Стремясь разжечь национальную рознь между советскими военнопленными, фашисты создавали полки и команды по национальному признаку. Было создано два полка русских и один украинский. Командиром украинского полка назначили националиста майора Усатюка. Создали также казацкую роту и роту кавказских нацменьшинств. Однако нарушить советскую дружбу наций фашистам не удалось. Русские, украинцы, казаки, кавказцы — все продолжали поддерживать между собой тесные дружеские отношения.
Распорядок в лагере был такой: подъем в 6.00, утренняя поверка — от 7.00 до 9.00. Во время поверки все пленные выстраивались на плацу и стояли около двух часов раздетые, босые, больные и раненые, несмотря на осеннюю и зимнюю непогодь. А полковник Недальносян неторопливо и придирчиво проверял каждый полк, каждую часть — не сбежал ли кто. Его большой нос на темно-бронзовом лице казался мне клювом большой, злой и трусливой птицы. Наблюдая, как идет подсчет по порядку номеров — первый, второй, третий… — Недальносян часто оглядывался на плюгавенького унтер-офицера, который, стоя в центре лагеря и медленно вращаясь вокруг собственной оси, пытался изображать монумент Тевтона-победителя. Недальносян, рослый и плечистый, докладывая унтер-офицеру результаты подсчета, явно уменьшался в росте, широкая и сильная спина холопски пригибалась. Да-да, можно было посочувствовать этому предателю. Нелегко ему доставался кусок жалкого благополучия за предательство и низкопоклонство. И хотя бы перед офицером лакействовал! Но офицеры в лагере почти не появлялись — среди нас свирепствовал тиф и прочие виды инфекций. Зачем офицерам рисковать?!
В 9.00 — условный завтрак: кипяток. В 12.00 — выдача хлеба. Команды по 6—10 человек от каждой роты получали хлеб из расчета одну двухкилограммовую буханку на 10 человек или килограммовую — на 5 человек. Хлеб приносили в роту, и начиналось священнодействие — деление хлеба. В каждой десятке выбирался раздатчик. Он разрезал буханку на 10 кусков, на самодельных весах взвешивал пайки с точностью, которой мог бы позавидовать аптекарь. За работой раздатчика следили 10 пар голодных глаз. Когда пайки были уравнены, раздавалось знаменитое во всех русских тюрьмах и лагерях «Кому?». Решающий и завершающий момент дележки хлеба: один отворачивался, а другой, указывая пальцем на пайку, спрашивал: «Кому?» И тот, отвернувшись, называл фамилию.
Такой способ дележа обеспечивал полную и нелицеприятную справедливость.
И вот двести граммов хлеба в твоих руках. Жалкий кусочек, источник жизни. По тому, как каждый съедал кусок хлеба, можно было судить о характере человека. Одни тут же, сделав полшага от раздатчика, торопливо и жадно проглатывали пайку, запивая водой. Другие медленно, смакуя, съедали половину или треть, а остаток прятали за пазуху. Третьи, завернув в тряпочку, сохраняли до обеда.
В 15.00 — обед. Мутная баланда, в которой можно было выловить несколько лепестков картофельных очисток или кусочков кормовой свеклы.
Режим и питание в фашистском лагере были рассчитаны на медленную голодную смерть. День за днем человек худел, будто высыхал. Первым делом терялась подвижность. Человек переставал ходить, двигаться и тихо умирал, не беспокоя даже соседей по нарам. Некоторые, наоборот, опухали, что тоже предвещало близкую смерть. Обессиленный организм не мог противостоять бесчисленным заболеваниям: тиф, дизентерия, бесконечное разнообразие желудочно-кишечных болезней и пр. А в результате получилось то, чего добивались фашисты, — ежедневно умирали сотни людей. Круглые сутки по лагерю скрипели двуколки с телами умерших. Лагерники прозвали эти двуколки «колесницами смерти». Трупы вывозились из лагеря на кладбище и сбрасывались в ямы. И никто никогда не узнает, сколько и кто там захоронен. По нашим приблизительным подсчетам, там захоронено с сентября 1941 года по апрель 1942 года около 12 тысяч человек.
Арифметика очень простая: из 17 тысяч пленных в сентябре к апрелю осталось всего 5 тысяч.
Фашисты стремились не только к физическому уничтожению пленных, но и к моральному подавлению их воли к борьбе и протесту. В центре городка круглые сутки громкоговоритель кричал о немецких победах, о новых и новых занятых городах, об окружении Ленинграда и Москвы. Распространялись и гестаповские газеты для русских и украинцев: «Заря» и «Лоба». Газетенки заполнялись гнусной, но очень примитивной клеветой на наш общественный строй. В лагерь фашисты заслали много шпиков и провокаторов, подселяли к офицерам уголовников. И все же, несмотря на мрачное, подавленное настроение, советские люди в основной массе были верны своей Родине.
Подпольная антифашистская организация лагеря проводила большую работу по поднятию морального состояния пленных, по раскрытию и разоблачению фашистской пропаганды. В этой борьбе погибло много замечательных и активных коммунистов. К несчастью, чаще всего гибли из-за неумения работать в условиях подполья, из-за излишней доверчивости. До войны мы много изучали историю партии со всякими исправлениями и дополнениями, главным образом биографии Сталина, но ни в одном из них не рассказывалось об опыте партийной работы в подполье. В фашистском плену мы и в этой части оказались безоружными, из-за чего теряли много хороших коммунистов…
Все вышесказанное я, конечно, узнал позже, а пока я шел в составе группы пленных в комендатуру лагеря. Шел и примечал, закреплял в памяти… на всякий случай!
Нас встретил полковник Матевосян, провел в помещение комендатуры и начал регистрацию. На каждого завели карточку: фамилия, имя, отчество, должность и пр. Я зарегистрировался по своей легенде: Одерий-Новобранец, майор, помощник начальника продотдела 6-й армии.
После регистрации меня направили во 2-й русский полк в 1-й батальон. Привели в казарму. Открыл я дверь и отшатнулся от густого липкого зловонья. Встал на пороге, осмотрелся.
Трехэтажные нары. Пленные лежат сплошняком на всех трех этажах, под нарами и в проходе на полу. С трудом разыскал свою роту, перешагивая через лежащих на полу людей — бледных, худых, изможденных до предела, что называется, «краше в гроб кладут». Многие одеты только в рваные окровавленные штаны и гимнастерки, на которых грязно-бурые марлевые повязки. Многие, сидя на нарах, что-то делали со своим обмундированием. Присмотревшись, понял — уничтожают вшей в складках.
На мое появление никто не обратил внимания, несмотря на то что я был новичком и в гражданской одежде.
Командир отделения, подполковник, указал мне место на цементном полу — небольшой промежуток в 15–20 см между лежащими в ряд людьми. Я осмотрел указанное место и спросил:
— Да разве здесь можно расположиться?
С полным равнодушием ко мне, он бесцветным голосом ответил:
— Ничего, можно. К вечеру вот этот умрет от тифа, будет свободней.
Меня охватили жар и холод. Неужели мне лежать рядом с тифозным?! Стою, осматриваюсь, не зная, что делать. А устал я чертовски, ноги от слабости дрожали и подкашивались. Подполковник же стоит рядом и все с тем же безразличием, будто по скучной обязанности, расспрашивает, из какой я части, когда попал в плен. Когда услышал мой ответ, что я попал в плен в 41-м году, он разочарованно махнул рукой:
— A-а, значит, старый, ничего нового не знаешь. Примак! «Примак». Так называли офицеров, выловленных в селах.
— Да, — отвечаю, — ничего нового не знаю.
У подполковника сразу же пропал интерес ко мне. А меня интересует больше «мое место» на полу. Слышу, что-то трещит под ногами. Будто конопляное семя. Нагнулся, всматриваюсь. Подполковник ответил на мой недоуменный вопрос:
— А это вши трещат. Они, когда человек умирает, начинают перебегать на другого… и вот… трещат…
Присмотрелся я к умирающему, и от ужаса меня качнуло: на его лице, на обнаженной груди — сплошная сетка вшей. Вши пожирали его живьем.
— Да что же это, товарищи? Надо же спасти человека.
— Его уже не спасешь. Этого зверья на каждом из нас миллионы, — спокойно ответил подполковник.
— Чего шумишь, примак? — С верхних полок нар свесилась чья-то борода. — Чего шумишь? Нужно было воевать лучше, не попадать сюда вшей кормить.
— А ты, борода, как воевал, что сюда попал? — злобно крикнул я и вышел из казармы.
Вышел во двор. Здесь воздух свежий, весенний. Он льется из садов, несмотря ни на какие фашистские оцепления. От воздуха слегка закружилась голова, но усталость, чувствую, вот-вот свалит меня с ног. Огибаю казарму и сталкиваюсь с полковником Дедовым, бывшим начальником автобронетанковых войск 6-й армии. Я несказанно обрадовался встрече и позабыл даже о том, что именно знакомые могут ненамеренно разоблачить мои звание и должность.
После первых взаимных приветствий и короткого обмена информацией — как? где? — он спросил:
— Новости какие-нибудь имеешь?
— Да, имею, и очень важные для всех. Но прежде всего нужно устроить свой быт. В этой вшивой казарме раньше погибнешь и не успеешь рассказать, что знаешь.
— Знаешь что, — говорит Дедов, — я старшина генеральского барака, живу в комнате один. Мой товарищ по комнате недавно умер. Поживешь пока у меня, а там видно будет. Пойди и скажи своему начальству по казарме, что встретил, мол, знакомого и временно будешь в генеральском бараке.
Я вернулся в казарму и доложил подполковнику об уходе в генеральский барак.
— Ну что же, поздравляю… там, конечно, жить лучше… дальше от смерти.
Осмотрел я трехэтажные нары с измученными людьми, взглянул на опухшее лицо подполковника, на угнетенно и скорбно опущенные плечи, и так стало больно, так всех жалко, что я не выдержал и нарушил конспирацию:
— Слушай, подполковник, идем-ка в сторонку, кое-что я хочу сказать…
И рассказал о разгроме немцев под Москвой и посоветовал ближайшим товарищам рассказать все, что услышал от меня, но не указывать, от кого именно.
И подполковник, будто как в сказке его опрыскали живой и мертвой водой, ожил, тусклые глаза его заблестели, плечи распрямились, в голосе зазвенели боевые струны: