. Вели по коридору.
За эти переговоры я получил сильный удар прикладом в спину:
— Марш! Я те поговорю!
Разведка, в общем-то, кое-что дала. Не было никаких признаков большого провала. Пока были арестованы только мы, три человека. Значит, Гриша и Арсен на допросе держались хорошо.
Ближе к вечеру в камеру, будто от сильного толчка, влетел паренек лет двадцати. Полицай, толкнувший его, прорычал:
— Тоже мне — партизан!
Парень упал на людей. Его так же, как раньше меня, стали перебрасывать к параше. Что-то во всей этой сцене показалось мне наигранным. Я сразу подумал, не подбросили ли «наседку»?
Присматриваюсь к пареньку и почему-то решаю, что он обязательно будет пробираться ко мне. Закрываю глаза, будто заснул.
Парень, освоившись и осмотревшись в камере, стал пробираться ко мне. Скоро устроился рядом. Мое неясное ощущение вполне определилось: эту «наседку» подбросили ко мне.
Открываю глаза, смотрю на него. У него глаза пугливые и суетливые. Доверительным шепотом говорит мне:
— Ну и народ! Прямо к параше подсунули.
— Таков уж закон камеры: каждого новичка знакомят с самой главной «мебелью» — понюхаешь и сразу поймешь, где ты. Вас когда арестовали?
— Вчера. Можно у вас спросить?
— Спрашивай. О чем разговор?
— Как мне быть? У меня нашли пять винтовок и ящик патронов. Мой друг Гриша Одерий попросил спрятать. Я спрятал, да плохо. Забрали меня и Гришу. Что вы посоветуете говорить?
Ну, думаю, ты совсем еще щенок, если так грубо работаешь. Количество винтовок по группам я знал хорошо. Ящика патронов у нас совсем не было. Ладно, думаю, мы сейчас с тобой добре побалакаем.