Подошли еще люди, читают. И тут началась такая пресс-конференция с уклоном в русский нецензурный язык! «Что они, за дураков нас принимают? Побоями и запугиваниями не взяли, так перешли теперь на обман, на жульничество? Как отвечать?» — спрашивают. Я отвечаю: «А как вообще мы решаем, нам лучше идти на фронт или остаться в лагере?» — «Конечно, на фронт», — раздались голоса. «Тогда пишите так, как я написал». В роте закипела работа; все листовки на лицевой стороне были перечеркнуты жирным чернильным карандашом, а на обратной стороне написаны новые заявления: «Прошу направить меня на Дальневосточный фронт. Подпись».
Наш опыт быстро распространился по всему лагерю. Вечером офицер штаба пришел за листовками. И началась ругань: «Вы испортили нам заявления, значит, не хотите на фронт!» — «Не кричите, — говорю я ему, — посмотрите на обороте». Он прочел, пожал плечами: «Все равно это самоуправство. Форменные заявления нам прислали из штаба дивизии, а вы их испортили. Не может же штаб полка направить в дивизию испорченные бланки!» — «Они не испорчены, а исправлены. Такие и подавайте в штаб дивизии, а другого ответа не ждите. Забирайте заявления и доложите командиру полка, что все мы желаем ехать на фронт, но не искупать вину за плен, как сказано в заявлении, а драться за Родину».
Взял он заявления, потоптался и ушел. Я ожидал, что после этого будет большая буря. Но ничего, обошлось. Как будто бы ничего и не было.
Через несколько дней командир полка предпринял еще одно странное мероприятие: собрал митинг полка. В президиуме появились командир полка и хорошо нам знакомый по плену подполковник Гуляев. Расскажу кратко об этом типе. Это был морально неустойчивый, опустившийся человек. Он всегда вертелся около солдат-охранников и караулил, кто из них выплюнет окурок сигареты. Он его подхватывал и прямо совал себе в рот. К немцам относился весьма уважительно и подобострастно. На работе всегда стремился быть за главного, никакими политическими событиями и положением дел на фронте не интересовался. Вел себя так, будто бы не его страна сражалась с немцами, а какая-то другая. Никакого отношения к лагерному подполью не имел, как попал в плен — никому не рассказывал. Мы его подозревали в том, что он провокатор. Но так как прямых улик не было, от расправы с ним мы воздерживались, но его остерегались.
И вот теперь этот человек в новом обмундировании, в опрятном виде сидит за столом. Никем не избранный председатель собрания. Выступает командир полка и говорит: «Я созвал вас, чтобы обсудить вопрос о лесозаготовках. Страна нуждается в лесе. После войны много разрушений произошло, и нужно много строить. Надо заготавливать лес и отправлять. Сейчас надо принять резолюцию. Слово по этому поводу предоставляется вашему товарищу Гуляеву». И вот этот немецкий холуй берет в руки бумагу и, заглядывая в нее, нечленораздельно изрекает: «Товарищи! Все мы с вами грешны перед Родиной за нашу сдачу в плен. Нужно искупить нашу вину и добровольно поехать на лесозаготовки. Я согласен поехать и советую вам последовать моему примеру. Я выношу на голосование проект резолюции».
Мы, как это увидели и услышали, ахнули. Возмущению нашему не было границ. В моей голове с быстротой молнии промелькнули все последствия этого предательства. Я крикнул: «Такую резолюцию принимать не будем! Мы ни в чем не виноваты перед Родиной! Кто тебя уполномочил говорить за нас? Если ты виноват, то иди и искупай свою вину». — «Холуй, стукач! — понеслось со всех сторон. — Вон его с трибуны, дурака!» Помял он эту бумагу двумя руками, а потом засунул ее в карман и сбежал с трибуны. Куда он потом девался, мы так и не узнали. Но в лагере его не оказалось. Его долго разыскивали, и если бы нашли, то убили бы, наверное. А командир полка злобно крикнул нам: «Ну, мы еще с вами встретимся, а сейчас — разойдись!»
Почему народ так остро реагировал на предложение о лесозаготовках? А вот почему. С лесозаготовками мы уже имели дело. Нужно было заготавливать дрова для лагеря на кухню. Выезжали туда бригадами по 15–20 человек на 2–3 дня, заготавливали дрова и привозили их в лагерь. На смену одной бригаде приезжала другая. И так по нескольку раз. Наши люди встречались там с другими заготовителями леса, с зэками (заключенными), которые были осуждены на несколько лет за совершенные ими преступления и отбывали наказание за эти преступления на лесозаготовках. И если бы мы последовали призыву этого дурака Гуляева, приняли бы его резолюцию, то это означало бы, что мы добровольно несколько лет заготавливали лес как заключенные. А за какие преступления? Мы с радостью вернулись на Родину в надежде увидеть свои семьи, родных, а нам сулили лесозаготовки. Было над чем задуматься людям. Много было причин для такой острой реакции. После этих листовок я ожидал массовых репрессий, а для меня — в особенности. Но ничего не произошло. По-видимому, в «верхах» поняли, что обстановка накалена до предела, что играть с нами в такие игры опасно. Озлобленность людей на руководство и кадровых офицеров-следователей лагеря была большая. Мы чувствовали, что они нам всячески хотят пришить дело об измене Родине. И мы проявляли к ним свое отношение на каждом шагу. Если нам полагалось приветствовать офицеров лагеря, то мы при встрече с ними поворачивались к ним спиной и проходили мимо. В ответ следовало: «А вы почему не приветствуете меня?» — «Потому, что вы старший лейтенант, а я майор!» — «Никакой вы не майор, вы еще подследственный!» — изрекал офицер лагеря. «А кто вам дал право лишать меня звания? Суда надо мной еще не было, и звания я по суду не лишен!»
Глава 9
А иногда дело доходило до драк с кровавым исходом. Кадровые офицеры лагеря отличались еще, помимо высокомерия, и моральной нечистоплотностью, были нечисты на руку. В лагере нас обворовывали. Личные вещи, которые мы погрузили на машины после выгрузки из эшелона, нам не возвратили, так они и пропали. А ведь 2,5 тысячи чемоданов не могли незаметно испариться. И, конечно, не прошли мимо внимания администрации лагеря. Но крали еще и продукты с нашей кухни. Многие офицеры НКВД заходили на кухню с объемистыми портфелями и сумками, загружали эту тару мясом, салом, крупой и прочей снедью и уходили. Полковая кухня размещалась в отдалении от нашей роты, и мне приходилось часто назначать наряд рабочих по 10–12 человек и дежурного по кухне. После смены они всегда докладывали мне об этом воровстве. По-человечески их можно было понять: продовольственный паек для офицеров тыла был скудный, вот они и решили поживиться за наш счет. Но ведь и наше питание было плохое. Нельзя было допускать разворовывания нашего пайка. При очередном инструктаже дежурных я указывал им строго следить за продуктами, получать их точно по разнарядке и контролировать их закладку в котел. Встречая воров-офицеров контрразведки, отбирать у них продукты, несмотря на лица. А при сопротивлении применять меры воздействия. Несколько воров-офицеров контрразведки были пойманы на месте преступления, дежурные приказали им выложить продукты.
Но один высокосановный вор, помощник командира полка по хозяйственной части, не подчинился требованиям дежурных выложить продукты (он украл 5–6 кг муки), разорался, назвал всех изменниками Родины, выхватил пистолет и грозился всех перестрелять. Конечно, ему не дали выстрелить — поленами дров сбили его с ног и начали вымещать на нем всю накопившуюся злобу. Люди били его ногами, дровами, кулаками и избили так, что он уже был полуживой труп. Ко мне примчался дежурный по кухне и доложил о происшествии.
Прибежал я на кухню, а его еще колотят десятка два людей, кто чем может. Я крикнул: «Что вы делаете? Дураки! Пойдете под суд Военного трибунала! Вас расстреляют! Убегайте домой, и ни слова о том, что было на кухне!»
Толпа разбежалась во все стороны. «Ну, — думаю, — влипли». Как теперь выкарабкиваться, не знаю. Ведь народ-то из моей роты. Хотя в расправе принимали участие и люди из других рот. Вызвал я поваров, дежурных по кухне и рабочих, спрашиваю: «Как дело было?» Два повара рассказали, что подполковник N потребовал дать ему баранью ногу (6 кг мяса). «И вы отдали? — спросил я. — Какое вы имели право?» — «А что мы могли сделать, он ведь начальник!» Я записал их показания и всех заставил подписаться под ними. После этого я приказал дежурному по кухне доложить командиру полка. Пришел командир полка, я ему представился. «Что здесь произошло?» — спрашивает он. «Да вот, люди поймали вора. Хотел украсть мясо. — И показываю на огромный кусок баранины, лежащий на столе. — А вор стал кричать, обзывать всех изменниками Родины, грозился всех расстрелять. Но ему люди не дали выстрелить, свалили его и избили. Вот об этом я составил акт». — И протянул ему бумагу. Пробежал он глазами акт и кричит: «Этого не может быть, где он?» — «А вон лежит, ему нездоровится!» Подошел он к «живому трупу», вздрогнул и сказал: «Что с тобой? Ты заболел?» Тот говорить уже не мог, что-то промычал. Тогда командир полка повернулся ко мне и говорит: «Подполковник заболел, понимаете? ЗАБОЛЕЛ!!! И никаких актов!» — и на моих глазах взял акт и порвал его… — «Немедленно подполковника в лазарет!» Повезли этого вора в лазарет. Не знаю, вышел ли он, ничего о нем не было известно. Вот таков был моральный облик этих офицеров. Да, ведомство Берии было бедно честными людьми. Эти офицеры комплектовались, по-видимому, из уголовного мира, из людей без совести и чести. Они ничем не отличались от тех русских уголовников, которые были засланы в лагеря военнопленных для морального разложения наших людей. Те уголовники проигрывали в карты живых людей — евреев, разведчиков и других. За каждую предоставленную в гестапо душу они получали 1 кг хлеба. Мы с ними жестоко расправлялись. Почти всех уничтожили.
Ничем не лучше поступали и эти кадры. Ведь они за каждого невинно осужденного получали ордена в зависимости от перевыполнения плана. Такую мразь человеческую тоже надо было уничтожать, как клопов и тараканов. Но сделать это в лагере мы не могли. У них была очень мощная «крыша» — Советская власть. Всякое выступление против нее строго каралось. Пришло, конечно, время и для них после XX съезда, в особенности после ареста Берии. А до этого мы должны были сносить все издевательства.