все пойдет по графику. Так что можешь уезжать. Твоя семья — жена и дети — тебя уже ждут. Твое письмо я передал им. Живут они там же, где жили до войны, — на 2-й Извозной. А может быть, ты не хочешь уезжать на Родину? Может быть, ты уже здесь женился и заимел вторую семью?» Я расценил это как оскорбление и возмутился. Тогда Петр Ратов стал извиняться, объяснять, что пошутил неудачно. «Хороши шутки! Не поехать на Родину? Стать невозвращенцем? Это ведь измена Родине! Разве я могу совершить это? Ты хорошо меня знаешь по Академии Генштаба, ты хорошо меня изучил здесь, в Норвегии. Знаешь уже обо всем, что я здесь сделал. Не забывай, что сто тысяч освобожденных военнопленных — это дело рук самих военнопленных! Мы сами разоружили немецкую охрану и освободились от фашистских концлагерей еще задолго до приезда сюда англичан и американцев. А твоя военная миссия приехала самой последней, застала все лагеря переформированными в советские воинские части и соединения, объединенные под моим командованием. А ведь произошло это не случайно. По-видимому, и я лично сыграл здесь какую-то положительную роль. Я ведь тебе об этом уже рассказывали. И теперь добавлю, что лагерь Рюге, который не хотел ехать на Родину и где тебя во время выступления забросали гнилыми яйцами, стал советским и едет на Родину. Ты тогда рассвирепел и улетел в Данию, а мне приказал сделать лагерь Рюге советским. Ничего нет легче, чем отдать приказ и улететь. А как выполнить этот приказ? Я это сделал. А каких трудов это стоило мне и моим товарищам, ты не знаешь. Пришлось применить оружие, арестовать все лагерное руководство, всю эту банду власовцев и полицаев. И мы сделали это так, что союзники ничего об этом не знали. Они увидели над лагерем красный советский флаг и никак не могли понять, как это произошло. А ты говоришь мне такие обидные слова, допускаешь, что я могу не поехать на Родину! Ты не понимаешь, как у нас обострено чувство любви к Родине. Это бывает, по-видимому, только у тех, кто терял Родину! В неволе чувство любви к Родине вырастает в тяжелую непереносимую тоску по родным местам, где родился, вырос и жил, по людям, родному языку, культуре». — «Молодец, Василий Андреевич, — говорит Ратов, — ты остался таким, каким я тебя знал до войны. Я рад этому. Моя вера в тебя непоколеблена. Скажу теперь тебе по секрету, что не все в штабе миссии так думают о тебе, как я. Ко мне поступает устная и письменная информация о тебе, что ты вновь неблагонадежен и что якобы сам говорил, что уедешь в Англию.
Информация поступила от некоторых офицеров штаба миссии и от твоих друзей, которых ты сам пригрел в штабе. Хорошо ли ты знаешь капитана Никифорова, майора Смирнова (Доронина) и Коротю?! Я читал их доклад в ЦК, в котором они нелестно о тебе отзываются. А что у тебя произошло в столовой? Ты учинил там целую баталию с работниками миссии. И ничего мне об этом не сказал. Я информирован однобоко, а хотел бы знать точно, что произошло. Может быть, ты мне об этом расскажешь?» — «Да, — говорю я, — вопросов много, я на все эти вопросы дам ответ, но предупреждаю, что говорить буду долго и обстоятельно. Это нужно не только тебе и мне. Но прежде всего я должен сказать, что вся та информация обо мне, которая к тебе поступила, — это пасквиль. Начну с последнего вопроса. Тебе, конечно, известно, что большая часть состава миссии — это офицеры другого ведомства и никакого отношения они к репатриации не имеют. Это полковник Донцов, подполковник Коптев и Ананьев. Эти люди занимаются своими делами. Они разъезжают по лагерям и составляют компрометирующие материалы на военнопленных. В помощь себе они привлекли военнопленных: бывших особистов, прокуроров, следователей. По лагерям развернута следственная работа. Образовались никем не установленные комиссии. Вызывают людей на допросы. Допрашивают с пристрастием и угрозами. Спрашивают о том, где и как попал в плен, работал ли агентом гестапо и т. д. Составляются соответствующие протоколы с личными домыслами их авторов. Все это печатается в нашем машинописном бюро, кем-то подписывается, запечатывается в пакеты, и эти пакеты с каждым эшелоном следуют на Родину. Для этой работы мобилизованы 11 легковых машин и все машинистки машинописного бюро. Работа штаба по репатриации полностью парализована. А в лагерях создалось у людей нездоровое морально-политическое настроение. Некоторые группы офицеров начали из лагерей бежать. Одну группу офицеров по моему заданию задержал подполковник Рогоза, они были уже на одной железнодорожной станции по пути в Швецию. Можешь себе представить, что было бы, если бы все наши лагеря начали бы разбегаться? Я считаю, что это вражеская работа. Проверить людей можно и дома, и не нужно срывать нам репатриацию.
Нужно было прекратить это безобразие. Но как? Доложить тебе? Нельзя! Приказать не делать этого ты не мог. Иначе сам бы пострадал. И я избрал другой путь: отобрать у них машины.
Ездить другими видами транспорта они не могли — за это нужно было платить валютой. Кроме того, надо было оформлять билеты через штаб союзников, а там был такой бюрократизм, что билет не скоро получишь — не наездишься. Если помнишь, я тебе о машинах докладывал. Ты приказал заготовить такой приказ, чтобы ни одна машина без разрешения начальника штаба миссии не могла выехать из штаба. Такой приказ ты подписал, и я его скрупулезно выполнял. Ни один работник из этого ведомства по компрометирующим делам не мог уже выезжать ни в один лагерь. Как они ни просили у меня машину для поездки в лагеря, я не давал ее под тем предлогом, что в штабе неизвестно, куда и зачем они едут, а машина нужна для дела. Все машины использовал по прямому назначению. А в лагерях я запретил производить ведение следственных дел.
Приказ мой везде был выполнен, за исключением 1-го офицерского полка, где командиром был Смирнов (Доронин), бывший прокурор. Ему это дело было по душе, он продолжал вызывать людей на допросы. Из полка ко мне приехал подполковник Демин Иван Фролович и доложил, что Доронин не выполняет приказ и продолжает следствие. Ему помогают Коротя, Орел и Никифоров. Пришлось мне самому выехать в полк.
Я построил 1-й полк — 1,5 тысячи офицеров. И сообщил им, что скоро они поедут на Родину, а предварительно полк будет переведен в Осло. Я сказал им, что командира полка Смирнова я забираю с собой для работы в штабе миссии, а командиром полка назначил подполковника Лысенко.
Увез я Смирнова, а за ним потянулись его дружки, Никифоров и Коротя. Ну, думаю, черт с ними, пускай будут здесь, у меня перед глазами, здесь меньше они вреда принесут, чем в полку. Вот так они и пригрелись в штабе миссии. Со Смирновым я объяснился сразу же по приезде в Осло. Я прямо сказал ему, что снял его с командования полком за то, что он занимался не теми делами и что он мне в штабе совсем не нужен. Естественно, он затаил на меня большую злобу. В штабе миссии против меня образовался блок недовольства. Причем могущественный блок, учитывая людей другого ведомства.
В штабе столовой это было выступление этого блока против меня. Пришел я в столовую, вижу: за столом сидят почти все офицеры штаба миссии. Уже пообедали, я пришел последним. Не успел я сесть за стол и попробовать первое, как вдруг подполковник Лаптев бросает реплику: «И как это получается? Неизвестный нам человек, не служащий в нашей армии, отобрал у нас, офицеров миссии, машины?!» Поднялся другой подполковник и говорит: «Да! Неизвестно кто срывает нам работу. Почему мы должны подчиняться этому неизвестному и враждебному нам человеку?» Здесь же сидел Гневашев, работник советского посольства в Швеции. Он хотел что-то сказать в мою защиту, но на него так налетели, что он замолчал. За столом поднялась сплошная ругань по моему адресу: что я подозрительный, враждебный тип, что на Родине они со мной рассчитаются. Я долго молчал, слушал и кушал. Пообедав, поднялся и сказал: «Как вам не стыдно! Вы некультурные, бестактные люди, а кичитесь офицерским званием. Не дали мне пообедать, напали на меня с обвинениями и угрозами из-за машин. Ведь не я отобрал у вас машины, а генерал Ратов. Все вы читали приказ и расписались на нем. Вы назвали меня «враждебным типом, не пользующимся политическим доверием», угрожаете мне расправой на Родине. А что вы обо мне знаете? Вы, товарищ Коптев, больше всех меня ругали за отобранную у вас машину. А как вы ее использовали? Вы ведь не на работу ездили, а по злачным местам в Осло. Целую ночь гуляли, пьянствовали, а шофер — наш военнопленный офицер — сидел целую ночь в машине голодный, ожидая вас. И только на рассвете вы ввалились в машину пьяный. «Ну, пошел домой!» — кричали вы ему, как раньше кричал барин кучеру. (Этот шофер приходил ко мне и жаловался, что весь день вчера голодал, не обедал и не ужинал, так как возил подполковника Коптева из одного бардака в другой.)».
«Неужели все это было?! — спросил Ратов. — Почему же ты мне не доложил? Я бы его, сукиного сына, выгнал бы из штаба миссии». — «Ну и что потом? — говорю я, — нажил бы себе врагов в их ведомстве.
А насчет политического недоверия и расправы надо мной на Родине я заметил: «Это свидетельствует о вашей низкой служебной квалификации как контрразведчиков. Ведь вы забыли, где находитесь. Это не Советский Союз, а капиталистическая страна — Норвегия, и здесь ваши угрозы, к которым вы прибегаете, могут вызвать обратные действия. Я, перепугавшись, поеду в Берген, сяду на пароход и высажусь в Лондоне». После этого за столом воцарилось молчание. Выступил еще один подполковник в мою защиту: «Что вы на него напали? За свои машины адресуйтесь к генералу Ратову, а он честно выполняет свой долг». Уходя, я сказал: «Не дождетесь, ублюдки, чтобы я из-за ваших козней бежал за границу. Несмотря на ваши угрозы, я еду на Родину».
А теперь отдельно скажу о Коптеве. Это бездарный, глупый, невежественный разведчик. Я не знаю, зачем такого дурака послали за границу. Он хотел у меня в номере украсть «компрометирующие» меня документы. И я поймал его с поличным. Это было примерно за неделю до всех этих событий с машинами и в столовой.