На четвертый день начали нас вызывать в контрразведку, где заполнялись на нас анкеты: имя, фамилия, звание, должность на фронте, место жительства до войны. На меня анкету заполнял капитан контрразведки. Заполнив анкету, он сказал: «Да, был такой Новобранец, но, по нашим данным, вы были убиты в бою в Подвысоком, как же вы умудрились воскреснуть?» Оказывается, моя жена получила в 1941 году на меня «похоронку» и единовременное пособие. Но я уже успел сообщить жене, что «воскрес из мертвых» и еду домой… «Ваши сомнения, — сказал я капитану, — можно легко рассеять. Организуйте мне встречу с бывшим начальником Разведывательного управления Генерального штаба генералом Голиковым. До войны я работал под его началом и из разведцентра уехал на фронт. Кроме него меня знают многие товарищи в Москве». — «Хорошо, — сказал капитан, — раз «воскресли» — поезжайте домой. Завтра утром в 10 часов отправляется эшелон».
На следующий день нас выстроили и повели на железнодорожную станцию Выборг. Отъезжающие были из разных лагерей, но подавляющее большинство было из нашего офицерского лагеря. Но почти все — военнопленные 1941 года. Погрузили нас всех в товарные вагоны и набили так плотно, что мы еле вместились на полу и на нарах. В один вагон со мной попали подполковник Калиниченко, подполковник Заикин, старший батальонный комиссар Глухов и др.
Поезд тронулся, а мы поехали дальше в глубь страны. Охраны никакой не было, и мы могли свободно на каждой станции выходить. С большим любопытством мы рассматривали населенные пункты, разрушенные войной, худых, изможденных, плохо одетых женщин, стариков, детей, инвалидов. Надолго это запечатлелось в каждом из нас. Какая разительная перемена по сравнению с недавно оставленной Швецией!
На каком-то из перегонов, на остановке, мы вдруг увидели прогуливающихся вдоль перрона около нашего эшелона солдат с автоматами и офицеров из войск НКВД. Откуда они взялись? И что это все значит? Как потом оказалось, это наш конвой, и подсел он к нам в эшелон неизвестно когда и где.
Глава 4
Мы приближались к Москве. На одной из пригородных станций Перово (тогда это был пригород Москвы) наш эшелон надолго остановился. Было около 12 часов дня. И здесь произошла наша первая встреча на родной земле с родным народом. Впечатления от этой первой встречи остались в памяти на всю жизнь. Как только эшелон остановился, нас сразу же окружила многотысячная толпа людей — главным образом женщины, старики, дети, рабочие. У нас создалось такое впечатление, что люди знали о прибытии нашего эшелона, о том, что везут пленных. Они подбегали к дверям каждого вагона, вытаскивали нас из вагонов. Мы были одеты в форму немецких концлагерей, которые мы недавно оставили, но это не смущало людей. Они нас обнимали, целовали, плакали и спрашивали нас, как это мы уцелели. Расспрашивали о своих — не встречали ли их в плену. А были отдельные трогательные встречи с родными: отец встретил сына, жена — мужа. Произошла и моя встреча с женой. Тоже очень трогательная. Жена сказала: «Я не верила, что ты убит, вот ты и воскрес».
Дома у меня оказалось все в порядке, дети живы и здоровы. Правительство хорошо помогало семье, жена получила приличную пенсию, пособие за убитого мужа. Но много наших близких — родных жены и моих — погибло на войне. Погибли мой и ее братья, погибли Арсений Щасливый и Григорий Одерий. После ареста они уже не вернулись домой. От Арсения пришла брошенная им в дороге записка, где он сообщил, что их везут из Белой Церкви в Киев, где они должны получить суровую кару. Следовало понимать, что в Киеве их расстреляют. По-видимому, они расстреляны в Бабьем Яру.
Часа четыре проходило наше братание с москвичами. После слез заиграли баяны, начались танцы, запели песни. Молодежь перезнакомилась, и девушки наших парней никуда не отпускали, тянули их к себе в гости, и навсегда. Приглашали их и старики-рабочие к себе домой, уговаривали быть у них вместо погибшего сына. А моя жена вцепилась в меня и заявила, что никуда меня не отпустит. «Едем домой, — говорит, — и все». Вокруг дети — две дочери, уже школьницы, и третья — еще маленькая. Ну что я мог сказать? Нам строго-настрого было приказано от эшелона никому не отлучаться. Я объяснил жене о создавшейся ситуации, сказал и людям, что едем на государственную проверку и никто не может здесь остаться. «На какую проверку? — возмущались люди. — Ведь вы уже давно проверены; то, что вы пережили, это самая лучшая была для вас проверка! Поезжайте домой к родным!» — «Нельзя, — утверждали мы, — нас нужно проверить политически: кто как в плен попал, как вел себя в плену». — «Не нужна вам никакая проверка! — кричит народ. — Знаем, что вы голыми руками отбивались от немцев, и знаем, как в плен попали. Ведь вы же никуда не ушли, а вернулись на Родину, какая же еще проверка нужна?» Пришло время отправляться эшелону, а народ нас не пускает в вагоны, ухватили несколько человек за руки и держат. Конвоиры бегают, приказывают садиться в вагоны, а мы не можем сдвинуться с места. Прошло около часа, и вдруг раздается голос: «Все на митинг». Пошли и мы. Видим: в центре на возвышении, на бочке, стоит женщина в военной форме, хорошей, упитанной комплекции, вся грудь в орденах. Помню, она отрекомендовалась, что прибыла из Политуправления Московского военного округа. Начала она речь: «Товарищи! Отпустите военнопленных, пусть едут на госпроверку, мы еще не знаем, кто к нам приехал. Их всех нужно проверить. Как они сдались в плен?!» Эх, что тут началось! Взорвалась буря негодования, трудно было разобрать, кто что кричал! На эту бедную женщину посыпались тысячи грубейших оскорблений. «Кого проверять? — кричали люди. — Ты сама себя проверь, ордена свои выставила, знаем, как ты их заработала, долой!» Схватили ее за руки, за ноги и стащили с бочки. Прибежал конвой — солдаты. «Разойдись, — кричат, — будем стрелять!» Толпа не шелохнулась, и нас не пускают. Раздалась автоматная очередь поверх голов. Никакого впечатления. Все стоят не дрогнув. Вижу я, дело плохо. Может дойти до кровавой расправы. Во имя чего будут гибнуть люди? Залез я на эту же бочку, на которой выступал предыдущий оратор, и говорю: «Дорогие товарищи! Мы очень рады, что вы нас так сердечно, горячо приняли в первый день нашего появления на Родине. До последних дней нашей жизни мы будем помнить ваше гостеприимство. А сейчас я прошу вас отпустить нас по вагонам. Нам нужно ехать на госпроверку. Этого не избежать. Задержка эшелона может плохо кончиться для вас и для нас. Прощайте, дорогие друзья! Спасибо вам за все, но нам нужно ехать». Мою просьбу подхватили и все военнопленные. И только после этого мы двинулись к вагонам. Мое сердце еще больше заныло от плохого предчувствия. «Почему, — думал я, — никого не было из представителей властей? Ведь мы были первая партией военнопленных, вернувшихся на Родину. Значит, нас действительно считают преступниками?» Это были горькие раздумья.
Эшелон тронулся. Люди посылали прощальные приветы; махали руками, шапками, платками. На одной из остановок меня пригласил к себе в вагон начальник эшелона, капитан войск НКВД. Поблагодарил меня за помощь в отправке эшелона и пригласил к столу. На столе было много различной снеди. Но в рот мне ничего не лезло. Я никак не мог понять, как он смог отдать приказ стрелять по народу?
Капитан пытался вызвать меня на искренний задушевный разговор. Он убеждал меня, что в 1941 году, в начале войны, мы сделали большое дело, задержали врага, и что все это будет учтено, и что нам всем в связи с Победой будет дана амнистия. «Какая амнистия? — спросил я. — За какие преступления?» Он засмеялся и застенчиво пролепетал: «Ну, знаете, ведь сдача в плен — это уже преступление…» — «Товарищ капитан, — сказал я, — вы везете в эшелоне около двух тысяч человек военнопленных, и среди них нет ни одного человека, который бы добровольно сдался в плен. Все эти люди захвачены врагом на поле боя ранеными, контужеными, уже не способными держать оружие в руках». — «Да, — говорит капитан, — мы об этом ничего не знаем. А нам говорят, что вы сами добровольно сдались в плен и открыли фронт врагу». — «Товарищ капитан, это все ложь! Если бы мы не дрались и открыли, как вы говорите, фронт врагу, то немцы заняли бы Москву в первые месяцы войны. А они топали почти полгода до Киева, и полмиллиона немцев было убито». — «Кто же это сделал? — спросил капитан. — Тогда зачем к вам применять такие строгие меры? Поверьте, мне совсем не хочется возглавлять этот ваш эшелон. Эту вашу правду я предчувствовал, но доподлинно ничего не знал. Давайте выпьем за ваше праведное дело, за благополучный исход его». Подняли мы стаканы с водкой, но я ничего не выпил. «Спасибо, товарищ капитан, — сказал я, — но я ничего не могу ни есть, ни пить. Меня тошнит, я заболел. Разрешите, я уйду в свой вагон. Мне нездоровится». — «Пожалуйста, — сказал капитан, — только не обижайтесь на меня, я выполнял приказ».
В это время эшелон остановился, и я побежал к своему вагону. Ребята протянули мне руки, помогли мне залезть в вагон. «Мы уже думали, что ты к нам не вернешься, — говорят ребята, — так и будешь ехать в классном вагоне с начальством. Ну, рассказывай, что узнал. Куда нас везут? Почему стреляли?» Что я мог им ответить? Сердце мое как будто клещами сдавило. Настроение было невыносимо плохое. Я действительно узнал новое, что нас, военнопленных, считают изменниками Родины, открывшими фронт врагу. Но разве я мог им об этом сказать? А вдруг кто-нибудь смалодушничает и побежит? Что тогда? Чтобы прервать вопросы, говорю: «Едем на госпроверку, а куда — сам начальник ничего еще не знает. Я, ребята, не в форме, полезу спать».
Но спать не пришлось. Наш поезд остановился под Ленинградом. Время было еще раннее, но здесь уже собралось много народу. И снова мы очутились в объятиях людей, и снова слезы горечи и радости. Ленинградцы выглядели очень худыми, бледными, измотанными, болезненными. Ужасные вещи рассказывали они о блокаде. Говорили о том, как были уничтожены Бадаевские склады со всеми запасами продовольствия для города. Когда склады горели, сливочное масло растаяло и текло ручьями по тротуа