Я сразу определил, что здесь постоянный состав от младших командиров до офицеров привык к особому обращению с людьми. Оно напоминало обращение с рабами. Позднее я узнал, что раньше здесь был лагерь ссыльных кулаков.
Разместил я роту и пошел к настоящему командиру роты. Себя я таковым не считал. Пришел к нему и докладываю: «Роту разместил, произошла стычка со старшиной». И рассказал подробно об этой стычке. И добавил: «В таких условиях командовать ротой не могу. Либо мы живем как военная организация по уставу Советской армии, либо мы просто заключенные, и тогда пусть командуют заключенными другие люди!» — «Здесь готовятся запасные кадры для армии, — сказал командир роты, — и вы должны это понять. И завтра же организуйте занятия в роте. Составьте расписание на неделю». После разговора с командиром роты я уже был твердо убежден, что все эти запасные полки и дивизии — «крыша», как говорят разведчики. Здесь был огромный лагерь для ссыльных, а теперь заняли его мы.
Ночью в моей роте произошло нечто непредвиденное. Нас чуть было не сожрали живьем клопы. Ни один человек не уснул ни на одну минуту. Миллионы клопов набросились на нас и начали поедать нас живьем. Как мы ни закутывались в одеяла и простыни, ничего не помогало. Эти звери были какой-то особой породы — крупные, черные. Они прокусывали даже простыни, добирались до тела. Люди сидели на нарах всю ночь и что есть силы давили этих гадов. Но разве передавишь на себе миллионы клопов? И снова реплики и ругань: «Эх, братва, мы так и до утра не доживем! Сожрут нас клопы! Будем кормить клопов, пока не подохнем!» «И действительно, — подумал я, — ведь есть такой особый вид смертной казни. Надо дожить до утра, а завтра — никаких занятий! Все усилия направим на борьбу с клопами!»
Утром все клопиные полчища забрались в свои щели. Я побежал к командиру роты и от имени всех военнопленных потребовал принять меры против клопов. «Безнадежное дело, — ответил командир роты, — до вас еще многие пытались уничтожить клопов, но ничего не вышло. Их тут десятки миллионов, кругом ведь дерево. Нужно всю казарму сжечь! А где будем жить зимой?» — «Но ведь с клопами мы и до зимы не доживем, погибнем. Нужно несколько баллонов хлора выпустить в казарму, есть ли хлор?» — «Нет!» — «Эх, может быть, сера есть? Или другая какая жидкость?» — «Нет, ничего нет». — «Тогда будем ошпаривать клопов кипятком. И пока не покончим с клопами, никаких занятий в роте быть не может!» — «Ладно, действуйте», — сказал начальник роты.
На утренней поверке я объяснил людям сложившуюся ситуацию и потребовал от всех включиться в борьбу с клопами. На кухне, которая располагалась рядом с казармой, забрали мы все ведра, ржавые котлы, кастрюли, черпаки, пошли в ход и свои котелки и ложки. Все кипятили воду, благо дров и воды было много. Кипяток мы несли в казарму и обливали нары и столбы. Работали напряженно с утра до обеда. Много уничтожили этой твари. Выгребали и выносили из казармы обваренных клопов целыми ведрами. «Ну, — думали, — теперь им конец, уснем спокойно». Я сшил себе мешок из одеяла и простыни, залез в него и сразу уснул. Но ночью я вскочил как ужаленный. Опять на мне целая армия клопов! Пришлось вылезать из мешка и снова работать руками — давить их. Утром начали опять проводить ту же операцию. И так весь день, ночью — опять тот же результат. Нами овладело отчаянье. Справимся ли мы с этой поганью? И только на третью ночь мы уснули спокойно. Затем мы вели с ними такую же борьбу один раз в неделю. И только так мы их выжили. Нашему примеру последовали и многие другие казармы.
На 4-й день в роте начались регулярные занятия. Было составлено ротное расписание, изучали уставы, занимались строевой подготовкой, изучали винтовку. Распорядок дня был такой: подъем в 6 часов, зарядка и туалет — с 6 до 7 ч, завтрак — с 7 до 8 ч. С 8 до 14 ч — занятия. Обед — в 15 часов. После обеда никаких занятий не проводилось. Это время отводилось для госпроверки.
Глава 6
В 16 часов в барак приходили солдаты с винтовками, вызывали по списку нужных людей и уводили из лагеря. За чертой лагеря в лесу было построено много отдельных домиков. В этих домиках жили молодые офицеры контрразведки в звании в основном капитанов, майоров и подполковников. К ним приводили на беседу военнопленных по очереди.
Первым задавался вопрос: «Почему ты сдался в плен?» — «Я не сдавался, — отвечал военнопленный, — меня захватили немцы раненым, я не мог держать в руках оружие, да и патронов не было». — «Врешь, скотина!» — «Я прошу меня не оскорблять и на меня не кричать. Я старше вас по званию и по возрасту!» — «Ты сдался в плен добровольно и открыл фронт врагу, ты изменник Родины! А еще говоришь о каких-то правах!» — «Я изменник Родины? Ах ты, ублюдок! Сопляк! Ты еще пешком под стол ходил, а я уже своей грудью преграждал путь фашистам в нашу страну! На, смотри, сволочь, как исполосовали меня фашистские руки!» И, разорвав на себе рубашку, показал изуродованную грудь. «Ну, ты потише, — кричит следователь, — а то я тебя быстро отправлю на тот свет». И хватается за пистолет. «На, стреляй, сволочь, меня фашисты в бою не добили, в плену не дострелили, так убивай, подлец, на Родине!» Человек теряет сознание, истерика, крики. Его отливают водой, «Ну, иди в казарму, — говорит следователь, — скоро снова встретимся, ты еще не рассказал, как ты служил в гестапо. Скольких людей ты выдал? Об этом поговорим в следующий раз».
И такой вопрос задается человеку, которого я знал с первого и до последнего дня плена — старому коммунисту, организатору подпольной группы, которая занималась саботажем в лагере и организацией побегов из лагеря. Ну как можно вынести такое глумление?
Из первых же допросов выявилось то самое худшее, что мы ожидали: обвинение в измене Родине. К военнопленным и обращались так: «Эй ты, изменник Родины!» Никто из кадровиков ни разу не назвал нас словом «товарищ». После допросов люди приходили настолько измученные, как будто бы прошли 50 километров, и никто из них не хотел с нами разговаривать. Оказывается, они были предупреждены, чтобы никто о беседах у следователей ничего не рассказывал, иначе грозили им тяжелыми карами. Но эти люди, прошедшие через все муки фашистского лагеря, уже ничего не боялись. И, отдохнув, они все нам рассказали.
Да, здесь каторга была мучительней фашистской. Там были враги, фашисты, и от них ничего нельзя было ждать человеческого, а здесь, на Родине, за какие грехи мы должны были это все выносить? Для меня уже было ясно, что здесь придется нам либо умереть, либо отстоять свое честное имя. Для себя лично я уже решил: если кто назовет меня изменником Родины, буду бить по физиономии чем попало и в кого попало, невзирая на людей. Но все-таки предварительно с этим вопросом я пошел к нашему командиру роты. Вошел. Докладываю: «В роте назревает большая трагедия. Нас обвиняют в измене Родине. Такого обвинения никто не вынесет. Все офицеры честно дрались, и добровольно в плен никто не сдавался. Люди настроены так, что лучше погибнуть, чем носить кличку «изменник Родины». Вы не можете мне объяснить, что происходит в лагере?» — «Значит, вам уже все рассказали? Они нарушили закон. Кто это вам рассказал?» — спросил командир роты. «Неужели вы допускаете, — говорю я, — что я начну вам выдавать тех, кто рассказал? Глубоко ошибаетесь. Исправлять положение нужно не с этого. Что делать людям в такой ситуации?» — «Эх, что делать, — развел руками командир роты, — нужно с этим смириться. Ведь есть общая установка: сам факт пребывания в плену — позор для советского офицера. Нужно удерживать людей от эксцессов. Может быть, по случаю Победы вам будет дана амнистия. И вы должны проводить в роте линию, которую я вам указал. И не вздумайте настраивать людей на другой лад. Как вы лично будете реагировать, если вас назовут изменником Родины?» — «Я всегда на этот случай ношу в кармане оружие пролетариата — камень; и если кто назовет меня изменником Родины, я проломлю ему камнем голову, — сказал я. — Для меня лучше смерть, чем носить такую позорную кличку. И я уверен, что так будет поступать каждый из нас. Смотрите, вы толкаете людей на смерть. Не доживут они до амнистии». — «Ну, мы говорим с вами на разных языках. Идите», — сказал командир роты.
Госприемка продолжалась. Каждый день из роты выводили 15–20 человек и держали их до 23–24 часов. И все одно и то же, схема вопросов одинакова: почему не застрелился, почему не бежал? Как будто военнопленный мог бежать, но не хотел. Найдется ли хотя бы один такой? Все хотели бежать, так как смерть была благом в сравнении с муками плена. А вопрос «почему не застрелился?» свидетельствовал о том, что следователи только понаслышке знали, что такое бой. А ведь в бою бывает и так, что раненый боец не может двинуть рукой, чтобы поднять автомат и нажать на спуск. Или вообще приходит в сознание в одном из немецких госпиталей. А вопрос «работал ли с гестапо и кого выдал?» свидетельствовал об отсутствии квалификации со стороны контрразведки. Так как если человек уже встал на такой путь, то таким вопросом его не расколешь, нужны достоверные улики. Со стороны следователей это была грубая работа, и такая госприемка была не нужна. Нужно было установить личность, выдать документы и распустить всех по домам, а офицеров направить в ГУК для дальнейшего прохождения службы.
Но, по-видимому, здесь была поставлена другая задача: уничтожить всех военнопленных 1941 года как живых свидетелей поражения Сталина и его клики в начале войны. Мы решили бороться за свою жизнь и свое честное имя. Но как? Писать нам не разрешалось. Но мы нашли способ предать гласности то, что администрация лагеря хотела сохранить в тайне. Мы прибегли к старому, применявшемуся еще во Владимиро-Волынском лагере способу: передаче наших писем, записок народу. Там мы просили женщин заочно выйти за нас замуж и носить нам передачи, спасти нас от голодной смерти. Записки адресовались народу и были такого содержания: «Дорогие граждане! Спасайте нас! Возьмите эту записку, вложите в конверт и направьте по адресу: Москва, ЦК ВКП (б), тов. Сталину». А в записке было написано: