оскошно. Оставалось даже место для прогулок.
Предстояло морское путешествие. Значит, был шанс получить авиабомбу или торпеду и утонуть. Перспектива вполне реальная, в чем мы вскоре убедились. В середине дня, когда мы уже находились в проливе Скагеррак, раздался вой сирены. На палубе заработали крупнокалиберные пулеметы. Вблизи слышались разрывы бомб. Если бы одна из них ударила по пароходу, мы потонули бы все, так как трюмы немцы «догадливо» наглухо задраили и закрыли на замок. Но нам посчастливилось и на этот раз. Но странно создан человек — за то, что союзники в нас не попали, мы крепко их ругали.
По окончании тревоги люк открылся, и к нам спустилось несколько немецких офицеров и переводчик по фамилии Лагамайер. За уродливо длинное лицо, заостренное к подбородку, мы прозвали его «Лошадиной головой». Вслед за ними спустилось человек 250 пленных, одетых так же, как и мы. «Лошадиная голова» объявил, что к нам вливается пополнение из Сербии. Мы тотчас же окружили наших гостей. Началось братание, дружеские объятия, посыпались вопросы: откуда? как? когда?
Это были партизаны-сербы. Они попали в горах Югославии в окружение и были взяты в плен. Почти все они были ранены. От них мы узнали, какими зверскими расправами сопровождалось пленение раненых югославских партизан. Из многих в живых осталось только 250 человек.
Мы разобрали сербов по группам — примерно одного серба на пять-шесть наших — и по-братски разделили с ними наши скудные запасы продовольствия и табака. Уже через час-другой в общей массе нельзя было отличить русских от сербов. Понимали мы их хорошо, особенно пленных старшего возраста, которые изучали древний церковно-славянский язык в школе еще до революции.
На другой день опять группа офицеров и переводчик спустились к нам в трюм и потребовали, чтобы все сербы поднялись на палубу. Предчувствуя что-то недоброе, сербы отказались выполнить приказ, а нас просили их не выдавать. Мы ответили «Лошадиной голове», что не знаем, кто среди нас серб: «Ищите сами».
Переводчик ходил среди нас и писклявым голосом испуганно просил:
— Выдайте сербов… выдайте сербов.
Один офицер стал кричать, что он расстреляет каждого десятого, если мы не выдадим сербов. Какое-то злобное упорство овладело всеми нами. Мы решили погибнуть, но не выдавать сербов. Лагамайер хватал каждого за руку:
— Ты серб!
— Да нет, что ты — я русский.
— Откуда?
— Из Курска.
— Из Киева.
— Из Москвы.
Ничего не добившись, офицеры и переводчик поднялись на палубу, а через час вернулись с группой автоматчиков. Снова нам предложили выдать сербов, а если откажемся, каждый десятый сейчас же будет расстрелян.
Мы, стиснув зубы, молчали. Из полутора тысяч человек не нашлось ни одного предателя и труса. Немцы стали выхватывать каждого десятого, но мы все — все десятые! — продолжали молчать. Молчание было страшным, жутким. Что-то в каждом из нас и во всей массе напрягалось, натягивалось… вот-вот взорвется. Мы чуть было не набросились на фашистов, тогда бы погибли все: мы, сербы и фашисты.
И вдруг из наших рядов вышел пожилой серб и обратился к своим на своем родном языке с предложением выйти и не подвергать русских «братушек» опасности массового расстрела. Все сербы, как один, вышли на середину трюма. Им приказали подняться на палубу. А мы после их ухода еще долго молчали, снимая с души страшное напряжение, которое чуть было не вылилось в стихийный взрыв. Прямо здесь, в трюме, произошла бы кровавая свалка…
О дальнейшей судьбе сербов я узнал лишь недавно, просмотрев фильм «Кровавая дорога». Почти все наши «братушки» погибли на фашистской каторге в Норвегии.
В Осло с нашего парохода вывели пятьсот человек, а остальных повезли в Ларвик и Ставерн.
В Ставерне нас разместили в старинной крепости в деревянных бараках для сушки рыбы. Крепость, конечно, была обнесена проволокой в несколько рядов и обложена минами. По углам — вышки с пулеметами.
Бараки — двухэтажные. Из окон второго этажа просматривалась окружавшая нас местность. Недалеко от крепости шумно плескалось море. Берег скалистый, изрезанный узкими глубокими фьордами. Вдоль побережья наши военные глаза определили, что мы находимся в оборонительной зоне так называемого «Атлантического вала», о непреодолимости которого фашисты кричали на весь мир. Приметили также какое-то строительство и казармы военных гарнизонов.
Не стоило большого труда тотчас правильно определить, что привезли нас сюда для дальнейшего строительства укрепления. Так как все такие работы проводятся в строгой тайне, следовательно, нас после окончания строительства уничтожат. О таких случаях мы уже кое-что знали.
Что же делать? Неужели помочь врагу укрепиться, а затем погибнуть? Так не лучше ли погибнуть сначала, не сделав ни одного полезного движения для врага, без лишних физических и моральных мучений? Обменялись мнениями. Споров больших не было. Решили — отказываться от работы, вплоть до расстрела.
На следующий день на поверке о нашем решении мы сообщили немцам. Конечно, делегации не выделяли, а просто стали кричать из строя:
— Работать не будем!
Немцы были ошеломлены и встревожены. Тотчас же нас оцепили автоматчики и загнали обратно в бараки. Потребовали выдать зачинщиков. Таковых не нашлось. Не было и предателей. Правда, предательство мы предупредили. Всех бывших легионеров и членов «Русской Трудовой партии» собрали в кучу, окружили плотным кольцом и начали кулаками футболить каждого. Помяв им основательно бока, предупредили, что все они будут уничтожены, если кто-либо из нас по их вине будет расстрелян.
Не добившись результатов, немцы наказали третью роту, так как первые крики раздались из ее рядов, — лишили ее хлеба на несколько дней. Все эти дни остальные роты выделяли для штрафников хлеб из своих скудных пайков. Урезать из 300 граммов хлеба, единственного источника жизни, 25 грамм в пользу товарищей являлось большим подвигом. Это свидетельствовало о большой сплоченности советских офицеров, готовых с риском для собственной жизни спасти товарищей. В каждом из нас жил суворовский приказ: «Сам погибай, а товарища выручай». Это говорило также и о том, что наша подпольная организация тоже была на высоте и умело проводила работу. Несколько дней нас не тревожили. Комендант лагеря выжидал. Когда наказание, по его мнению, возымело должное действие, он сделал первую попытку заставить нас работать. Выделили из нашей роты 30 человек и вывели на военный объект. Все 30 человек отказались взять лопаты. Немцы выстроили нас и объявили: «Кто не хочет работать, выходи под расстрел». Эффект получился противоположный ожидаемому. Все тридцать шагнули вперед. Залпа не последовало. После демонстрации расстрела всю группу привели обратно. В этой группе кроме меня было еще несколько человек из нашей подпольной организации. Помню, были Водолазкин, Шелагин, Шевралев (и еще несколько человек, фамилии которых не помню). Это уже был мой второй расстрел, из-под которого бежать было некуда. Приходилось стоять и ожидать залпа. О первом расстреле, из-под которого мне удалось бежать, я рассказал в первой книге. Был и третий расстрел, о котором скажу ниже.
Немцы на этом не успокоились. Они продолжали нас устрашать. Примерно в час ночи раздался дикий грохот. Спросонья, не понимая, что происходит, люди, как безумные, вскочили с нар. В некоторых местах раздались стоны. Послышались крики: «Ложись! Стреляют!» Фашисты ночью открыли огонь по нашим баракам. Бараки тонкие, фанерные. Пули легко пробивали стены. Много было раненых. Капитан Сорокин был убит. Фашисты стреляли минут пятнадцать. Потом ворвались в бараки и начали обыск. Эти дни мы жили в чрезвычайно напряженном, нервозном состоянии под впечатлением ночной пальбы. Многие с отчаяния решили лучше погибнуть при побеге, чем быть убитым ночью в бараках. Гибель при побеге тоже была очевидна для всех. Кругом проволока, мины, дальше скалы, море, сильная охрана со специально обученными собаками. Я убеждал товарищей не делать этого, не бежать на тот свет, умереть никогда не поздно. И все же ночью 6 июля 1943 года пленные сделали в проволоке дыру. Желающих бежать оказалось так много, что создалась целая очередь. Один за другим смельчаки пролезали в дыру. Шесть пролезли, а седьмой в спешке зацепился за проволоку. Ни взад, ни вперед. Поднялся шум. Часовой обнаружил скопление людей и поднял тревогу. С вышек хлестнули пулеметные очереди. Все бросились в бараки. Успело убежать только 7 человек, но их тотчас же выловили и подвергли страшным пыткам: поломали руки и ноги, разрезали животы и потом расстреляли. Их истерзанные тела привезли в лагерь. Среди них были два члена нашего подполья: майор Лепехов и подполковник Чаганов.
Надо отдать должное исключительному их мужеству. Они многое знали, особенно майор Лепехов, о нашей организации и, несмотря на нечеловеческие муки, никого не выдали. На майоре Лепехове мы насчитали 36 ран, огнестрельных и колотых. На его груди лежал самодельный нож. По-видимому, его же ножом немцы его и пытали.
Мужественная смерть наших товарищей, наша общая стойкость убедили фашистов, что заставить нас работать они не смогут ни уговорами, ни голодом, ни силой. Они решили убрать нас с этого «Атлантического вала».
Рано утром нас под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию Ларвик. Вели нас по пустынным улицам города Ларвика. Норвежцы смотрели на нас из окон. При их попытке показаться у окна по ним раздавались автоматные очереди. Со звоном летели осколки стекол, куски кирпича.
Мы поняли — за окнами наши друзья. Уже только одна эта мысль подействовала на нас ободряюще. Но мы видели больше: норвежцы показывали в окна два растопыренных пальца — указательный и средний. В нашей колонне быстро догадались — это латинская буква V, первая буква слова «виктория» — победа. Значит, жители Ларвика или поздравляли нас с победой, или же поддерживали веру в победу. Было от чего подняться нашему настроению. Впрочем, мы и чувствовали себя победителями. Так фашисты не смогли заставить нас работать на военном объекте.