Лагерный распорядок был такой: 5.45 — подъем; 6.00 — завтрак: 200 грамм эрзац-хлеба и кружка эрзац-кофе; 7.30 — выезд на работу. За опоздание по любому случаю — палки.
В состав нашей команды попало немало товарищей из владимир-волынского подполья. Это товарищи Якименко, Костюк, Говоров, Хоролец, Шаматрин, Никифоров. Кроме того, наша группа пополнилась пленными из майского пленения 1942 года: Глухов, Рогоза, Демин, Биндюрин и Ковалевский.
Задача нашей подпольной организации определилась самим видом нашего труда. От грузчиков, как известно, очень многое зависит. Но, чтобы иметь свободу действий, нам нужно было в первую очередь упорядочить свое отношение к русским предателям, вошедшим в так называемую «Русскую трудовую партию» и добровольческий легион. Ведь они могли все видеть и все выдать.
В составе русской фашистской партии состояли: майор Канашевич — секретарь по кличке «Рыжий», майор Евдокимов, майор Шекотько, подполковник Иваненко, инженер-майор Скляров, ветфельдшер Калиниченко. В группе добровольцев состояли: наш старший команды майор Королев, подполковник Гордеев и еще два или три человека, фамилий не помню.
Обе эти группы развернули весьма активную агитацию против коммунизма и Советского Союза и призывали на службу к немцам.
Мы со своей стороны вели агитацию против фашизма, за идеи марксизма-ленинизма, доказывали неизбежность поражения Германии в войне. В частности, боролись против вербовки, пропагандировали учение о постоянно действующих факторах войны в том изложении, в каком я слышал от генерала Самохина. Мне приходилось читать даже лекции на эту тему. На каждой такой лекции обычно присутствовало человек 20–30 (рабочая бригада). Наше подполье с каждым днем росло и укреплялось.
Лучшим свидетельством и оценкой нашей деятельности может служить следующая выдержка из книги В. Ульбрихта «К истории новейшего времени».
«В конце 1943 г., — пишет Ульбрихт, — когда деятельность АДЕФ и БСВ достигла наибольшего успеха, военнопленные советские офицеры располагали разветвленной организацией сопротивления в Южной Германии на огромной территории — от Карлсруэ до Вены, насчитывающей в своем составе несколько тысяч человек, объединенных в боевые подразделения и частично вооруженных».
Так оно и было. Не могу, конечно, говорить о всей организации БСВ, так как не был в ее руководстве, но мне точно известно, что наша лагерная организация была связана с местной немецкой парторганизацией и с организацией БСВ. С последней мы поддерживали связь через военный госпиталь для военнопленных, где лежали больные со всех лагерей Германии. Мы тоже направляли туда своих «больных» за информацией и указаниями.
С местной партийной организацией связался майор Говоров Алексей Леонтьевич. Произошло это так. Однажды в складе из-за штабеля ящиков его поманил к себе немецкий рабочий. Вынув из-за голенища партбилет и показав его Говорову, он на ломаном немецко-русском языке сказал, что по заданию местной коммунистической организации должен установить связь с парторганизацией лагеря русских пленных.
После работы Говоров рассказал мне об этой встрече, спросил совета: как быть? Что делать?
Я не считал себя руководителем нашего подполья. Никаких выборов у нас не было. Об этом даже и речи не было. Но за советами по разным случаям и по многим вопросам люди почему-то часто обращались ко мне. И как-то так само собой установилось, что я стал связующим звеном между отдельными группами. В конце концов многие товарищи стали смотреть на меня как на руководителя, хотя таковым я себя не считал.
На вопросы Говорова по столь важному делу, как связь с местной коммунистической организацией, я не счел себя вправе давать ответы самолично. Только после совета с товарищами было решено: во избежание провокации не говорить, что у нас есть подпольная организация, а просто просить немецких рабочих снабжать нас информацией о положении дел на фронте.
С этого времени мы стали регулярно получать сводки Совинформбюро. По характеру материалов, получаемых от немецких рабочих, мы убедились, что опасаться провокации нет оснований. Наши связи окрепли. По одному каналу связь поддерживал Говоров, по другому — майор Валяев. Он познакомился с мастером-коммунистом на мучном складе. Для нас только одно было странно — этот мастер в прошлом был социал-демократом, потом стал коммунистом и одновременно состоял в фашистской партии. В моем сознании это не укладывалось, но приходилось считаться с условиями подпольной работы в фашистской Германии.
Сводки Совинформбюро мы доводили до сведения всего народа. Несмотря на строжайший запрет, мы регулярно получали и немецкие газеты. С газетами работали капитан Никифоров и майор Рогоза. Они знали немецкий язык и, читая газеты, соответственно, комментировали их. Это была опасная работа. Малейшая неаккуратность, оплошность, и под удар могла попасть вся наша организация. Поэтому каждую читку газеты обставляли самой надежной охраной.
Однажды Валяев принес мне листовку на английском языке, в которой сообщалось о разгроме немцев под Сталинградом. На листовке была схема обстановки в двух красках: красной обозначены наши войска, а синей — немецкие в окружении. Эта листовка стала для нас величайшим сокровищем. В ней сообщалось много фактов и цифровых данных о Сталинградской операции. Она требовала более тщательного изучения, а обстановка в казарме не позволяла этого сделать. Пришлось пойти в уборную. Я зашел в кабину, а Валяев стал около нее якобы в очередь. Я читал и запоминал факты, цифры и, по-видимому, слишком увлекся, долго задержался. Около кабины образовалась очередь, а я не мог оторваться от листовки, забыл о времени и месте, с увлечением читал, перечитывал, буквально зазубривал на память… Только громкий стук в дверь и крепкая ругань привели меня в чувство. С большим сожалением порвал я эту листовку и спустил обрывки в унитаз. Вышел из кабины, как пьяный. На меня накинулись чуть не с кулаками:
— Черт бы тебя взял! Ты что, спать сюда пришел?!
— Простите, товарищи… Живот заболел…
— Живот?! С чего бы это, не мог же ты обожраться?
А я уж мчался в казарму, вслед за мной бежал Валяев и на ходу требовал:
— Да скажи, что там? Как дела? Да говори же, черт тебя дери!
— Подожди… подожди… — говорю, а сам задыхаюсь. — Дай чуточку успокоиться, дай передохну.
Залезли мы с ним на самые верхние нары, и там я передал ему содержание листовки. Валяев слушал, и его стала бить нервная лихорадка. В общем, в листовке были все те факты, которые сейчас известны всем. Не знаю, как она попала в Германию, но нам ее передали немецкие коммунисты. Разгром немцев под Сталинградом явился для нас настоящим праздником. Мы торжествовали, мы плясали и плакали от счастья, у нас чесались кулаки…
Не прошло и часа, как вся наша команда знала о великой победе под Сталинградом. Листовка же сообщила имена новых, ранее неизвестных в армии полководцев: Чуйков, Рокоссовский, Воронов, Василевский. Лично меня особенно порадовало появление фамилии Рокоссовского. О его трагической судьбе я знал еще по Ленинградскому округу. А вот он — командующий фронтом! Зная его полководческие способности, я радовался, что наша партия и наш народ спасли Рокоссовского, поставили во главе войск. Очень радостно я воспринял и появление в руководстве Василевского. Все мы, работники оперативных отделов штабов округов, еще до войны хорошо знали Василевского как крупного оператора-стратега, хорошо знающего методы ведения войны. А я его знал по Академии Генштаба, которую он окончил с нашим курсом. Известие о том, что он стал начальником Генерального штаба и работал непосредственно в Ставке, вызвало у меня и некоторых других товарищей слезы радости. Мы теперь уверены были, что кончились поражения и начнутся победы. Огромное, решающее значение на войне имеет Верховное руководство. Какая бы ни была морально-устойчивая и технически оснащенная армия, но если ею управляет верховный дурак — война будет проиграна. Теперь мы уверены были, что во главе армии находится человек, знающий дело, гениальный полководец, и во главе фронтов появились новые талантливые военачальники. Теперь мы ожидали больших побед на фронтах войны. Как мог, рассказывал я товарищам о новых полководцах, об их личных и военных качествах.
Известие о Сталинградской победе очень подняло наше моральное состояние. Повысилась и наша активность в борьбе с фашистами.
Основное направление нашей борьбы — это была порча продуктов, которые в то время для Германии были дороже золота. Уничтожение продуктов — весьма ощутимый удар по тылу, по боеспособности армии, по ее моральному состоянию.
Склады, конечно, очень строго охранялись. Но разве можно охранить склады от грузчиков?!
Мы нашли немало способов, которые приносили немцам огромный ущерб и в то же время были безопасны для нас. Основным методом борьбы были диверсии.
Акты диверсии были самые различные. Многие очень простые, безопасные для нас и очень действенные. Так, например, во время погрузки мы делились на две группы: одна группа находилась в вагоне, другая на тележках подвозила ящики с консервами. В вагоне мы были полными хозяевами — наблюдающие офицеры, как правило, в вагоны не заходили, — и вот здесь-то и разворачивалась вся наша выдумка и энергия. В порчу продуктов мы вкладывали немалую изобретательность. Наиболее распространенным способом была порча консервов. Каждый имел в кармане остро заточенный гвоздь (шило) и старался как можно больше проткнуть банок. А от одной испорченной банки портились десятки других. Можете себе представить, сколько можно испортить банок консервов, если 250 человек ежедневно будут протыкать по сотне банок в день, работая с напряжением с утра до позднего вечера и в течение года?! По-видимому, очень много.
Особо ощутимый вред мы принесли расхищением муки. При разгрузке эшелона с мукой мы, как правило, оставляли в каждом вагоне в углу один или два мешка, по 100 кг каждый, слегка прикрыв его соломой или обрывками бумаги. Проверяющий офицер заглядывал в выгруженный вагон только для формы и отходил. Каждый эшелон из 20–25 вагонов увозил из склада не менее 40 мешков муки, по 100 кг каждый мешок, т. е. около 4 тонн. А таких эшелонов мы за день разгружали по три-пять. Итого, склад ежедневно не досчитывал 12–20 тонн муки. Эта операция особенно понравилась железнодорожникам. Машинисты открыто благодарили нас за щедрые подарки.