рам. Горели горы сахара, запасы муки, крупы. Люди ничего не могли спасти из этих единственных запасов для города. И настали годы голода. Было съедено все живое: голуби, кошки, собаки, мыши, крысы. Съедена была вся кожа, где она попадалась, — ремни, кожа на обуви и на других различных изделиях. На замерзших грядках, где можно было, выдалбливали обледенелые картофелины, корни капусты. С берез сдирали молодую кору и варили из нее суп. Варили также суп из костяного клея.
Ленинградцы гибли не только от голода, но и от холода. Зима была суровая, а дома не отапливались — не было топлива. Городское отопление было разрушено бомбежками и морозами. В ход пошли «буржуйки» времен Гражданской войны. Но ведь и для этих печек нужны были дрова, уголь. Ничего этого не было. Пришлось сжигать мебель, книги, картины. В довершение ко всем этим бедам не стало воды. Водопровод был разрушен. Воду добывали из рек Невы и Невки. Но это могли делать только те из жителей, кто близко жил около этих рек. А жители, жившие отдаленно от этих районов, добывали воду с большим трудом. Ее нужно было везти на санях в специальной таре (бидонах), а везти было некому, так как от голода все лежали, а не ходили. Комсомольские организации оказывали некоторую помощь, но молодежи было так мало, что их помощь была каплей в море. Живые не успевали отвозить и хоронить мертвых. Когда мы услышали о голодной смерти почти всего населения города, об артиллерийских обстрелах и бомбежках, обо всех жутких лишениях, выпавших на долю ленинградцев, то у нас, у людей, уже видавших виды и много переживших в фашистских концлагерях, леденела кровь.
Я поразился, как это мы очутились в Ленинграде, мимо которого недавно проехали. Выходило, что из Москвы мы поехали обратно. Складывалось впечатление, что наш эшелон петлял в разных направлениях и правительство не знало, куда нас приткнуть. Невольно вспомнился мне штаб в Ленинграде, где я работал в 1936–1937 годах над планом войны и хорошо помнил, как стоял тогда вопрос о Бадаевских складах. В мои обязанности входило материальное обеспечение 5-й армии, формируемой в Ленинградском округе на случай войны. Приходилось рассчитывать продовольствие для фронта, для госпиталей, для тыла, а также горючее и боеприпасы. Причем все расчетные данные не оставались только на бумаге, а все необходимые запасы накапливались на складах, и систематически проверялось их наличие и условия хранения. Место хранения этих запасов определялось Москвой, Генштабом. Однажды на наш запрос, где хранить продовольствие для 5-й армии, нам ответили: на Бадаевских складах. У нас, офицеров Оперативного отдела, возник вопрос: а если противник с финских аэродромов нанесет удар по Бадаевским складам и уничтожит продовольственные запасы двух армий? (Тогда в Ленинградском военном округе формировались две армии — 5-я и 7-я.) Как тогда жить? Мы доложили командующему войсками Ленинграда Б.М. Шапошникову. Командующий округа указал, что эта проблема не только наша — военная, — но и городская. Ведь продовольственные запасы тоже нельзя сосредоточить в одном месте. «Заготовьте бумажку от моего имени Жданову», — сказал он. Бумага (запрос) была послана примерно такого содержания: «Получены указания Генштаба хранить продовольственные запасы для 5-й и 7-й армий на случай войны в Бадаевских складах. В этих же складах хранятся и продовольственные запасы для города. Не опасно ли сосредоточивать такие огромные запасы в одном пункте? Не лучше ли их рассредоточить? Командующий Ленинградским военным округом Шапошников».
Долго мы ждали ответа из Москвы от Жданова. Но ничего не дождались. А оперативный план на случай войны нужно было заканчивать. Тогда мы послали отдельный запрос в Москву с просьбой рассредоточить места хранения продовольственных запасов для 5-й и 7-й армий. Наконец разрешение было получено. Для 5-й армии разрешено было хранить запасы в Новгороде, Пскове и в других пунктах. Для 7-й армии запасы хранились на Карельском перешейке и севернее Ленинграда. На Карельском перешейке даже было построено несколько складов под видом овощехранилищ. Так мы избавились от хранения военных и продовольственных запасов на Бадаевских складах. И только лишь благодаря этому армии Ленинградского фронта имели продовольствие на первый месяц войны. Но ведь можно было рассредоточить и городские продовольственные запасы, и это бы смягчило продовольственные трудности города во время блокады. Жданов же или Политбюро ничего не сделали для этого. Они пренебрегли предупреждением Шапошникова, и вот к чему это привело.
Стояли мы под Ленинградом целый день. Много было слез, но больше всего радости. Наши молодые офицеры и здесь перезнакомились с ленинградскими девушками, завязали с ними переписку, а потом на них переженились. И здесь, под Ленинградом, мы не видели представителей официальных властей. Все свидетельствовало о том, что нас так горячо встречает только народ, а власти придерживаются другого курса. В общем, мы ехали в неизвестность. Странно вел себя и конвой. Автоматчики из вагонов не выходили. По-видимому, боялись вызвать на себя гнев народа, как это было в Москве. Единственное, что делал начальник эшелона, это высылал трубачей трубить «сбор» на посадку, когда нужно было ехать. Здесь, под Ленинградом, нас уже жители не задерживали. Учитывая опыт Москвы, мы уже заранее разъясняли народу, что ехать нам на госпроверку нужно, хотя и слышали в ответ много возражений. Многие приглашали нас оставаться в Ленинграде, а девушки, те просто не пускали своих новых знакомых-женихов. Некоторые из женихов успели побывать даже дома у своих невест, но все они возвратились в эшелон. Вообще, за всю поездку не было ни одного случая побега.
Эшелон наш на этот раз тронулся в путь без всяких происшествий. Ехали мы в неизвестность уже с короткими остановками. Однажды утром прибыли на станцию Йошкар-Ола. Раздалась команда: «Выходи с вещами строиться!» Вещи приказали погрузить на машины. В лагере обещали вернуть. Пожитки у военнопленных были скромные: небольшие чемоданчики, вещевые мешки с костюмами, парой белья. В Норвегии нам были даны указания: никаких вещей у норвежцев не брать — не ронять своей гордости и достоинства. Все нам на Родине будет выдано в избытке. Люди поверили и барахлом не запаслись. На Родине мы не получили ничего. Подавляющее число ходило в том же обмундировании, что было в немецких концлагерях. Некоторые имели английское обмундирование. Часть людей (из запасливых) привезли с собой штатские костюмы, полученные в дар от норвежцев. Все эти вещи поехали на машинах в лагерь, и больше мы их не видели, никто не получил свои вещи обратно.
Колонна тронулась. Впереди оркестр заиграл марш. Шли мы по дороге, идущей через густой лес. Как только длинная колонна выбралась на опушку леса, вышли автоматчики, густо оцепили нашу колонну по бокам. Это невиданное было зрелище! Впереди музыка «наяривает» марш, мы «держим ногу», а по бокам шагают колонны автоматчиков с автоматами на изготовку. В колонне раздались возмущенные голоса: «Вот это настоящая встреча! Не то что в Москве! Здравствуй, Родина!» Чувствую я, что атмосфера накаляется. Может случиться неожиданное. Я крикнул: «Товарищи, спокойствие, выдержка!» Так и пошло по колонне: спокойствие, выдержка! Молча мы брели, повесив голову, уже не в ногу и подавленные.
Глава 5Госпроверка
Прошли мы около трех часов; наконец колонна остановилась. Видим: прямо перед нами огромные ворота, обитые колючей проволокой. С одной стороны ворот — будка с часовым. Вправо и влево от ворот — забор из колючей проволоки в несколько рядов. По углам вдалеке виднелись высокие вышки с пулеметами. Раздались возгласы: «Товарищи, куда же нас привели? Мы ведь недавно такой же лагерь оставили в Норвегии! Копия нашего, даже вышка такая же. Все содрали у немцев».
Раскрылись ворота, и колонна тронулась в лагерь, на новое местожительство. Подошли к бараку-землянке. «Здесь будете жить», — сказал старший лейтенант. «А надолго ли?» — раздались голоса. «Там будет видно, размещайте роту!» Вызвал я к себе командиров взводов и пошел с ними в казарму. «Ну, я пошел, — сказал старший лейтенант, — вот мой дом. — И показал на отдельный хороший домик, находящийся не в лагере. — Когда разместите роту, заходите ко мне поговорить».
Вошли мы в казарму, в угрюмое, темное, полуподвальное сырое помещение. Через маленькие окна еле-еле пробивался свет. Посередине — широкий проход. По сторонам — трехэтажные деревянные нары на толстых прочных столбах со ступенями, хорошо отполированными. Видно, много по ним лазило людей, чтобы отполировать их до такого блеска. Нары покрыты матрацами, набитыми соломой. На матрацы положены одеяла, подушки, простыни. Распределил я эту жилплощадь между всеми. Сам я выбрал себе и политруку место вблизи окна. Подал команду: «Занять помещение!» В барак ввалилась толпа людей — шум, гвалт, люди занимают места, и снова ехидные реплики и ругань: «Здесь и нары такие же, как и там были!» — «А ты что думал, тебе гостиницу предоставят с мягкой кроватью и пуховым одеялом?» — «Я хочу спать в человеческих условиях, мы ведь приехали на Родину, к матери-Родине! А разве мать встречает так своих сыновей?» «Эх, — думаю я, — дети вы несмышленые! Подождите, то ли еще будет!» В этот момент подходит ко мне офицер в форме войск НКВД и, обращаясь ко мне, заявляет: «Прекратить разговоры! Выделите мне двух человек для мытья пола в каптерке». Я опешил, на какой-то момент даже потерял дар речи: такой наглый, самоуверенный и издевательский тон и такое пренебрежительное отношение к людям и ко мне, командиру роты! Мне захотелось без всяких разговоров ударить его в откормленную красную физиономию, но я с огромным усилием воли сдержался, не поддался на провокацию, которая могла повлечь за собой кровавую расправу. Я подошел к нему и говорю: «Во-первых, товарищ старшина, я старше вас по возрасту и по званию, и, кроме того, я командир роты, а вы — только старшина этой роты и подчиняетесь мне. И если я разговариваю с людьми, то вы не должны меня перебивать и вмешиваться в разговор. Во-вторых, пол мыть в вашей каптерке будете вы сами. И запомните: здесь располагаются офицеры Советской армии — фронтовики, а по званию — подполковники, майоры, капитаны, старшие лейтенанты. И по возрасту они в два раза старше вас. И вы хотите, чтобы они мыли пол в вашей каптерке? Пока я командир роты, этого никогда не будет. А теперь встаньте «Смирно!». Старшина нехотя стал выравниваться, но, увидев, что каждое его движение сопровождается злобными взглядами людей, быстро встал по стойке «Смирно!». «Вы свободны, товарищ старшина, идите в свою каптерку и мойте пол! Вечером проверю!» — «Есть», — сказал он и убежал.