Танкисты уверяли, что то же самое произошло и с танком «Т-34». Этих прекрасных танков мы имели по несколько штук на армию. Разве не могли их раньше запустить в массовое производство?
Летчики возмущались тем, что их самолеты были уничтожены в первый же день войны на аэродромах. Только отдельные самолеты поднялись в воздух.
— Неужели Генштаб не мог нас предупредить хотя бы за несколько часов, и мы могли бы встретить врага в воздухе!
Рассказывали, что один летчик успел подняться в воздух в первый день войны и сбил фашиста. Но за это его отдали под суд военного трибунала, и только вмешательство комиссара и члена Военного совета спасло ему жизнь.
В последующих боях нашим летчикам пришлось драться одному против десяти-двенадцати немецких. Кроме того, наши самолеты уступали соответствующим немецким образцам, хотя в то время у нас уже были созданы такие истребители, как «Як-1», «ЛаГГ-3», «МИГ-3», штурмовики «Ил-2». Конструкторы создали эти самолеты, но они участвовали только на парадах. Почему же их не дали в серийное производство?
Почему не было противотанковых орудий и ружей?
Почему не было автоматов?
Куда делась 45-мм пушка?
Почему против танков мы вышли только с бутылками?
На многие страшные «почему» давался еще более страшный ответ: самые лучшие конструкторы и инженеры были посажены в тюрьму или физически уничтожены. Были уничтожены создатели ракетной техники: Тихомиров, Лангешак, Курчевский, Бекаури и многие другие. Не пощадили даже Туполева, и его не миновала «бдительная» рука палача Берии.
Особо едкой критике подвергалось командование всех степеней. Приводилось бесконечное количество анекдотических фактов неумения управлять войсками, растерянности, бездарности и просто трусливости некоторых генералов.
И тут же вспоминали прославленных полководцев Гражданской войны: Тухачевского, Уборевича, Якира, Егорова, Блюхера и многих-многих других. Где они? Почему их уничтожили или загнали в лагеря? Большинство из нас не верило, что они враги народа. Но кто же накануне войны обезглавил армию?
Здесь мы попадали уже в совершенно непроглядную тьму. Имя Сталина для нас еще по-старому было «священно и неприкосновенно». Всякое выступление против него мы расценивали как вражеское. Вне подозрений были и его ближайшие соратники: Молотов, Каганович, Маленков и др. Ответов на вопросы: кто и почему — не было. Мы заходили в полный тупик.
Много нареканий пришлось выслушать на нашу разведку. Армейцы рассуждали правильно:
— Как могло случиться, что на нашей западной границе было сосредоточено более сотни немецких дивизий, тысячи танков и самолетов, а разведка их не заметила? Почему разведчики (так их растак!) прозевали, не докладывали Сталину?
Я лежал на нарах и молча выслушивал нападки на разведку. Критика была злобной и угрожающей:
— Нужно перестрелять всех разведчиков! Мать их так и эдак.
Хорошо, что разведчики были скрыты под видом офицеров других специальностей, иначе нам бы пришлось плохо. Иногда хотелось выступить в защиту разведки, но разве мог я в тех условиях рассказать, скажем, о нашей сводке РУ № 8, которая еще за полгода до войны легла на столы всех ведущих военных, партийных и советских руководителей и всех членов правительства, в которой была раскрыта вся группировка немецкой армии и указано о неизбежности нападения. Тем более вынужден был молчать, что я сам не мог разъяснить, почему ни Сталин, ни кто-либо другой из членов правительства не поднял тревогу. Из воспоминаний Жукова теперь известно, что Тимошенко и Жуков такую тревогу подняли, но безрезультатно. Приказ приведения армии в боевую готовность был отдан только в ночь на 22 июня, за 4 часа до начала войны. Не мог я этого разъяснить, потому что не знал. А если бы рассказал пленным только о том, о чем лишь смутно догадывался, то это внесло бы еще большую сумятицу в наши ряды. Нет, лучше молчать, лишь бы сохранить веру в мудрость нашего руководства и тем самым сохранить и поддержать единство наших рядов.
Особо острой критике подвергся пакт о ненападении и договор о дружбе с фашистами. По поводу этих документов было высказано немало злых замечаний, рассказано немало анекдотов. В оценке этих документов все пленные были едины, все возмущались «дружбой» коммунистов с фашистами. У нас было единое мнение, что Гитлер очень ловко нас обманул.
Резкой и правильной критике подвергалась и наша военная наука.
Наши представления о войне и методах ведения боевых действий не отвечали требованиям времени. Наш полевой устав (ПУ-36) устарел. Нам его пришлось коренным образом переделывать уже в ходе войны. Не так, как требовал устав, пришлось наступать и обороняться; оборону стали строить не очаговую (по уставу), а траншейную, позиционную, а наступать не группами, а цепями.
Некоторые наши историки, захлебываясь от восторга, утверждают, что наша военная наука к началу войны была на высоте и полностью отвечала требованиям войны того времени. Это неправильно. Наша военная наука не полностью отвечала требованиям войны. Это уже потом, в ходе войны, она стала самой передовой военной наукой в мире.
Большие и грубые пробелы были и в оперативном искусстве. Мы неплохо разрабатывали глубокую операцию, но не создали сильные эшелоны развития прорыва (ЭРП). У нас эшелоны развития прорыва состояли из кавалерийских дивизий и танковых бригад (КМГ — конно-механизированная группа). Но в этой войне конница была легко уязвима. Нельзя было применять конницу против танков и автоматов.
У немцев для этого была создана танковая армия из 5–6 танковых и 4–5 моторизованных дивизий. А у нас высшей единицей была танковая бригада. Раньше были корпуса, но накануне войны их расформировали. Почему?! Нам нечего было противопоставить немецким танковым армиям.
Когда мы, разведчики Генштаба, изучив опыт войны во Франции, где немцы впервые применили танковую армию, предложили создать такие же армии и у нас, то получили от начальника Генштаба непонятный ответ. Танковые армии у нас появились уже после горького опыта войны на наших полях.
Неправильно мы представляли и начальный период войны. Мы полагали, что образуется сплошной фронт и что операции начнутся с прорыва. А в действительности в начале войны никакого сплошного фронта не было. Пришлось вести встречные сражения, подвижную оборону и бои в окружении целых армий, к чему теоретически мы были не подготовлены. В Академии Генштаба такие операции не изучались — ведь мы же собирались воевать на чужой территории и не предполагали вести бои в окружении целых армий и фронтов.
Наша военная наука — оперативное искусство и стратегия — после казни Тухачевского, Уборевича, Егорова и др. захирела, окоченела. Особенно обидно сознавать, что мы первые теоретически разработали глубокую операцию и проверили ее на учениях еще в 30-х годах на киевских маневрах. Мы разработали и проверили, а результатами воспользовались немцы против нас и на наших же полях военных действий. На войне появились новые методы ведения фронтовых операций. Такие, как операция группы фронтов, последовательные операции фронтов, хорошо описанные в воспоминаниях маршала Москаленко. Об этом до войны мы ничего не знали. Как же можно говорить, что наша военная наука полностью отвечала требованиям войны?! Такого в истории войны вообще никогда не бывало. Военная наука всегда подправлялась и развивалась на опыте войны, и частенько солдат учил генерала. Траншейную систему обороны и цепи в наступлении создал солдат.
Поднимались и обсуждались на наших дискуссиях также вопросы внутренней политики. Обсуждалась практика массовых репрессий. В лагере были офицеры, ранее репрессированные. Они честно и мужественно дрались на фронтах, в плен многих взяли ранеными. Но и здесь, в плену, они были среди самых стойких и мужественных людей. Казалось бы, что после тех гнусностей, которым они подвергались от «мастеров» Ежова и Берии, им прямая дорога была в армию Власова, а получилось наоборот — это были честные и мужественные офицеры, преданные делу Ленина, коммунисты. Уже там, в плену, мы убедились, что в 1937 году арестовывали у нас не тех, кого нужно было.
Встретил я в роте старшего начсостава своего друга Костюка Владимира Георгиевича. Он рассказал, как его арестовали за связь с «врагом народа» — командиром дивизии Головкиным. Головкина, своего командира полка, я хорошо знал. Это был старый большевик, комиссар Гражданской войны. В его преданности делу Ленина у меня не было никаких сомнений. И вдруг — «враг народа»!
Костюк и Головкин были женаты на родных сестрах. Этого оказалось достаточно для ареста и Костюка. В Лукьяновской тюрьме (Киев) Костяка подвергли глумительным допросам по «третьей степени», которая ничем не отличалась от гестаповских методов. Костюк выдержал все пытки, но не подписал протокола с клеветой на Головкина. Как известно, после смены Ежова Берия выступил с «либеральными» начинаниями. Он многих арестованных при Ежове освободил. Освободили и Костюка.
Вернулся он в Коростень к месту своей службы — и не нашел семьи: жену с детьми выбросили из квартиры прямо на улицу. Костюк с трудом нашел их в Киеве. Семью приютил у себя рабочий, старый большевик, герой Гражданской войны. Он при встрече сказал Костюку:
— Ничего, сынок, так долго не будет. Ленинская правда восторжествует.
Однажды шел Костюк с женой по Крещатику и столкнулся со своим следователем. Свет померк в глазах Костюка. Вспомнились все оскорбления, все пытки, издевательства. Отстранив слегка жену, он выхватил пистолет, догнал палача. «Гад, — говорит ему, — здравствуй! Мы с тобой не все договорили. Хочу теперь расписаться под протоколом, который ты сочинил на Головкина». И выпустил в него всю обойму. Костюка и убитого следователя тотчас же окружила толпа. Появился милиционер. Костюк отдал ему пистолет.
— Веди, — говорит, — в милицию — я убил следователя, который мучил меня на допросах.
Продержали его три дня под арестом, опросили… и выпустили, вновь направили в Коростень, где назначили командиром батальона. А вскоре началась война. В бою под Коростенем погиб весь батальон Костюка, а горстку раненых и его самого в бессознательном состоянии немцы захватили в плен.