Но терпение людей тоже было не беспредельно, снова появились разговоры о восстании. Мы их в корне пресекали. Но я знал, что эти смелые, мужественные люди не покорятся, сломить их никто не сможет. Они поквитаются со своими мучителями. И все это выльется в восстание против Советской власти.
Мы собрали наше прежнее подполье еще по фашистским концлагерям и начали обсуждать создавшееся в лагере положение. Мы снова написали письмо Сталину. О создавшемся положении в лагере, о том, что мы честно выполняли свой долг, а нас здесь называют изменниками Родины, просили Сталина в этом разобраться. Не знали мы тогда еще, кому пишем. Ведь это он, Сталин, и его клика организовали нам такую встречу на Родине. Это Сталин засадил нас в концлагеря под видом госпроверки с целью полного уничтожения. Но тогда мы этого не знали и письмо наше отправили в Москву, отвез его наш друг, офицер контрразведки.
Глава 10
Прошло около трех недель, и положение в лагере стало меняться к лучшему. Стали прибывать в лагерь офицеры контрразведки — фронтовики из различных частей. Прибыли новые следователи. Они отличались от прежних. Никто из них не пытался в чем-либо обвинить человека. В протокол записывали только то, что говорил подследственный. Давали прочитать и требовали подписаться под каждым листом. Это уже было что-то новое, невероятное. Все мои товарищи отзывались о следователях очень хорошо. И каждый стремился попасть на допрос к новому следователю. Были и такие, кто, дав одни показания старым следователям под давлением и угрозами, побежал к новым следователям, обо всем рассказывал и давал новые показания.
Однажды в середине августа нас созвали на митинг в помещение кинотеатра. Из-за стола поднялся полковник и обратился к нам с краткой речью: «Товарищи!» Это обращение поразило нас, мы были в шоке, для нас это было как гром среди ясного неба! В этом лагере с первого дня нашего приезда и до этого дня никто не называл нас «товарищи». Вначале называли «изменник Родины!», а потом, когда за это получали возмездие, называли просто по фамилии. И вдруг — «товарищ!» Большое значение имело это слово. Полковник сказал, что он прибыл из Управления кадров Советской армии и Управления репатриации советских граждан на Родину по поручению генерала Голикова, возглавлявшего тогда оба эти управления. Прибыл для того, чтобы объяснить нам, почему мы здесь находимся. Он сказал, что поступает много корреспонденции во все советские органы с жалобой на госпроверку. Но госпроверка нужна для того, чтобы установить личность каждого и выдать ему документы. «Без документов вас везде задержат. Нам стало известно, что здесь, в лагере, «перегнули палку». Положение будет исправлено. Никакие вы не преступники. Вы — советские граждане. Вы — офицеры и должны получить подтверждение из ГУКа о вашем воинском звании. И в соответствии с этим званием и выслугой лет уволены из армии. Но на все это потребуется время. Нужно разыскать на вас послужные списки, а это не просто. Ведь многие из вас числятся погибшими, и послужные списки могли уничтожить.
Значит, нужно составлять послужной список со слов. Есть указание закончить госпроверку к зиме».
Е[роисшедшие изменения к лучшему в лагере не были актами милосердия Сталина. Это была наша победа. Мы ее вырвали сами своей сплоченностью и активной борьбой за свою правду. В этой борьбе нам помог собственный народ. Кроме того, оказало свое влияние и международное общественное мнение. В зарубежной печати Норвегии, Англии, США появились статьи об уничтожении русских военнопленных, репатриированных на Родину. Под давлением всех этих фактов Сталин и его клика решили изменить режим в лагере, закончить госпроверку и распустить нас по домам. Но эти изменения касались только лагеря. А дома, вне лагеря, положение осталось прежним, мы считались преступниками. Об этом мы узнали еще в лагере, но не верили в это и удостоверились в этом на практике уже после лагеря.
После этого собрания мы разошлись уже в приподнятом настроении. Мы возвратились снова к жизни, на сей раз — к политически-правовой, а она оказалась не менее важной, чем физическая. Жизнь в лагере пошла по-другому. Нам разрешили переписку с родными. Беседы у следователей оканчивались быстро и без всяких эксцессов. Вскоре мы начали получать письма из дома. В уцелевших семьях тоже не все было благополучно. Родные сообщали о гибели на войне отцов, братьев, сестер, о разрушенных селах, городах, о трудностях послевоенной жизни. Отцы, матери радовались, что их сын остался жив, но жаль, не всегда сообщали приятные новости. В иных письмах было и много неприятного.
И вот здесь случилось нечто неожиданное, что можно расценить как предательский удар в спину, нанесенный нам Сталиным, партийным и государственным руководством, бериевским ведомством. Забегая вперед, расскажу об этом подробнее. В то время, когда мы проходили госпроверку, соответственно, проводилась и политическая обработка населения; давались указания, как относиться к бывшим военнопленным. Разъяснялось, что бывшие военнопленные достойны всяческого осуждения за сдачу в плен и не могут быть приняты в семьи. Члены партии из родных вызывались в партийные органы, где их предупреждали, что за восстановление родственных связей с военнопленными они рискуют расстаться с партийным билетом. При подобных беседах происходили трагические сцены. Расскажу об одном случае, о котором мне стало известно позднее, после «госпроверки». Жена моего друга майора Водолазкина, коммунистка, была вызвана в городской комитет партии. И там ей разъяснили, что если она примет своего мужа в семью, то лишится партийного билета. «Выбирай, — сказали ей, — или муж, или партийный билет!» — «Я буду счастлива, — сказала она, — если мой муж возвратится домой. Он отец моих двух дочерей, и мы с радостью его примем. А партийный билет я вам тоже не отдам, он мне дорог», — ответила она своему грозному партийному начальству и выбежала из кабинета. Товарища Водолазкина я хорошо знал. Он насмерть дрался с фашистами в бою. Тяжелораненым был захвачен в плен. В плену он продолжал бороться с фашизмом, участвовал в диверсиях и в организации побегов. Он был первым из числа тридцати человек, которые вышли из строя на расстрел за отказ от работы. И вот этого человека местные руководители хотели лишить семьи, жены, детей.
По линии государственных органов через отделы кадров были даны указания воздерживаться от приема на работу бывших военнопленных. Разрешалось использовать их на лесозаготовках, на сельскохозяйственных работах.
Среди беспартийных родных тоже проводилась разъяснительная работа, но без угроз. Мою жену тоже обрабатывала «общественность дома», усиленно ей разъясняли, что если она примет меня в семью, то ей грозит опасность выселения из Москвы. Усиленно рекомендовали ехать куда-нибудь на лесозаготовки или в совхоз. Одна из активисток, член партии, приходила уже выбирать себе мою квартиру!
Вот такая беда обрушилась на наши головы, на наши семьи еще задолго до нашего возвращения домой. Как же реагировал народ на подобную пропаганду, в особенности наши семьи? В массе своей отрицательно. Надуманное государственное и партийное обвинение против нас народом было отвергнуто. Но были отдельные случаи трагического характера и у нас. Люди в лагере почти со страхом вскрывали письма от родных. Что принесут эти письма: счастье или несчастье? Мне, как командиру роты, пришлось много перечитать этих писем. У меня была хорошая дружба с людьми, и они спешили со мной поделиться своей радостью или несчастьем. Были письма, в которых жены сообщали о том, что они вышли замуж и образовали новые семьи, имеют даже детей. Были и такие письма, в которых жены просили не приезжать домой и не позорить семью, не лишать ее пенсии. В памяти моей осталось письмо секретаря одного из обкомов партии на Украине. Он писал своему сыну:
«Сын мой, я рад, что ты жив. Но поддерживать наши родственные отношения нам нельзя, так как ты был в плену, а этот факт позорит тебя и меня. Больше не пиши. Это может отрицательно сказаться на моей репутации. Я секретарь обкома партии, и это может мне навредить. Ведь факт пребывания в плену — это измена Родине».
Когда я ознакомился с этим письмом, оно вызвало у меня большое возмущение. Как это так: променять сына на свою карьеру! Я решил помочь лейтенанту составить ответ его вельможному папаше. Он согласился. Привлек я еще несколько товарищей, и мы коллективно составили ответное письмо примерно такого содержания:
«Здравствуй, мой вельможный отец!
С большой болью в сердце я прочитал твое письмо. Хотя мне и тяжело, но я и сам не хочу иметь тебя своим отцом. Ты назвал меня «изменником Родины». Этим ты нанес мне самое тяжелое оскорбление. А какие основания ты для этого имеешь? Ты знаешь обстоятельства моего пленения? Я командовал батареей и в тяжелом бою в лесу под Киевом подбил очень много фашистских танков, расстрелял все снаряды, но и сам был тяжело ранен. Пришел в сознание уже в немецком госпитале. Так в чем я виноват? Как я мог избежать этого позорного плена? Заранее дезертировать? Но разве я, твой сын, мог сделать это? Я, как и все мои товарищи, дрался до последнего, хотел пасть смертью храбрых в бою, но получилось другое — оказался в плену. Но у войны, вельможный папаша, есть свои законы. В каждом бою бывают потери, бывают убитые, раненые, пленные. И этих законов, при всем твоем желании, изменить нельзя. В плену я тоже вел себя достойно. На протяжении нескольких лет активно боролся с фашизмом, состоял членом подпольной антифашистской организации, выполнял ее задания. Как же ты можешь, не разобравшись, так меня оскорбить? Ты просишь, чтобы я тебе больше не писал и не компрометировал. Не беспокойся. Писать я тебе уже никогда не буду. Мне стыдно иметь такого отца, который готов пожертвовать своим сыном ради собственной карьеры. Ничего, придет время, и ты поймешь, что совершил подлый поступок, но изменить уже ничего будет нельзя. Я тебя презираю.
Твой бывший сын Юра».
Не могу не сказать и о другом случае противоположного содержания. В нашем лагере находился сын Котовского, знаменитого героя Гражданской войны. Его мать, полковник медицинской службы, приехала в лагерь на машине. Оставив машину в лесу, она пришла в лагерь, вызвала сына на свидание, вывела его в лес, посадила в машину и увезла. Командование лагеря обнаружило это только через несколько дней, когда Котовскому нужно было явиться к следователю. «Как это так, — возмущались они, — увезла без госпроверки», а мы отвечали: «Мать — это и есть семья — лучшая госпроверка!»