— А зачем тебе эти винтовки?
— Как зачем? Мы хотели с ребятами идти в лес партизанить.
— Дурак! — нарочно громко говорю я. — С пятью винтовками ты хотел победить Германию?! Вот из-за таких сопляков и страдают честные люди.
И тут же со всех сторон послышались вопросы:
— Что такое? В чем дело?
— Да вот, — говорю уже всей камере и подмаргиваю, — этот сопляк говорит, что он партизан. Спрятал несколько винтовок, а теперь из-за него таскают людей, в тюрьму сажают, и еще спрашивает совета, что ему отвечать на допросе.
Арестованные загудели:
— Верно, из-за таких молокососов люди пропадают! Дурак! Подлец!
Кто-то дал ему подзатыльник, другой повторил и передал третьему. А тот уже въехал по скуле, четвертый наотмашь расквасил нос и губы.
Провокатор плакал и кричал, а тычки кулаками и ногами продолжались. Он взвыл диким голосом и застучал в дверь:
— Спасите! Убивают!
Загремел затвор, дверь распахнулась, и «партизан» вывалился в коридор.
— В чем дело? — закричал полицай.
— А это мы партизана поучили. Он спрятал винтовки, а люди из-за него страдают! — хором ответила камера.
Неудачный провокатор плевался кровью, плакал и кричал:
— Это коммунисты! Сволочи! Вас всех, гадов, расстрелять надо!
Вечером меня вызвали на допрос. Допрашивали начальник Городищенской полиции и следователь по фамилии Барабаш. Ничего нового они мне предъявить не могли. Я понял, что аресты ничего не раскрыли в подготовке нашего партизанского отряда.
Ночью было слышно, что привезли новую партию арестованных. Утром меня вызвали на свидание. Анна привезла мне продукты и сапоги. Во время передачи сообщила, что в селе арестовали всех зарегистрированных коммунистов. Учитель, командир партизан, здесь. Федор передавал привет. Это хорошо. Значит, провал только частичный.
Допрашивала меня и Городищенская немецкая комендатура. Предъявляли новое обвинение, будто я был заброшен сюда из Москвы на парашюте. Однако и в комендатуре не было никаких данных обо мне. Привезли в какой-то штаб, по-видимому, по борьбе с партизанами. Там долго сличали меня с многочисленными фото в альбомах. Затем объявили, что я ночую у них, и отвезли в тюрьму.
После бесплодных допросов меня отправили в Корсунь. Я все время повторял свою легенду. Что я Одерий-Новобранец, майор, помощник начальника продотдела 6-й армии. Дома лежал, болел, не успел зарегистрироваться. О коммунистах и партизанах в селе ничего не знаю. В Корсуньской тюрьме я сидел в камере смертников. Начитался в ней предсмертных записей на стенах. Гвоздем, карандашом, углем, кирпичом было начертано: «Прощайте, товарищи, умираю за Родину!», «Уничтожайте провокаторов!», «Прощай, мама! Прощайте, товарищи! Да здравствует коммунизм!», «Прощайте, товарищи! Погибаю напрасно. Не умел бороться». А одна запись поразила меня предсмертным юмором: «Прощайте, товарищи! Умираю из-за оплошности: кобылу украв, а Лошя забув».
Ясно. Главное сделал, а на мелочи засыпался. Это мне урок!
После тюрьмы была инсценировка расстрела на кладбище. Расскажу об этом подробнее. Это, по-видимому, гестапо сыграло со мной злую шутку. Едем в санях на железнодорожную станцию Корсунь-Шевченковский. Сопровождает меня фельдфебель. В стороне, на кладбище, вижу свежевырытую яму, черную землю. Подводит меня фельдфебель к яме. Дает сигарету и снимает с шеи автомат. Закурил. Ну, думаю, конец. Тру эту сигарету и думаю, что же делать. Если я задушу этого фельдфебеля, то на козлах второй немец — автоматчик. Бежать некуда. Да еще кругом глубокий снег. Пристрелят при попытке к бегству. А может быть, это провокация? Хотят спровоцировать побег и прикончить меня. Нет, думаю, пусть что будет, то и будет. Сигарета уже обжигает губы. Время кончилось. Ожидаю автоматную очередь. Но что это? Фельдфебель вешает автомат на шею. Головой кивает на сани — «ком». Я пошел к саням. Сели и поехали дальше.
Из тюрьмы после инсценировки расстрела на кладбище отвезли меня на вокзал и передали какому-то немецкому офицеру. Офицер оказался на редкость вежливым и отзывчивым. Первым делом он отвел меня в буфет и накормил. Это была первая горячая пища за последние пять дней. Я набросился на нее, как голодный волк. Офицер оказался словаком. Древнеславянскими словами и частично немецкими он дал мне понять, чтобы я на допросе отрицал свою причастность к партизанам.
— Нике партизан! — часто повторял он.
Он объяснил, что едем в Белую Церковь, где предстоит еще один, самый главный, допрос. Ехали мы в офицерском вагоне в отдельном купе. Он угощал меня сигаретами и часто с улыбкой повторял:
— Шпрехен эн — нике партизан! Никс партизан!
В Белой Церкви офицер-словак отвел меня в какое-то здание и передал охране. Охрана, ни слова не говоря, отвела меня в подвал с небольшим окном под потолком. Было еще рано, и я решил хорошенько выспаться перед неизвестными мне испытаниями. Лег на нары, стал уже дремать и вдруг почувствовал боль в пальце. И что-то по мне бегает. Я проснулся и понял, что вокруг меня и на мне суетятся, бегают и пищат крысы. Десятки крыс. Они атаковали меня. Одна дрянь вцепилась в палец. Я с омерзеньем брякнул ее о нары. Спать уже не пришлось. Спрыгнул с нар и стал бегать за крысами и давить их. Но крысы меня не боялись. Они шныряли между ног, пытались даже вцепиться в сапоги. Я давил их, но всех передавить было невозможно. От усталости и ужаса заболело сердце, и я сел на нары. Сколько же времени я могу выдержать эту неравную борьбу с полчищами голодных и злых крыс, подумал я, и мороз пошел по коже. Так и просидел я до рассвета, отбиваясь ногами от крыс.
Когда в узкое окно проник свет раннего утра, я заглянул под нары и увидел там еще одно страшное преступление фашистов. Под нарами лежал обглоданный человеческий скелет со связанными руками и ногами. Так вот что ожидает меня?! И впервые в жизни испытал обостренное чувство страха. Я участвовал во многих боях, был под бомбежками, участвовал в рукопашных схватках, там тоже был страх, но такого чувства страха я еще не испытывал. А здесь представил себе, как меня, связанного, будут грызть крысы, отрывая мелкие куски мяса. У меня волосы стали дыбом. Так вот что такое фашизм, подумал я, какая звериная идеология!
Часов в девять утра дверь подвала распахнулась. На пороге появился унтер-офицер. Осветив карманным фонарем пол и увидев десятки задушенных крыс, воскликнул: «Рус, гут!» — и махнул мне рукой: «Выходи!» Вышел я из подвала как пьяный. Ночь не спал, ослабел от борьбы с крысами. И мне еще предстоял последний допрос, где решится моя судьба. Привел меня унтер-офицер к большому зданию, ввел внутрь, открыл двери и впихнул меня в большой зал. Вижу, за многими столами, поставленными буквой «П», сидит много офицеров, человек 12–15. Два фельдфебеля стали по сторонам от меня. Один из старших офицеров на русском языке предупредил меня: «Отвечайте на вопросы быстро, точно, правдиво. Если вы солжете — будете строго наказаны». А как — вы, мол, уже знаете. Намек на подвал с крысами был весьма красноречив. На этом допросе меня пытались запутать различными вопросами. Но я твердо придерживался своей легенды.
Вообще, между следователем и обвиняемым всегда происходит жестокая борьба — кто кого. Мне предстояло бороться с фашистским следователем, и я мобилизовал все свои силы. Вот какой перечень вопросов мне задавали:
— Когда вы были сброшены с парашютом?
— Я никогда не сбрасывался с парашютом.
— Вы партизан и были сброшены для организации партизанских отрядов. Говорите правду. Нам все о вас известно.
— Я не партизан. На фронте я был помначпродотдела 6-й армии и после боев ушел домой, а не в лес партизанить. Ведь это все можно и проверить.
— Почему вы не зарегистрировались в районной полиции?
— Для этого я должен был быть способным ходить, а я лежал почти полгода, болел, не мог ходить, а до района 8 километров.
— Кого вы лично знаете из коммунистов села и с кем поддерживали связь?
— Никого не знаю и ни с кем не поддерживал никакой связи (а про себя подумал, как хорошо, что я действительно ни с кем не вошел в контакт, иначе все это вскрылось бы и мой конец был бы в подвале с крысами).
— Куда вы дели свое личное оружие?
— Я его совсем не имел. Прибыл на фронт с курорта из Одессы и не успел его получить (у меня так и было в действительности).
— Какую должность вы занимали до войны?
— Я был на Дальнем Востоке, участвовал в боях на Халхин-Голе, организовывал тыл 1-й армейской группы. После боев приехал в отпуск в Москву и уехал на курорт в Одессу.
И тут посыпались вопросы по тылу. Один офицер, смотря в справочник, задает мне вопросы: «Какой фронтовой паек для вашего солдата? Какой госпитальный паек? Какой суточный паек для лошади овса и сена? Какой паек для военнопленного?» На все вопросы я отвечал быстро и точно, так как еще в 1937 году в штабе Ленинградского военного округа производил расчеты продовольствия и фуража для армии на первый месяц войны, и все эти нормы я знал на память. Не знал только пайка для военнопленного и назвал наугад, фронтовой паек для солдата я угадал. Но если бы я засыпался по тылу, значит, тоже конец.
— Вы знаете, что вас ожидает? — спрашивает уже другой офицер.
— Да, знаю — расстрел.
— Что вы?! Немецкая армия — культурная армия. Мы офицеров не расстреливаем. Вы будете находиться у нас в плену, в лагерях в курортных местах, будете совершать прогулки, будете гулять — шпацирен, — подчеркнул он.
Ну, насчет прогулок на курорте — в это я сразу не поверил, а то, что меня уже определили в лагерь военнопленных, было для меня легче, лучше, чем идти обратно в подвал к крысам.
Мне пришлось испытать немецкие «курорты» в лагерях военнопленных. О них я расскажу в следующей главе «В фашистском плену».
После допроса меня повели уже в другое здание. Это оказалась тюрьма. Посадили в отдельную камеру смертников. Здесь тоже начитался разных надписей на стенах.
Переводчик Иван Иванович, уходя, положил на стол лист бумаги и карандаш — пишите на имя фюрера просьбу о помиловании. Позвольте! Разве я приговорен к смерти?