Повернулся и ушел. И ни разу после этого не ходил отмечаться.
Когда я получил паспорт, я стал ходить наниматься на работу. В первую очередь искал работу военного характера. Пошел в МГУ на военную кафедру. Спрашиваю: «Нет ли места для преподавателя тактики? Я окончил Академию Фрунзе и Академию Генштаба», — и показываю диплом. «О, конечно, нам очень нужен такой преподаватель, приходите завтра». Я с радостью лечу домой. На следующий день прихожу, спрашиваю: «Ну, как мои дела?» — «Плохо! Извините, пожалуйста! На вакантное место уже нашли преподавателя». Меня это так поразило, будто меня ударили обухом по голове! «Как, — спрашиваю, — за одну ночь нашли преподавателя?» — «Да, у нашего декана был свой кандидат. Так что, пожалуйста, заберите обратно ваши заявление и анкету». Просматриваю анкету и вижу: графа «был в плену» подчеркнута жирным красным карандашом. Все стало ясно. Сбывается то, о чем нам говорили еще в лагере приезжающие к нам родственники.
На второй день иду в Киевский райвоенкомат и прошу устроить меня на работу. Беру направление на должность военрука в одну из школ. Приезжаю, показываю направление. «Хорошо, заполните анкету», — говорят. Заполнил. Опять в графе «Был ли в плену или на оккупированной территории?» пишу: «Был в плену». Подаю на просмотр анкету. «Были в плену? Нет, вы нам не подходите!»
И так я ездил по Москве три месяца (ноябрь, декабрь, январь 1946 года) и нигде не мог устроиться на работу из-за графы в анкете «Был ли в плену?». Я, конечно, мог скрыть это «преступление», но в силу своего характера, так как я не считал себя виновным за плен, считал пребывание в плену не позором, а несчастьем, я никогда этого не скрывал и очень за это страдал. На работу в Москве нанимались многие мои друзья по несчастью, и поступили только те, кто скрыл факт пребывания в плену. Так, подполковник Демин Иван Фролович, капитан Семенов, старший лейтенант Степанов и другие, скрыв факт пребывания в плену, быстро нашли работу. А с капитаном Никифоровым произошло что-то необычное и загадочное. Приехал он из Норвегии в Москву и, минуя всякие лагеря и госпроверки, сразу же устроился на работу преподавателем на военную кафедру Института кинематографии (ВГИК). Вскоре он там же оказался на должности секретаря партийного комитета института. На фронте и в плену он ничем себя не проявил, но активное сотрудничество с представителями бериевского ведомства в составлении пасквилей на советских людей в Норвегии сыграло свою роль. Ведомство Берии заботилось о своих кадрах. А я переживал одно тяжелое бедствие за другим. Из-за моей длительной безработицы у меня в семье сложилось очень тяжелое материальное положение. До моего приезда моя семья была окружена вниманием правительства и местных властей. За меня, «погибшего», жена получала пенсию, сама работала и получала еще четыре продуктовые карточки. В тех условиях, когда весь народ испытывал большие послевоенные трудности, моя семья была обеспечена хорошо. Но с моим приездом картина резко изменилась. Пенсия отпала, свою продуктовую карточку я использовал и стал в семье нахлебником. Одного заработка жены (200 руб.) на жизнь не хватало. Буханка черного хлеба в то время стоила на Дорогомиловском рынке 100 руб. Можете себе представить мои переживания, когда я видел голодающих жену и детей! И я ничем не мог им помочь! Попробовал я устроиться заместителем заведующего Дорогомиловского дровяного склада около Киевского вокзала. Но и там, прочтя анкету, отказали. Я уже был доведен до бешенства и крикнул заведующему: «Ты что, считаешь, что я могу устроить диверсию и сжечь дровяной склад?!» — «Да нет, — отвечает он, — я ничего не имею против тебя, но есть такая установка!» В общем, мы жили тогда не законами, а «установками». Достаточно было позвонить кому-либо сверху по телефону и дать «установку», и дело решалось. Без звонка сверху ничего нельзя было добиться.
Начал тогда я узнавать, кто из моих друзей забрался на «верхи» и может мне помочь. Узнал, что И.Х. Баграмян — уже маршал, находится где-то в Прибалтике и до него не добраться. П. С. Рыбалко — маршала бронетанковых войск — нет в Москве. Разуваев стал уже генералом армии и командующим Белорусским военным округом и находится в Минске, тоже далеко. Случайно встретил в Москве Мишу Шаронина, уже генерал-полковника, заместителя начальника Генштаба. «Здорово, Миша!» — окликнул его. Он обернулся, удивленно посмотрел на меня. «Здорово, Василь! — так он называл меня в Академии Генштаба. — Откуда ты, что с тобой?» — «Да вот, вернулся из плена, был в концлагере, демобилизован и безработный!» — предельно коротко ответил я ему. «Немедленно пиши письмо Сталину. Расскажи ему обо всем, что пережил, и проси восстановления в армии. А я тебе помогу. В Генштабе без этого ты ничего не добьешься». Распрощались мы, и я поехал домой, уже думая о письме Сталину. Приехал домой и начал трудиться над этим письмом. Жена тоже настаивала на том, чтобы я написал Сталину. В результате длительного труда я составил такое письмо:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я, бывший начальник Разведывательного отдела 6-й армии ЮЗФ, в результате тяжелых летних боев 1941 года попал в плен к фашистам. Я честно пережил плен. Не уронил своего достоинства советского офицера. Активно боролся с фашизмом в плену, состоял в антифашистской подпольной организации лагеря. Летом 1945 года вернулся из Норвегии на Родину, прошел госпроверку и приехал к семье в Москву. И вот здесь начались мои самые тяжелые страдания, неизвестно за что. Я окончил в 1934 году Академию Фрунзе, в 1939 году — Академию Генштаба. Два года не дослужил в армии до пенсии, и меня демобилизовали. А теперь из-за пребывания в плену меня нигде не берут на работу. Я не имею никаких средств к существованию и буквально голодаю вместе с семьей. Моя жена и трое маленьких детей ни в чем не повинны, и мне тяжело видеть себя причиной их несчастья.
Прошу Вас провести дополнительные расследования и, если я в чем-либо виноват, посадить меня в тюрьму. (Там меня хоть будут кормить, и я освобожу семью от голода.) А если я не виноват, то прошу Вас восстановить меня в армии.
С уважением, Новобранец».
Это письмо с грифом «секретно» я сам лично отвез в ЦК ВКП(б) и сдал в комендатуру.
Но до ответа на письмо было еще далеко, а жить и есть нужно было сегодня. Ежедневно я ездил по Москве в поисках работы, но везде меня ждал отказ. Поехал я на Киевский вокзал и начал работать носильщиком: разносил пассажирам чемоданы.
Должен сказать, что дело это было прибыльное. Ежедневно я зарабатывал около 100–120 рублей, на одну буханку хлеба хватало. Это уже был хороший заработок. Одну буханку хлеба я приносил, другую буханку мы получали по карточкам. Так можно было жить. Но вот случилась беда. Меня заприметили штатные носильщики вокзала. На груди они носили большие металлические бляхи. У меня такой бляхи не было. Окружили они меня однажды — а хлопцы все здоровые, откормленные — и учинили допрос: «Ты кто такой? Почему здесь работаешь, у нас хлеб отнимаешь? У тебя есть на это разрешение?» Оказывается, чтобы подносить пассажирам чемоданы, тоже нужно было иметь разрешение — начальника вокзала. «Товарищи, — взмолился я, — у меня семья, я безработный, не могу устроиться на работу и вынужден подрабатывать». — «У нас нет безработных, — кричали носильщики, — за длинным рублем погнался! А потом чемоданы начнешь домой таскать, а нам отвечать?» Рожи у всех свирепые, красные, кулаками размахивают. Я съежился, стою, молчу. Подходит старший носильщик. «Ладно, ребята, пусть уходит, — говорит он. — Но если ты еще раз появишься на вокзале, пеняй на себя! Понял?» — «Да, понял, простите, больше не буду», — ответил я. И до сего времени у меня осталось неприятное чувство к Киевскому вокзалу.
Пришел я домой, лег на диван и думаю: что делать? В голову лезут разные страшные мысли. Прихожу в такое отчаяние, что готов наложить на себя руки. Пережил фронт, фашистский концлагерь, бериевский концлагерь, а вот бериевскую «свободу» не переживу. Эта бериевская «свобода» оказалась хуже всех пережитых концлагерей. Этот выродок знал, что делал, когда организовал нам эту тюрьму без решеток. Позже мне стало известно, что многие мои товарищи по плену не пережили этой «свободы» и покончили с собой. В том числе покончил с собой мой друг, ленинградец Костя Водопьянов, активный антифашист, руководитель одной из подпольных групп в лагере в Норвегии. Я очень тяжело перенес это известие.
Глава 13
Однажды, в минуты подобного тяжелого раздумья, в феврале 1946 года, ко мне в комнату постучала соседка и спрашивает: «Василий Андреевич! Вы знаете генерала Мельникова?» — «Нет, — говорю, — не знаю». Я уже сделал несколько визитов к генералам, своим однокашникам по Академии Генштаба, живущим в этом же доме. Но мои бывшие друзья приняли меня так сухо и неприветливо, как бедного родственника, что я уже не хотел встречаться ни с каким генералом. Но соседка передает настойчиво приглашение генерала Мельникова зайти к нему в квартиру этажом выше. Поднимаюсь на этаж выше, звоню в указанную квартиру.
На пороге стоит молодая красивая женщина. Стоит и улыбается. «Здравствуйте! Я подполковник Новобранец, пришел по приглашению генерала Мельникова». — «Пожалуйста, проходите, я жена генерала Мельникова». Открылась дверь, и вышел генерал-майор. «Здравствуйте, Василий Андреевич! Вы, наверное, меня уже не помните? Мы с вами работали в Разведупре, я был тогда капитаном. Помните, как мы с вами отстаивали одно доброе имя нашего резидента по Японии?» — «А, так это были вы? — вспомнил я. — Поздравляю вас, за войну вы хорошо выросли! Ну а как же наш подопечный по Японии?» — «Плохо, — отвечает Мельников. — Зорге провалился, осужден, расстрелян. Думаю, что его умышленно продали здесь! Однако что же мы стоим? Прошу в комнату». Захожу. Из-за стола навстречу мне вышел незнакомый мне генерал-лейтенант. «Это мой друг, однокашник по Академии генерал…» — представил Мельников генерал-лейтенанта. Мы пожали друг другу руки. «Садитесь, Василий Андреевич, посидим, поболтаем, вспомним прошлое». Я сел за прекрасно накрытый стол, заставленный разнообразными закусками и винами. Я, голодный как волк, поглощал все в большом количестве. Такое хорошее человеческое отношение ко мне генералов я испытал впервые на Родине. Я им рассказал обо всем пережитом мною на фронте, в плену и на Родине. Генерал Мельников слушал и откровенно плакал. Его сын тоже пропал без вести. Оба они высказали предположение, что в связи с ныне существующей установкой в отношении бывших военнопленных вряд ли будет положительный ответ на мое письмо Сталину. «Мы вам тоже поможем, — сказал Мельников. — Нам стало известно, что вы друг маршала Рыбалко и вас лично знает маршал Баграмян! Мы уже были в Главном управлении кадров у Голикова, и о вас был разговор. О вас хлопочет целая группа, в том числе генералы Ломов, Разуваев и другие. Генерал-полковник Голиков удивился, почему это группа генералов ходит в Управление кадров и хлопочет о каком-то подполковнике Новобранце. Кто такой подполковник Новобранец?» Уж кто-кто, а Голиков хорошо знал, кто такой подполковник Новобранец! Это я преграждал ему все пути для дезинформации!