«Скажите, Новобранец, вы не шпион?! Вас не завербовали?» Я опешил. Смотрю на него обалдело. И так мне хотелось тогда спросить его: «А вы, генерал, не дурак?» Но сдержался. Если бы этот разговор произошел в другом месте, то подобный обмен любезностями неизбежно произошел бы. Но здесь, где решалась моя судьба, я большим усилием воли сдержал свой порыв. Сижу, молчу, думаю: что сказать? Вижу, генерал изучает меня, говорит: «На вас никаких материалов нет, но ведь трудно их добыть, если разговор идет вдвоем в каком-нибудь кабинете? А вы в Норвегии встречались с разными людьми один на один». «Ого, — думаю, — выходит, что каждая встреча один на один с людьми другого государства — это уже вербовка в шпиона». Я не удержался и со злостью говорю: «Ну что же, товарищ генерал, если вы сожалеете, что у вас нет на меня никаких обвинительных материалов в шпионаже, то вы их просто состряпайте. Вам, по-видимому, не привыкать делать это? А помочь вам я ничем не могу. Я не шпион! Я четыре года находился в фашистском концлагере, где нас заставляли перейти на службу к фашистам, во власовскую армию или гестапо под угрозой массовых расстрелов и голода, но, как видите, все пережил и честным человеком вернулся на Родину. Кто же после этого мог бы меня завербовать? Норвежцы, англичане, американцы? За какие шиши? За кроны, фунты или доллары? Фашисты нам предлагали много марок, поместья на Украине, но и они не купили. Так почему же вы считаете, что другим повезло больше? Во имя чего стал бы я рисковать своей жизнью и жизнью своей семьи? Вы просто не понимаете, что говорите. И по вербовке у вас понятие примитивное, неквалифицированное. Я сам старый разведчик и знаю, что вербовка производится не так, как вы предполагаете, не за беседой в кабинете. Одной беседы в кабинете мало для поимки шпиона. Для этого нужно иметь много других данных — вещественных доказательств. Вообще, я поражен, что вы задаете мне этот вопрос!» — «Ну-ну, успокойтесь, идите, — говорит генерал, — все, беседа окончена. Идите к начальнику Главного управления кадров».
Пошел я по длинному коридору искать кабинет начальника Главного управления кадров, моего бывшего непосредственного начальника во время службы в Разведупре накануне войны Голикова. Шел я и думал: как-то он теперь меня примет? Нашел нужный мне кабинет, стучу в дверь. «Войдите!» — слышу. Открываю дверь и вхожу. В глубине огромной комнаты за столом сидит тот же знакомый маленький толстый человечек, только уже с обрюзгшим лицом и мешками под глазами, в погонах генерала армии. Рядом стоит генерал-лейтенант Городецкий, мой однокашник по Академии им. Фрунзе и Академии Генштаба. Подходит он ко мне навстречу, обнимает, спрашивает: «Ну, как здоровье, как семья?» Подводит к столу. Навстречу грузно поднимается Голиков. «Здоров! Ты чего же это ко мне раньше не заехал? Слышу, давно уже в Москве, а не заходишь?! Материально как?» В голове у меня промелькнуло: «Какое же лицемерие! Не ты ли меня сам сослал в лагерь на госпроверку, не ты ли меня демобилизовал? А теперь ты демонстрируешь дружеское ко мне отношение!» Я терялся в догадках: что это значит? Я все это связывал с моим письмом к Сталину. Может быть, ему указали на нарушение Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР о моей демобилизации? А может быть, он боялся моего второго письма Сталину? Все эти мысли мгновенно пронеслись у меня, на его вопрос я ответил: «Морально и материально живу очень тяжело. Я не знаю, за какие преступления я так тяжело наказан. Полгода сидел в концлагере как изменник Родины ни за что ни про что, демобилизован из армии, полгода ищу в Москве работу, а мне ее не дают. Голодаю вместе с детьми. Продал последние штаны. Больше продавать нечего. Может быть, вы знаете, за что на меня обрушились такие несчастья? Когда я сидел в фашистском концлагере и выносил нечеловеческие страдания, я знал, за что. Передо мной были мои злейшие враги — фашисты, и от них ничего другого я ожидать не мог. Ну а теперь, на Родине, среди своих, за что я терплю такие муки?» И дальше я уже не смог говорить, спазмы сжали мне горло, и слезы непроизвольно брызнули из глаз. Генерал Городецкий дает мне стакан с водой. «Выпей, — говорит, — и успокойся. Теперь все будет хорошо». Но я не мог даже удержать стакан в руке, так она дрожала, и вода выплескивалась. «Пойдем в коридор, там ты быстрее успокоишься», — сказал Городецкий и увел меня из кабинета в коридор. Там я долго ходил, пока успокоился. Снова зашел в кабинет. Голиков поднялся навстречу: «Ну что, успокоился? Постановлением Государственной Комиссии ты восстановлен в армии. Приказ о демобилизации отменен. Вот тебе предписание, и завтра же поезжай в Военно-Инженерную академию. Будешь там работать преподавателем тактики».
Схватил я это предписание и выбежал из кабинета, не помня себя от радости. И, кроме того, я не мог переносить общества Голикова: этот человек являлся причиной всех моих бед и несчастий. Я чувствовал безграничную злобу и ненависть к нему. Мне трудно было сдерживать себя. Я чувствовал, что могу не выдержать и вцепиться ему в горло. И дело здесь было не только в моих личных несчастьях, происшедших по его вине. Меня в бешенство приводила мысль: как этот человек, который обманывает правительство, этот дезинформатор, место которого на скамье подсудимых, снова в «верхах», руководит Управлением кадров Советской армии и снова решает мою судьбу!
Глава 15
В тот же день я примчался в Военно-Инженерную академию им. Куйбышева со своим послужным списком. Являюсь на кафедру тактики. Меня препровождает секретарь в кабинет начальника кафедры. Вхожу и вижу: за столом сидит генерал Леошеня, мой однокашник по Академии им. Фрунзе. Я от удивления запнулся. А он говорит: «Ну, здорово! Рад тебя видеть, с чем к нам?» Подаю я ему направление и послужной список. Он прочитал документы и говорит: «Жаль, послужной список прервался с первого дня войны». — «Да, — говорю, — пришлось записывать на полях сражений, но, к сожалению, неудачно». — «Ничего, не ты, так я. На то и война. Я беру тебя на кафедру с большим удовольствием на должность старшего преподавателя. Но мне надо все согласовать с начальником Академии. Ты посиди здесь, я побегу к нему». Через несколько минут он возвратился. «Пойдем, — говорит, — к начальнику Академии, он хочет тебя видеть. Я все ему доложил, и он согласен». Приходим мы в кабинет начальника Академии. Встретил он меня очень приветливо. «Вы, — говорит, — не смущайтесь тем, что с вами произошло. Чувствуйте себя уверенно. Вашего греха здесь нет. Но и рассказывать о плене не нужно. Мало ли у нас дураков, которые могут все истолковать по-своему.
Завтра выходите на работу, а сегодня я издаю об этом приказ. Желаю успеха», — и пожал мне руку. Вылетел я оттуда на крыльях, но, к сожалению, недалеко улетел.
Утром на следующий день ко мне прибыл солдат-посыльный и вручил мне пакет с предписанием явиться в Академию им. Фрунзе. Я опешил! Куда же ехать — в Академию им. Фрунзе или в Военно-Инженерную академию? Поступил по уставу — выполняется последний приказ.
Утром, в 10.00, я уже был в кабинете зам. начальника Академии им. Фрунзе генерал-лейтенанта Сеньямина. Мы хорошо знали друг друга еще по Академии Генштаба. Он окончил ее годом раньше. «Ну, Василий Андреевич, знаешь, почему тебя вызвали к нам? При Академии создаются курсы усовершенствования командиров дивизии (к. д.), и ты будешь на этих курсах изучать опыт войны, а потом получишь назначение. На курсах будет учиться около 200 человек. Эта учебная группа будет сформирована из генералов, бывших в плену. Ты включен в эту группу. Думаю, что это правильно. Тебе трудно будет преподавать тактику, не зная опыта войны». — «Хорошо, — говорю, — когда и куда явиться?»— «Сейчас пойдешь к начальнику курсов и там все узнаешь».
Явился к начальнику курсов и на следующий день утром в 9.00 прибыл на занятия. В этой учебной группе были собраны все генералы, бывшие в плену и восстановленные в армии. Старшим группы был генерал Зайцев, слушатели — генералы Мельников, Романов и другие. Пришлось вторично в течение года кончать Академию им. Фрунзе. Нужно сказать, что Академия им. Фрунзе дала нам хорошие знания по истории Великой Отечественной войны, мы изучали все военные операции и на их примере изучали военное искусство и стратегию. Учебные программы предусматривали изучение общей тактики, службы штабов, основы марксизма-ленинизма. Изучались артиллерийские, бронетанковые и механизированные войска, Военно-воздушные силы, связь, инженерные войска, оружие и тактика мелких подразделений. Все это уже было опробировано войной, являлось сокровищницей военного искусства и сомнения не вызывало. Мы старательно изучали все новое, ранее нам не известное.
Но был у нас еще и курс истории Великой Отечественной войны. И здесь у меня и у многих других слушателей закралось сомнение в правдивости изложения событий и их оценки. В основу изучения этого курса была положена книга Сталина «Об Отечественной войне Советского Союза», в которой много было противоречивых моментов и полная фальсификация событий. Весь учебный процесс был подчинен роли Сталина в Великой Отечественной войне, его полководческому гению. Оказалось, что все новое в тактике и стратегии — это полководческое творчество Сталина. Вся история войны изучалась как «десять сталинских ударов». Ничего не говорилось о других полководцах и решающей роли народа в одержанной победе. Даже наш вынужденный отход и поражение в начале войны объяснялись так. Оказывается, внезапный удар немцев был закономерен и неизбежен потому, что фашистская Германия являлась агрессивной страной и всегда была готовой к нападению, а мы были мирной страной и посему неготовой к отражению этого нападения. Следовательно, все было закономерно, и вины за поражение в 1941 году за правительством не было. Мало того, политика Сталина представлялась «гениальным маневром», по примеру Кутузова в 1812 году, по заманиванию противника. По этому вопросу в Академии возникла негласная дискуссия. И преподаватель истории полковник Разин задал Сталину вопрос о причинах поражения в 1941 году. После этого последовал красноречивый ответ Сталина в печати, в котором он подводит теоретическую базу с целью снять с себя вину за поражение в 1941 году. Для этого он привлекает себе на помощь Кутузова, пытаясь представить поражение нашей армии как бы сознательным, как планомерный отход с целью завлечь более сильного противника в глубь страны для решительного его разгрома. Отсюда родилось «Сталинское учение об активной обороне». Бедный полковник Разин не рад был, что задал этот вопрос. После этого он исчез из Академии неизвестно куда. Убедились мы в фальсификации истории Великой Отечественной войны в особенности тогда, когда изучали начальный период войны, который вынесли на своих плечах. Выходит на кафедру этакий подтянутый стройный полковник и указкой на с