— Спасибо… спасибо, друг… — не стесняясь, смахнул слезы с глаз, обнял меня и потерся своей щетиной об мою щетину на лице, и я чуть не разрыдался, вырвался от него на свежий воздух.
Дедов по дороге в генеральский барак сообщил, что в лагере находятся командующий 6-й армией генерал Музыченко, командующий 12-й генерал Понеделин, начальник связи 6-й полковник Кобзев, начальник инженерных войск 6-й полковник Бурячек, начальник административно-хозяйственной части — фамилию не помню, начальник топографической службы, он же секретарь парторганизации штаба, подполковник Трофименко и мой помощник ст. лейтенант Матюшенко. Короче говоря — почти весь штаб нашей 6-й армии. Мое положение с легендой чрезвычайно осложнялось. Надо было принимать срочные меры. Прежде всего рассказал Дедову и попросил его всем и всюду говорить, что я майор Одерий-Новобранец, а работал в продотделе армии.
— Ничего, как-нибудь обойдется, — успокоил меня Дедов. — А сейчас располагайся вот на этом топчане. Здесь спал мой друг, а вчера его свезли на кладбище. Сейчас время обеденное. Давай свой котелок, я и для тебя захвачу обед…
Я отдал котелок и свалился на топчан. Проснулся только под вечер. За столом сидел Дедов и пил чай.
— Ага! Проснулся? Здорово же ты дал храпака! Обед давно простыл, но он дрянь — что горячий, что холодный. Обедай и ужинай зараз. И давай свои новости. Ко мне уже несколько ребят заходили, просят новостей.
— Ты что же, считаешь, что я должен провести пресс-конференцию, что ли? С фотографами?
— Нет, конечно, но поговорить с ребятами надо.
— Верно, поговорить надо. Вот пойдем с тобой гулять и поговорим. А здесь нельзя: и стены имеют уши. А уж о каком-либо сборище и речи не должно быть. О нем фашисты обязательно узнают.
Пошли мы гулять по аллее. Рассказал я Дедову, что знал о декабрьском разгроме немцев под Москвой. Дедов буквально на глазах преображался — на глазах слезы, губы вздрагивают, правой рукой вцепился в мой рукав, будто боялся, что я сбегу и не докончу информации. И так же, как у подполковника в казарме, плечи распрямились — ни дать ни взять перед строем полка шагает.
Когда я кончил информацию, Дедов сказал:
— Ну, друг, спасибо за радостные вести. Прямо-таки ожил, ты мне будто свежей крови влил. Слушай, надо обо всем этом рассказать товарищам, оживить их. Здесь много коммунистов из нашей парторганизации. И секретарь Трофименко здесь. Мы иногда собираемся и кое-что делаем.
— Хорошо, — говорю, — вот на это самое место пришли завтра Трофименко. Мы с ним вот также погуляем и потолкуем. Но в казарме, в комнате очень прошу никаких бесед и разговоров об этом. Ко мне пусть тоже никто не ходит. И еще раз прошу: все, кто меня знают, пусть знают, что я — Одерий-Новобранец, и не подполковник, а майор, помощник начальника продотдела 6-й армии.
Дедов хорошо меня понял. Тот факт, что я как разведчик не провалился, лучшее свидетельство тому дружному «молчанию», которое царило среди офицеров.
Я преподал Дедову еще несколько уроков конспирации. Например, на случай, если фашисты будут интересоваться, откуда у нас сведения о декабрьском разгроме, надо отвечать примерно так: команда, которая ходила в лес за хвоей, встретила, мол, там какого-то поляка… или еще подать какую-нибудь выдумку.
На другой день на прогулке я встретился с Трофименко. Моя информация оживила и его. Он тут же загорелся немедленно сделать доклад на партийном собрании.
— Ты понимаешь, что хочешь сделать? — спрашиваю его.
— А что такого? У нас все хорошо организовано. Выставим посты. Не беспокойся — все будет шито-крыто.
— А ты уверен, что в составе парторганизации нет провокатора? Учти, что некоторые в таких условиях становятся изменниками. Неизвестно, где и как каждый из нас попал в плен, что говорил на допросе. Возможно, кто струсил и стал агентом гестапо. Учти, может быть, такой агент, наш бывший товарищ по партии, спит и ест рядом с тобой и доносит о всех неосторожных разговорах.
— Но ведь это же коммунисты!
Трофименко был явно огорошен неожиданной для него постановкой вопроса о конспирации.
— Да, они коммунисты. Но все ли они шли в партию по идейным побуждениям? А сколько шло из-за карьеры? А что стоит такому карьеристу стать агентом гестапо? Кроме того, поверь мне как разведчику: и стены имеют уши. Я уверен, что мой доклад будут слушать не только члены партии, но и агенты гестапо. А после доклада нас всех расстреляют.
— Ну, знаешь, волков бояться — в лес не ходить. По твоему рассуждению, так никакой работы не проведешь.
— А ты, может, и протоколы ведешь? И списки организации имеешь?
— Веду и списки имею, а как же иначе?
Меня взорвало. И все следующие слова были сдобрены доброй русской солью.
— Да ты партийный руководитель или идиот? Ты что, хочешь всех членов партии под расстрел подвести? Где ты находишься? Это же фашистский лагерь, а не санаторий на южном берегу Крыма. И, кроме того, это уже не парторганизация в старом, довоенном понятии, а просто антифашистская организация.
И дальше, не забывая пересыпать свои слова русской солью, я посоветовал ему построить работу по-новому:
— Немедленно прекратить всякие собрания, совещания и заседания. Все протоколы, списки и прочие записки с фамилиями людей уничтожить. Всю работу построить по принципу: один на один, с глазу на глаз. Беседуй максимум с двумя-тремя. Нужно уйти в глубокое подполье, нужна строжайшая конспирация, иначе все погибнем. Здесь дело не в трусости. Большинство из нас уже доказало, что мы для дела не дорожим жизнью. Конспирация нужна для дела, для борьбы с фашистами. С моим докладом можно ознакомить всех очень просто: я расскажу десятку-другому с глазу на глаз, а они в свою очередь тоже с глазу на глаз передадут каждый своему товарищу. Только не забывать о выдумке, откуда эта информация. На случай допроса надо все так исказить, чтобы спутать все следы. Ко мне присылать людей с таким паролем: «Я от Трофименко».
Маниловское благодушие Трофименко удалось сломить. Он согласился со мной и начал перестраивать работу. Первым от Трофименко пришел ко мне генерал Музыченко.
В первой книге я уже рассказывал о некоторых моих столкновениях с Музыченко. Рассказал далеко не все и не очень полно. В общем, я считал и считаю виновником многих наших неудач на фронте 6-й армии лично Музыченко. Если бы армией командовал другой, мы вышли бы из окружения. Считаю его не только малограмотным в военном деле, но и вообще бездарным человеком. Свое невежество в военном деле он восполнял высокомерием, заносчивостью, мощным голосом и угрозами расстрелять. Этих качеств у Музыченко хоть отбавляй! Я знал, что за малейшую ошибку, за неподчинение его глупым приказам Музыченко выпустил бы в меня пулю, что он однажды пытался сделать. Не мог я ему простить и бегства перед решающим боем на прорыв. Убежал он в одном из последних танков, который в какой-то степени оказал бы помощь наступающим солдатам. Он увез и моего помощника капитана Ободовского.
Когда я встретился с ним, был большой соблазн высказать ему свое мнение о нем как о человеке и командарме. Но вот увидел перед собой жалкого, опустившегося человека, похудевшего, небритого, в порванном костюме. И подумал я: «Лежачего не бьют». Он не виноват или мало виноват в том, что его скоропалительно выдвинули на такой пост, к которому не был подготовлен ни образованием, ни талантом. Причины наших поражений значительно глубже, и в них Музыченко не виноват. Ни одного слова упрека я ему не сказал.
Прошла беседа на совершенно иной основе. Для меня он уже был не командарм и не генерал. Мы оба — военнопленные. Беседу с ним я провел после предварительной проверки его морального состояния. Спросил, как он попал в плен. Он сказал, что пытался прорваться на танке. Вместе с ним был, мол, помощник капитан Ободовский. Танк подбили немцы, и беглецов сцапали. Ободовского кто-то предал как разведчика, и он был расстрелян в Уманской яме, а вот Музыченко доставили сюда.
Он не говорил мне, где, в каком месте подбили танк, но сейчас из повести Е. Долматовского «Зелена Брама» я узнал, что танк Музыченко был подбит в районе д. Ятрань, что в 20 км северо-западнее от места прорыва. Выходит, что в прорыве Музыченко не участвовал.
Очень мне было жаль Ободовского, молодого способного офицера. Я думал, что он погиб в бою в Подвысоком, а оказалось, что его без моего ведома захватил Музыченко.
Трудно было сдержаться от выражения своих чувств и не наговорить резкостей. Но не было смысла добивать уже поверженного громовержца. Но испытать, что в нем сохранилось, необходимо было. Поэтому на его вопрос, что нового, ответил:
— Ничего особенного. Немцы везде берут наши города, армия разбита.
Музыченко стал укорять меня:
— Эх, товарищ подполковник, вы зря в панику впадаете. Наше поражение еще не значит проигрыша войны. Настоящая война только начинается. Скоро наша армия оправится и перейдет в наступление. Не падайте духом.
Этот укор мне понравился. Значит, генерал Музыченко еще не совсем потерянный человек. Если он не обладает знаниями и талантом полководца, то человек, гражданин и коммунист в нем сохранился. И я рассказал, что произошло под Москвой. Информация подействовала на него так же, как и на предыдущих товарищей.
Следующая беседа состоялась с генералом Понеделиным, которого я знал еще до войны по Академии имени Фрунзе, где он был начальником курса. Кроме того, на последнем курсе Академии я был на стажировке в 51-й Перекопской дивизии, которой он командовал, и мы там ближе познакомились. Это был высокообразованный, культурный генерал, хорошо знал военное дело и был способным военачальником. И не его вина за поражение в Подвысоком. В беседе он затронул очень болезненную для него струну о том, что он объявлен Сталиным вне закона в приказе. Говорил, что там, в Москве, по-видимому, очень плохо знали, что происходило на фронте. Вернемся на Родину и во всем разберемся. Он рассказал мне, что немцы пытались склонять его на переход к ним на службу. Понеделин ответил так, как должен был ответить мужественный и честный советский гражданин и воин: