Для меня лично переписка с семьей не являлась проблемой. Это было продолжение разговоров с женой после первой встречи в Перове. У меня все было нормально, семья была на месте.
В результате переписки многие узнали адрес нашего пребывания, и вскоре к нам начали приезжать родственники из ближайших к нам мест. Приезжали отцы, матери, жены, сестры, братья и просто друзья. В лагерь их не пускали, но свидания с ними вне лагеря разрешались. Вокруг лагеря образовался настоящий «цыганский табор». И вот тут наши товарищи получили много различной информации. Нас интересовало о Родине все, но самое главное — это наша судьба. И здесь мы получили неприятные известия. На основании указаний сверху среди населения проводилась организованная пропаганда в том, что военнопленные достойны осуждения за сдачу в плен. Что они покрыли себя позором и потому не могут быть приняты в семьи. Были даны указания по линии отдела кадров не принимать на работу на ответственные должности бывших военнопленных, а использовать их на лесозаготовках и на сельхозработах. Мы еще находились на госпроверке, а на местах уже был организован должный прием!
Глава 11
Госпроверка продолжалась. Проводилась она быстрыми темпами — врагов и шпионов не обнаруживалось. На каждой утренней поверке зачитывался список тех офицеров, на которых пришел послужной список, где подтверждалось их военное звание. Таких офицеров быстро оформляли к демобилизации и отправляли домой. Все мы им завидовали.
Я долго ожидал подтверждения своего звания. Несмотря на то что меня лично знали хорошо еще до войны бывший начальник Разведывательного управления Генштаба начальник ГУК Советской армии и начальник управления по репатриации советских граждан на родину генерал Голиков, подтверждения моего звания долго не было. Не было и моего послужного списка — с ним произошла примечательная история. В 1939 году, после окончания Академии Генштаба, на меня, как и на всех выпускников, было составлено три послужных списка. Достоверно знаю, что, когда я уехал на фронт, все мои послужные списки находились в Москве. А вот теперь, в 1945 году, их не оказалось ни одного. Мне предложено было составить свой послужной список «со слов». Это уже был не документ, а «филькина грамота». Вскоре после составления послужного списка меня вызвали на первый допрос.
В назначенное время я явился в домик за чертой лагеря. Меня любезно принял подполковник в форме контрразведки, предложил сесть. Я сел на стул и молча жду, морально готовясь остро реагировать на всякие обвинения в измене Родине. Но ничего подобного не произошло. Подполковник любезно предложил мне рассказать как можно подробнее об обстоятельствах своего пленения. Я рассказал ему о тяжелых боях в окружении в Подвысоком, о прорыве и выходе из окружения, партизанщине, о березовской трагедии, о нелегальной работе в селе Вязовок и провале, о перенесенных следствиях и тюрьмах, о том, как из тюрьмы в г. Белая Церковь попал во Владимиро-Волынский лагерь. Он все с большим усердием и трудолюбием записывал. Получился очень объемистый протокол, страниц на тридцать. «Да, — говорит подполковник, взвесив на руке свое литературное произведение, — целая книга! В сложный переплет вы попали, но хорошо, что остались живы. Поздравляю! — и пожал мне руку. — А теперь подпишите каждый листок». Я прочитал и подписался.
«Вы свободны, желаю вам скорейшего возвращения домой», — сказал подполковник. «Спасибо», — ответил я и вышел.
Не прошло и недели, как меня сразу же после обеда вызвали и под конвоем автоматчика повели снова на допрос. На сей раз уже в другом направлении и в другой домик. По пути мне встретился мой командир роты. Я спросил его, почему меня водят под конвоем? «Вы не смущайтесь, — сказал он, — это у нас такой порядок». Привел меня конвоир к домику. Стучит — никого нет! «Я не знаю, товарищ подполковник, что с вами делать. Майора Хмельницкого нет». — «А я тоже не знаю, зачем вы меня сюда привели. Ведь я арестованный и должен вам подчиняться». — «Да! Но я не могу вас оставить!» И опять стал стучаться в дом. «Не бойтесь, старшина, я никуда не убегу, идите стучите!» В это время подошло к домику много людей из других рот. Наконец вышел из домика заспанный майор Хмельницкий. Я подошел к нему, представился: «Подполковник Новобранец! Я хочу знать, на каком основании вы привели меня под конвоем на допрос. С какого времени я стал преступником? На основании какого суда?» — «Тише, тише, не шумите! Вы что, против советских законов выступаете?!» — «Это не закон, а беззаконие! Я не лишен ни гражданства, ни военного звания, а вы меня конвоируете, как преступника! Кто вам дал такое право?» Я был в ярости и готов был дать ему по физиономии. Ко мне приближался народ, и я уверен, что достаточно было мне крикнуть о помощи, как от этого майора и мокрого места не осталось бы. Он быстро оценил обстановку, схватил меня за руку и потащил в кабинет. Зашли в кабинет, он сует мне стакан воды. «Успокойтесь, — говорит. — Я ведь ничего оскорбительного вам не сделал. Это не я, а какой-то дурак нарядил вам автоматчика. Когда успокоитесь, можете идти домой. Я лично ничего к вам не имею. И вообще у нас нет на вас никаких данных. Вы знаете Смирнова, Никифорова?» — «Да, знаю», — вспомнил я этих кляузников и их письма. «Что мне о них сказать, — думал я, — рассказать об их деятельности в лагере по сбору компрометирующих материалов на честных людей?» Но поймут ли меня? Ведь и здесь таким же путем добываются обвинительные данные. Решил ничего не говорить. Сказать только, что у меня на них нет никаких данных, интересующих госбезопасность. «Ну хорошо, можете идти домой», — сказал майор. Я вышел из кабинета. На этом мой допрос закончился.
В конце сентября вообще прекратились все допросы. Начали вызывать группами по 10–15 человек в штаб и выдавать справки о прохождении госпроверки. В моей справке было написано: «Новобранец Василий Андреевич прошел госпроверку при 47-й учебной дивизии по первой категории». Занятия в роте прекратились. Все мы с нетерпением ждали отправки домой. Наконец, на утренней поверке подполковник зачитал нам приказ о демобилизации из армии, и через несколько дней люди стали уезжать домой.
Ну вот настал и мой черед. В конце октября 1945 года на поверке объявили, что пришло подтверждение о моем воинском звании и что я демобилизован из армии. Я получил документы (послужной список был составлен со слов), бесплатный проезд, продуктовую карточку на месяц. Одет я был, как и большинство, в немецкое синее обмундирование. В таком виде я явился в Москву на 2-ю Извозную улицу, дом 28 (впоследствии — Студенческая ул., д. 31), нашел свою новую квартиру № 4. Прежнюю квартиру № 56 у меня отобрали. Мою семью, возвратившуюся из эвакуации, буквально выбросили на улицу, оставив без жилья. И моей жене, как я узнал из ее рассказов, пришлось трудно. Временно, на день-два, ее приютили мои друзья, живущие в этом доме, а постоянного места жительства не было. Хорошо, что в этом доме имел две комнаты в коммунальной квартире мой товарищ по работе в Оперативном отделе штаба Ленинградского военного округа еще до войны полковник Омелюхин Иван Антонович. Он работал в Военно-воздушной академии в Монино и жил там в гостинице. Он и поселил мою семью в свою квартиру, и Академии Генштаба ничего не оставалось, как выдать ордер. Если бы не Омелюхин, то моя семья осталась бы без жилья.
Глава 12Встреча на родине
Добрался я до своего дома, нашел свою новую квартиру, остановился на площадке, стою, думаю: звонить или не звонить? Я уже писал, какие письма мы получали в лагере от семей. Сколько отреклось жен от «изменников Родины»! Может быть, и моя семья отречется от меня, и придется мне уезжать неизвестно куда и к кому? Ведь никого у меня из родных не было. Если судить по письмам, этого не должно было случиться. Но, может быть, уже проведена какая-нибудь дополнительная «разъяснительная» работа среди семей и меня не пустят домой? Наконец решился и нажал кнопку звонка. Открывается дверь. На пороге стоит жена! Непередаваемая сцена! Я как будто окаменел, онемел. Стою перед ней — высокий, худой, как Кащей Бессмертный, в лагерных лохмотьях и опорках на ногах. И без копейки в кармане. В горле — спазмы, не могу слова вымолвить. Наконец выдохнул: «Отвоевался! Принимаешь меня, такого героя?!» Она кидается в объятия, плача и смеясь, говорит: «Принимаю! Хорошо, что жив остался!» Тут сбежались дети, соседи. В общем, встреча была волнующая, и радости было много.
После войны вся моя семья уцелела. Это было редкое явление. Муж сестры жены — Арсений Одерий — и мой товарищ по подполью в селе Вязовок был расстрелян. Брат жены — Григорий — тяжело ранен, лежал в госпитале. Отец жены умер. От моего брата Андрея никаких вестей. В общем, кругом похороны. Эта война принесла нашему народу такие несчастья, которых он не переживал за всю историю своего существования. Из военных погибло много моих друзей и знакомых.
После первого потока информации началась санитарная обработка. Я переоделся в новый костюм. Хорошо, что я еще в дороге, под Москвой, передал жене свой чемодан, иначе бы не было во что переодеться. Так уволило нас из армии командование 47-й учебной дивизии.
На второй день пошли смотреть предпраздничную Москву. Буря радостных чувств поднялась во мне. Еще недавно я находился в фашистском концлагере с привычной мыслью о том, что погибну, спасенья нет! И вдруг — Москва! И я живой! Хожу по улицам! Трудно было из заведомо мертвых воскреснуть и приобщиться к жизни. Безграничное чувство благодарности к великому русскому народу наполнило мое сердце. К народу, который в трагические трудные времена, когда погибла уже Украина и Белоруссия, не растерялся, схватился за оружие, грудью встал на защиту Родины и перебил хребет фашистскому зверю!
После ноябрьских праздников начал я оформление в гражданстве, получил паспорт и прописался к семье. И вот здесь меня ожидал первый сюрприз. Пригласили меня зайти в районное отделение НКВД Киевского района. Пришел. Спрашивают: «Вы с какого времени живете в Москве?» Отвечаю: «С 1931 по 1934 год и с 1937-го по 1945-й!» — «Все по тому же адресу?» — «Нет, когда учился в Академии им. Фрунзе, жил на Горьковской, а с 1937 года — на 2-й Извозной, в кв. 56». — «Почему же теперь у вас кв. № 4?» — «А потому, что мою довоенную кв. № 56 Академия Генштаба забрала, а теперь дали мне квартиру № 4, в том же доме». — «Вы еще не работаете?» — «Нет! Оформляю гражданство, а потом буду искать работу». — «Вы должны будете к нам являться для отметки каждый день вечером к 18 часам». — «Позвольте, что это значит? — спросил я. — Я что, снова подследственный? Госпроверка продолжается? — Я вскипел: — Вы что, снова беззаконие творите? Тогда лучше сажайте меня в тюрьму! Зачем мне такая свобода? Это тоже тюрьма, только без решеток! Ходить к вам отмечаться не буду!»