— То, что я объявлен вне закона, — это наше семейное дело. По окончании войны народ разберется, кто изменник. Я был верным сыном Родины и буду верен ей до конца.
Фашисты грозили:
— Так и этак, вы все равно погибнете: на Родине вас расстреляют, в плену вы тоже погибнете. Так не лучше ли служить нам?
— Нет, — отвечает генерал, — лучше смерть, чем измена!
Понеделин выдержал плен, был примером стойкости и мужества для всех пленных. Когда же вернулся на Родину, его арестовали. Вышел он из тюрьмы после XX съезда партии, но вскоре от многих испытаний заболел и умер.
Несколько дней я передавал информацию о разгроме немцев под Москвой товарищам, которых присылал ко мне Трофименко. И вскоре стали заметны результаты этой информации. Люди подняли головы, с лиц стала смываться печать обреченности. Оживились дискуссии, обмен мнениями по различным вопросам. Но проявился и усилился интерес к моей особе. Некоторые удивлялись, почему майор живет в генеральской казарме. Естественно, мог возникнуть вопрос: а может быть, он не майор?
Я, обменявшись мнениями с Дедовым, попросил устроить меня в роту старшего комсостава, которая располагалась в П-об-разном здании. Здесь также встретилось немало знакомых. Среди них надо особо отметить подполковника Семеса, с которым я учился еще в школе «Червоных старшин», а потом служил в стрелковой дивизии. На фронте он командовал артполком, занимал позицию в Голосиевском лесу под Киевом. Он рассказал о многочисленных эпизодах исключительного героизма солдат и офицеров при обороне Киева. На этом направлении наше командование сосредоточило массу артиллерии. Когда немецкие танковые дивизии попытались с ходу прорваться к Киеву, они натолкнулись на артиллерийский огонь прямой наводкой многочисленных орудий. После первой атаки немцы оставили на поле боя сотни пылающих костров из танков. Немцы обрушили на артиллеристов сильный удар с воздуха и повторили танковую атаку. И получили такой же отпор — запылали новые костры. Несколько раз немцы повторяли танковые удары. Артиллеристы наворочали буквально горы разгромленных и сожженных танков. Только после того, как все артиллеристы были убиты и ранены, немцы прорвались к Киеву. Семеса взяли в плен раненым, в бессознательном состоянии. В апреле, когда я его встретил, его рана еще не зажила и гноилась. Он носил на шее грязную марлевую повязку.
Встретил майора Костюка, с которым служил в 1930 году в 136-м стрелковом полку 46-й стрелковой дивизии. Я был политруком роты, он был у меня командиром взвода. На фронте он командовал батальоном и держал оборону на реке Ирпень. Его батальон стоял насмерть до последнего человека. Костюка взяли в плен также тяжело раненным, в бессознательном состоянии.
В роте старшего начсостава содержались офицеры, от майора до полковника включительно, — командиры батальонов, полков, начальники штабов. Все они были истощены и полураздеты. Рваные летние гимнастерки и шаровары простреляны, в бурых пятнах крови. На многих — марлевые повязки цвета грязи. От плохого питания раны долго не заживали, гноились и кровоточили.
В нашем помещении находилась группа полковников из похоронной команды. С раннего утра человек пять-шесть уже немолодых истощенных полковников впрягались в двуколку с трупами и вывозили их на кладбище. На двуколке — по 10–12 трупов. С хрипом и стоном, напрягая последние силы, тянули пленные двуколку. Рядом шел унтер и покрикивал:
— Лойе! Лойе!
Если кто-либо, обессиленный, падал замертво, унтер его пристреливал.
Мне рассказали, как создавалась эта команда.
Комендант выстроил всех полковников и заявил, что ему нужны две команды для вывозки фекалий и трупов.
— Кто желает?
Желающих не нашлось. Тогда он начал опрашивать всех по очереди. Первый опрошенный отказался. Комендант приказал дать ему двадцать палок. Два полицая потащили старого полковника на «кобылу» (скамейку), положили животом вниз, связали руки под скамьей, а ноги привязали к скамье. Стянули шаровары и очень старательно отсчитали двадцать ударов. Истязаемый не издал ни одного звука. В бессознательном состоянии, но еще живого, фашисты отправили его в морг.
Вызвали следующего. Тот тоже отказался.
— 25 палок! — крикнул комендант.
После экзекуции и этого отправили в морг.
Вызвали третьего — и этот отказался.
— Тридцать палок! — приказал комендант.
И третьего забили насмерть.
За истязанием наблюдала толпа пленных. Они загудели:
— Душегубы! Звери! Бей фашистскую сволочь!
Толпа рванулась на немцев, но в упор ударили автоматы. Сотни людей были убиты и ранены. Пленные разбегались по баракам, а вслед им строчили автоматы.
А рота полковников стояла.
— Что, будете еще отказываться работать?
Все молчали. Комендант отсчитал двадцать человек — десять для «колесницы смерти» и десять для вывозки фекалий. Протестовать дальше было бессмысленно, и полковники подчинились. С того времени две команды с шести утра до позднего вечера вывозили тела умерших и фекалии. Позднее фекалии стали вывозить специализированные обозы (бочки на конной тяге). Эти обозы мы потом использовали для побегов из плена. Они нам сослужили большую службу, но об этом позже.
«Колесница смерти» была предметом особого повышенного внимания всех пленных. Каждый, глядя на нее, услышав, как она со скрипом ползет по двору, невольно думал: «Скоро и мой черед придет прокатиться на «колеснице смерти».
Среди военнопленных был в это время поэт Ковалевский Иван Ефимович, старый коммунист. Он принимал активное участие в организации сопротивления. Его стихи сыграли немалую роль в укреплении и поднятии морального духа советских людей. До сих пор помнится мне его стихотворение, посвященное «колеснице смерти»:
Над лагерем полночь. И мне не спится, Странные мысли мне спать не дают. Я слышу цоканье колесницы — Это могильщики мертвых везут. Катится огненная колесница, Трупы, как бревна, трясутся на ней. Люди уснули, а мне не спится, — Гнев и смятенье в душе моей.
В дальнейшем своем повествовании я более подробно остановлюсь на роли и значении поэта Ковалевского в жизни военнопленных.
Моя информация, вызвав усиленный обмен мнений и впечатлений, улучшила взаимоотношения между пленными. В частности, стала размываться пустота около некоторых ни в чем не повинных командиров. Такая пустота была, например, около генерала Понеделина, когда стало известно, что Сталин объявил его изменником Родины. Люди перестали встречаться и говорить с ним. Я же пошел наперекор общему настроению и стал часто встречаться с ним на прогулке. Как-то на одной из прогулок он спросил меня:
— А вы не боитесь меня? Ведь меня Сталин назвал изменником.
Я ответил, что изменником его не считаю, что в тех условиях, в которых оказались армии Юго-Западного фронта, никто не мог бы спасти их от разгрома. Свое мнение я высказал и другим пленным. Мне отчасти удалось рассеять то недоверие, которое окружало генерала Понеделина. Его настроение улучшилось, и он принял участие во внутренней жизни лагеря. В частности, он добился разрешения у немцев на открытие бани и проведение санобработки, что спасло многим жизнь, так как в лагере свирепствовал тиф. Понеделину это нетрудно было сделать, так как немцы очень настойчиво добивались его перехода на их сторону и не отказывали ему в просьбе.
В лагере был еще один генерал — Артеменко. В плену он вел себя совсем по-другому. Он сразу же перешел на службу к врагу. По личным качествам генерал Артеменко отличался исключительными глупостью, тупостью, военным невежеством, бездарностью, самодурством и свирепостью. По рассказам товарищей, он на фронте командовал дивизией. Свое неумение командовать он восполнял грубостью и расстрелом ни в чем не повинных офицеров, сам лично расстрелял несколько офицеров. В лагере офицеры его дивизии намеревались свести с ним свои фронтовые счеты. Но Артеменко узнал, по-видимому, о готовящейся расправе и в лагере не показывался. Жил он в немецком городке. Немцы поручили ему формирование «украинской национально-освободительной армии». Предварительно в украинском полку началась усиленная пропаганда с призывом записываться в украинскую армию. Во главе полка немцы поставили ярого украинского националиста-подполковника Усатюка. Усатюк, как Семее и я, в 1925 году окончил школу «Червоных старшин». Товарищи по подполью предложили мне и Семесу перейти в украинский полк, чтобы проводить там работу, срывать вербовку в украинскую армию и держать в курсе подпольную организацию лагеря. Мы условились, что Семее будет проситься на должность командира роты, а я буду его ротным писарем.
Усатюк, выслушав нас, сказал:
— Добре, Панове, только у нас все будет на украинской мове. Може так буты, що почнем формировать украинскую армию. Генерал Артеменко уже хлопочет у немцев.
Прикинувшись простачком, я спросил:
— Неужели немцы нам отдадут Украину?
— Колы не виддадут, то мы сами визьмем. Нимцы и россияне побьют один другого, а сюды приедут американцы… мы тут и выступим.
Ого, думаю, программа с дальним прицелом!
Все было яснее ясного. Надо было принимать срочные меры, чтобы эти новоявленные «мазепинцы» — Артеменко и Усатюк — кого-нибудь не поймали на свою удочку.
Усатюк назначил Семеса командиром «Другой сотни», хотел и меня назначить на такую же должность, но я отговорился тем, что забыл строй, работал долгое время в продотделе армии.
— Ох, — говорит, — тыловая ты крыса. Будешь моим писарем, и приучайся командовать.
И назначал меня писарем «Другой сотни» — к Семесу.
Разместились мы с Семесом в канцелярии роты, где было два топчана, стол и печка. Пошел я по казарме посмотреть, как разместились люди, и поискать, нет ли знакомых.
Украинцы жили лучше, чем русские. На полу никто не лежал, трехэтажных нар хватало на всех. Но внешний вид был такой же, как и в других полках и командах. Решил я проверить настроение людей и спросил по-украински:
— Ну, хлопцы, як справа? Скоро пидемо воевать «за ридненьку Украину»?!