широкий обмен мнений. Поэт Ковалевский часто читал нам свои стихи. Была одна неиссякаемая и увлекательная тема — кулинария. Лекции на эти темы читали специалисты. О-о, здесь мы, голодные и истощенные, были и неутомимые слушатели, и собеседники! У каждого был по этой части свой опыт и познания. Мы серьезно обсуждали все способы и методы приготовления всех блюд, кондитерских изделий и вин. И я думаю, что нет более подготовленного по этой части человека, чем бывший военнопленный.
В воскресные дни, дни отдыха, мы пели песни не потому, что нам было весело. Песня поддерживала наше моральное состояние. Для песен у немцев не было запрета. Больше того, очень многие из наших звероподобных стражей почему-то очень любили слушать русские песни, в особенности «Из-за острова на стрежень» (о Степане Разине). Очень любили мы песню Дунаевского «О родине». Пели «Москва моя, ты самая любимая», «Тачанку», «Катюшу». Немцы, слушая, слов не понимали, а наш переводчик «Лошадиная голова» помалкивал. Ему, по-видимому, тоже песни нравились.
В дни общесоюзных праздников, в особенности в Дни Красной армии, мы делали доклады в бараках политического характера. Все это делалось, конечно, особыми методами, с особыми предосторожностями.
Докладчик обычно забирался в самый темный угол барака. Выключался свет. И вдруг! В затихающем перед сном помещении раздавался громкий возглас:
— Товарищи! Сегодня исполнилась 26-я годовщина Красной армии!
В бараке воцарялась мертвая тишина. Если же кто пытался помешать, в сумерках получал предупреждение кулаками, а докладчик давал краткий обзор по истории организации Красной армии и сообщал последние новости с фронтов. Закончив доклад под аплодисменты, докладчик в окружении надежных товарищей исчезал из барака. Никто не знал этого докладчика в лицо, а голос забывается.
И надо отметить, провалов не было. (Этот доклад я сам делал в бараке Белова.)
Весной 1945 года, когда остатки фашистской армии добивались уже под Берлином, а в Финляндии и Северной Норвегии были уничтожены их группировки, моральное состояние немецких войск в Средней и Южной Норвегии упало до нуля. Начались паника и деморализация. Старшие офицеры и крупные чиновники-эсэсовцы прихватывали все, что можно было унести с собой из награбленного в Норвегии добра, начали, попросту говоря, смываться в Швецию.
В эти дни созрела возможность и для нашего освобождения. Однако пришлось провести немалую борьбу, чтобы возможность превратить в действительность.
Несмотря на общий развал немецкой армии, мы все же сидели за проволокой и под усиленной охраной, обложенные штабелями снарядов и мин, подготовленных для взрыва. Буквально — мы сидели на пороховой бочке. Особенно наше напряженное состояние усилилось, когда прошел слух, что во главе Германии стал Гиммлер и что он якобы намерен бежать в Норвегию и здесь продолжать войну. Чувствуя себя обреченными, мы внимательно следили за развитием событий и готовились к борьбе за свою жизнь.
Однажды в лагерь ворвались немецкие солдаты и начали снимать и рвать портреты Гитлера. Многие из них просили у нас справки о том, что они хорошо к нам относились. Мы отвечали, что справки будем давать после своего освобождения.
6 мая на утренней поверке комендант лагеря капитан Свобода объявил, что есть приказ о передаче всех лагерей с русскими пленными англичанам. Мы поняли, что настал час для решительных действий, иначе из одного плена мы попадем в другой. Наша основная руководящая группа решила созвать совещание всего актива подполья под видом «совещания старшего начсостава». Это было первое совещание за все время нашего подполья. На совещании присутствовали следующие товарищи: Глухов, Демин, Никифоров, Водопьянов, Биндюрин, Кривицкий, Рогоза, Котельников, Строеньев, Берниковский, Морозов, Корнилов, Лысенко, Смирнов (Доронин). Некоторые имена я запамятовал. Я выступил с сообщением о создавшейся обстановке и предложил действовать: сменить руководство лагерем (снять Белова), переформировать лагерь в офицерский полк, разоружить охрану, а дальше действовать по обстановке.
Мое предложение было принято. Мне поручили формирование полка. Но увы, не обошлось без неприятного инцидента. Когда решение уже было принято, на собрание без приглашения явился подполковник Гогин. Он выступил с требованием передать командование лагеря ему как старшему по должности. Он возмущался, что какой-то майор Новобранец будет командовать, хотя в лагере есть люди старше его по званию. Формально Гогин был прав (я же скрыл свое звание подполковника!), но в данной ситуации дело было не в формальной стороне. Гогин не пользовался авторитетом и даже был у нас на подозрении. Мы заметили, что он часто выходил за проволоку для каких-то таинственных бесед с немцами, о которых нам ничего не сообщал. Подполковник Демин резко и решительно отклонил домогательства Гогина, поддержав мою кандидатуру на должность командира полка. Выступление Демина поддержали Никифоров, Строеньев и все остальные товарищи. Вынужден был и я выступить с сообщением, что мое звание — подполковник и что я бывший работник Генштаба и начальник Разведотдела 6-й армии. Скрыл же свое звание и должность по причинам, которые ясны всем без пояснений. Собрание единогласно отвергло притязания Гогина. Несколько позже его разоблачили как провокатора и предателя. Об этом я скажу ниже.
Обстановка требовала решительных и немедленных действий. Я с группой товарищей пошел к Белову и предложил ему немедленно выстроить весь лагерь. Он стал было отказываться, но мы ему пригрозили, что за невыполнение приказа он будет строго наказан. Белов трусливо забегал, и через несколько минут все пленные высыпали из бараков и построились на центральной площадке.
Впервые после четырех лет плена я выступил открыто перед всеми пленными. Рассказал о положении на фронтах в Германии и Норвегии, предложил сформировать полк и, не дожидаясь англичан, самим освободиться из-за проволоки, а потом организованно пробиваться на Родину. Объявил решение старшего начсостава о назначении меня командиром полка. Но сказал: «Мне надо знать мнение всех пленных. Плен есть плен, и не каждый его с честью выдержал. Может быть, есть и мне отводы. Прошу высказаться и голосовать». Проголосовали. Весь лагерь, 1350 человек офицеров, дружно, без прений, поднял за меня руки.
Получив одобрение всего лагеря, я тотчас же объявил свой первый приказ: назначил командиров рот и батальонов. Этот устный приказ потом был занесен в книгу приказов по полку, которая регулярно велась с первого же дня и до отъезда на Родину. В данное время эта книга, надо полагать, находится в архиве Управления по репатриации.
Не более чем через два часа все подразделения полка — батальоны, роты и различные команды — были сформированы. Было сформировано десять рот и комендантская команда. Своими заместителями я назначил тт. Демина, Никифорова, Глухова и Смирнова (Доронина); начальником штаба — майора Костюка, переводчиком и адъютантом — Петю Чернова (лейтенанта), молодого офицера, но активного боевого члена подпольной организации, хорошо знающего немецкий язык.
В этот же день после формирования полка мы провели митинг. С речью выступили многие товарищи. Я предупредил товарищей, что успокаиваться еще рано, что наша свобода далеко не полная. Мы находимся под охраной немцев; мы на территории чужого государства; вот-вот должны появиться англичане и американцы, а мы не знаем, что ожидать от этой встречи. Глухов и другие товарищи призывали к соблюдению железной дисциплины. Тем, кто записывался в добровольческие легионы и в русскую фашистскую партию, мы заявили, что никаких самосудов мы не допустим. Решение всех вопросов и дел будет происходить на Родине. Если же кто попытается изменить Родине и бежать из полка, тому пощады не будет. Должен тут же отметить, что все эти «бывшие» вернулись на Родину и никто из них не пытался бежать.
Выступал и наш поэт Ковалевский Иван Ефимович. После горячей речи с призывом организованно вернуться на Родину он прочитал свое стихотворение «Освобождение».
Сегодня мученьям нашим конец, К тебе, наша Родина, взор наш направлен. Тебе, наша партия, — славы венец, Чьим именем век наш двадцатый прославлен…
И только здесь, на митинге, пленные впервые увидели своего подпольного трубадура, стихи которого все уже знали в устной передаче.
Последние строчки этого стихотворения стали для всех как бы мечтой, близкой и достижимой:
Навеки любимая Родина-мать, К тебе мы летим, словно птицы весною, Чтоб землю, нам с детства родную, обнятьИ вновь упиваться твоей красотою.
На митинге мы приняли резолюцию и послали ее в адрес Сталина. В резолюции благодарили Советское правительство и наш народ за разгром фашистов и наше освобождение. Просили также указать, что нам делать дальше. Резолюцию направили в Москву через шведское посольство в Норвегии.
Во время митинга ко мне подошли товарищи Морозов и Юмашев и спросили:
— Можно поднять флаг?
Я опешил и спросил:
— Какой флаг?
Юмашев объяснил: пока шел митинг, кое-кто из ребят уже сделал из простыни советский красный флаг. Я, конечно, с радостью дал команду: «Поднять флаг!» И вот грянуло могучее русское «ура!». Под громкие крики «Да здравствует Советская Родина!» над крышей одного из центральных бараков взвился огромный красный флаг.
Наши восторженные крики услышали жители окрестных поселений поселка Берген, увидели наш флаг и стали салютовать нам криками и своими национальными флажками с крыш и из окон домов.
Произошло невиданное и необычное: в одном лагере, только в разных городках, развевались два флага — фашистский и советский.
Однако мы еще митинговали за фашистской проволокой, а за проволокой — мины, штабеля снарядов и немецкая охрана с собаками. Правда, охрана вела себя тоже необычно. Во время нашего митинга солдаты высыпали из бараков, окружили лагерь и направили на нас дула пулеметов и автоматов. Так они и стояли, наблюдая за нашими действиями. А мы митинговали, формировали подразделения полка, принимали резолюцию. Только после митинга в лагерь приехал капитан Свобода и потребовал не нарушать порядок, а то его команда волнуется и могут произойти нежелательные эксцессы.