— Все расскажу, но только на прогулке, чтобы никто не подслушал.
На прогулке он рассказал, что в лагере действует ЦК «Трудовой партии», а попросту — русской фашистской партии. Секретарь ЦК — полковник Миандров. Основная задача ЦК — вербовка на службу к немцам. Кто уклоняется от записи, того «перевоспитывает» полиция резиновыми палками. Совершенно безнадежных куда-то отправляют.
Слово «товарищ» в лагере запрещено, нужно говорить «господин». Каждое утро после завтрака все обязаны присутствовать на «политчасе», то есть на часе антисоветской клеветы. Вечером обязательное посещение лекций, которые, по существу, являются продолжением «политчаса». Кто отказывается от посещения лекции и политчаса, того опять-таки «вразумляет» полиция. При вербовке в РОА или в добровольческий легион обещают повышение в чине, большое жалованье, а в будущем большой надел земли на Украине. Вся эта подлая работа ведется только русскими. Немцы ни во что не вмешиваются, а только «идейно» руководят всей деятельностью наших же изменников.
— Вот так-то, дружище! — сказал мой комвзвода, помянув Богоматерь и всех святых. — От своих предателей мы получаем больше горя, чем от немецких фашистов!
От его рассказа похолодело сердце и поползли мурашки по спине. Через несколько дней Миандров, несомненно, меня узнает, и кое-что вспомнит из наших встреч и бесед в штабе 6-й, и выдаст меня гестапо. Чую, над моей головой нависла смертельная опасность. Где же выход из этого ужасного положения? С кем посоветоваться?
Пошел к генералам. В первую очередь к Музыченко. Он жил в одной комнате с генералом Потаповым, бывшим командармом 5-й армии. Я обоим рассказал о своей беде. Музыченко подтвердил все, что сказал мой комвзвода, но ничего посоветовать не мог. Но пытался успокоить меня:
— Я слышал, что немцы разведчиков не расстреливают.
Хотелось откровенно высказать свое мнение о его эрудиции в этой части и напомнить ему судьбу Ободовского, но я промолчал, ограничился только вопросом:
— Как случилось, что предатель Миандров оказался начальником Оперотдела армии? Какая «рука» его продвигала по службе?
— На лбу у него не было написано, что он предатель, а в душу человеку не влезешь, — с унылой безнадежностью ответил Музыченко.
Было видно, что овладело им то состояние духа, которое все интересы и вопросы жизни в плену сводило к простейшим нуждам — поесть, сохранить свою жизнь, а до других нет дела.
Злой и удрученный, я вышел из комнаты. По дороге к своей казарме встретил генерала Шепетова, товарища по Академии им. Фрунзе. После первых приветствий и обмена новостями узнал от него, что здесь находится еще один наш товарищ по выпуску — генерал Ткаченко Семен Акимович и наш любимый преподаватель — профессор Академии Генштаба генерал Карбышев Дмитрий Михайлович. Ткаченко — тот самый, который в 1937 году спас нашего однокашника Гладкова.
Ткаченко и Шепетов жили в одной комнате. Я пошел к друзьям по Академии, а потом мы втроем вышли на прогулку. Было о чем переговорить, вспомнить, погоревать и посмеяться. Поведал я друзьям свою беду. Во время нашей беседы подошел генерал авиации Тхор. Ткаченко познакомил меня с ним и кратко изложил суть моей беды. Генерал Тхор спросил, сколько нас прибыло и есть ли среди прибывших смелые, надежные люди, чтобы вовлечь их в подпольную работу. Я ответил, что сюда прибыла вся наша подпольная организация, полностью сохранившая свою дееспособность. В частности, по украинскому полку прибыли товарищи Семее, Костюк, Матюшенко, Шаматрин, Хоролец и еще несколько товарищей, фамилии которых запамятовал. В русском полку были активные товарищи: капитаны Никифоров и Екименко — оба разведчика из штаба Юго-Западного фронта. Кроме того, активно включились в работу товарищи майского пленения: Глухов Алексей Васильевич, бывший секретарь дивизионной парткомиссии, и майор Ковалевский Иван Ефимович, старый коммунист, поэт.
От друзей я узнал, что существует и генеральская группа подпольщиков, которой руководит Карбышев. В нее входили генералы Шепетов, Ткаченко, Тхор, Зусманович, Мельников и другие.
Наметили мы план действий. Условились, что в первую очередь необходимо сразу же поломать все планы немцев по перевоспитанию. Вопрос стоит так: или мы их, или они нас. Из практических мер было намечено срывать «политчас» и лекции. Не ходить на них. Вместо «господин» настойчиво и повсюду укреплять наше советское обращение «товарищ». С изменниками типа Миандрова вести борьбу на смерть, уничтожать физически.
После обеда я сообщил решение генеральской группы всем членам нашего Владимир-волынского подполья.
На следующее утро после завтрака нам приказали остаться на «политчас». Пришел агитатор в форме добровольческого легиона. Он потребовал, чтобы мы спокойно сидели на местах, сейчас, мол, будет беседа. Но мы как один поднялись и стали выходить из казармы. Агитатор стал угрожать. В ответ ему раздались выкрики:
— Немецкий холуй! Уходи к чертям, пока мы тебя не повесили! Продажная шкура!
Он бросился в толпу, пытаясь схватить крикунов, — и тут пошла потасовка. Сжали этого агитатора со всех сторон и били кулаками, ногами. Он вначале что-то кричал, потом замычал… и замолк. Еле живого его выбросили из казармы, а сами пошли во двор.
Этого агитатора мы больше не встречали. Но и из нас была арестована группа товарищей, которая бесследно исчезла.
Точно так же прошел «политчас» и в других ротах. С первого же дня после приезда владимир-волынцев «политчас» и лекции были сорваны навсегда.
Секретаря ЦК «Трудовой партии» Миандрова нашли в уборной с проломленным черепом. Отлежавшись в госпитале, он, не показавшись в лагере, уехал в Берлин. При невыясненных обстоятельствах исчез и начальник лагерной полиции. Теперь могу сказать, что мы вынуждены были защищаться или погибнуть от своих же предателей. Поэтому перешли к физическому уничтожению этих выродков. Расправа была простая. Мы подкарауливали этих предателей около уборной. Ловили их, били камнем по голове и топили в фекалиях. Ямы с фекалиями были огромные. Можно было затопить в них целую роту. Занималась этим большая боевая группа, в основном разведчики.
В связи с этими событиями гестапо снова арестовало двенадцать человек и отправило их неизвестно куда. Но из нашего подполья никто не пострадал.
В лагере дышать стало значительно легче. Пропагандисты исчезли, а полиция боялась выходить из своего помещения.
Не теряя надежды на «улов» среди советских офицеров, гестапо выбросило еще один крючок с «наживкой»: объявили, что желающие могут заняться умственным трудом — писать историю своих частей или мемуары. «Писателям» в качестве гонорара обещали дополнительную пайку хлеба и литр баланды.
И что ж вы думаете? Нашлись простаки, а вернее, простофили-недоумки среди полковников и генералов, которые изъявили желание писать историю своих частей, вернее, клевету на Красную армию. Возглавил эту бригаду «историков» один комбриг, фамилию которого, к сожалению, забыл.
Некоторые «писатели» сочиняли всякую ерунду, но гестаповцы разгадали этот подвох и требовали совершенно серьезного и правдивого (главное — правдивого!) изложения истории частей. Один подполковник, начальник автобронетанковых войск дивизии генерала Шепетова, в своей писанине проболтался, что принимал танки с уральского завода. Его тотчас же вызвали в гестапо и предложили указать, где этот завод находится, какова его мощность и пр. Подполковник понял, что влип, как муха, завертелся, что-то обещал «вспомнить» и прибежал к генералу Шепетову за советом. Я присутствовал при этом разговоре, видел, как подполковник со слезами на глазах просил помочь ему.
Шепетов презрительно смотрел на жалкую физиономию подполковника, на его вздрагивающие губы.
— Что тебе делать? Что ему делать? — как бы советуясь со мной и Ткаченко, спрашивал Шепетов. — Во-первых, уважающий себя офицер из-за куска хлеба не стал бы что-то сочинять для фашистов… Унижаться из-за котелка баланды?! Во-вторых, если уж попался на крючок с жалкой наживкой, так надо молчать и с достоинством умереть. Но разве он, вот такой (!), разве он способен на подвиг? У него уже сейчас, вероятно, мокро и грязно в штанах.
Шепетов в конце концов посоветовал ему дать немцам лживую схему, указать завод в стороне на несколько сот километров, а производительность увеличить в десять раз.
Подполковник так и сделал, однако он уже был в сетях немецкой разведки. Мы также посоветовали ему, если уж придется выполнять поручения немецкой разведки, немедленно явиться в органы нашей контрразведки и выложить все «как попу на духу». Я не знаю, как поступил этот подполковник, больше он нам не попадался.
Подобные случаи были неоднократны. Помнится, и во Владимир-Волынском лагере мне пришлось давать одному офицеру такой же совет.
Для нас стало ясно, что «история» стала методом вербовки агентов для разведки. Мы решили этих «историков» разогнать.
Однажды вечером, когда «историки» усердно трудились над своими мемуарами в библиотеке на первом этаже, на них обрушился через окна каменный ливень. Комбрига — бригадира «историков» — тяжело ранило, и его отправили в лазарет. Основательно попало другим «историкам». Многим повредили руки, головы, и они уже были неработоспособны. На этом создание «истории» частей Красной армии закончилось. Правда, мы потеряли еще несколько человек, которых арестовали и неизвестно куда отправили. Вызывали на допрос и генерала Шепетова.
По его словам, в гестапо произошла следующая беседа.
— Садитесь, господин генерал, — предложил ему фашист.
Когда генерал сел, фашист сказал:
— Я представитель местного гестапо и пригласил вас для того, чтобы указать вам на недопустимость пропаганды, которую вы ведете среди пленных. Это может кончиться для вас очень плохо.
— Я командир дивизии, и здесь немало офицеров моей дивизии, — ответил Шепетов. — Они часто подходят ко мне, спрашивают совета, делятся своими невзгодами. Я не знал, что мне не разрешается разговаривать со своими же бывшими подчиненными.