– Ну, не безвылазно, – возразила мама. – Но даже не знаешь, как сейчас лучше. Может, чтоб и совсем не выходила.
– Скажешь тоже! – Тетя Таня наверняка махнула рукой. – Сколько ей? Шестнадцать?
– Шестнадцать через месяц будет, – сообщила мама, но как-то без особой радости. – Пятнадцать еще пока.
– Так самое время в компании гулять.
– Ага. Видела я эти компании. – В мамином голосе звучало все больше возмущения и осуждения. – Сидят, курят, тискаются. Общаются исключительно матом. Девицы во взрослых да опытных играют, а у мальчиков одна забота – к ним под юбку залезть.
– Ну не все же такие, – возразила тетя Таня. – Наверняка твоя Олеська с подобными связываться не стала бы.
– Она бы, может, и не стала. А от таких ребят всего ожидать можно. Увидят – тихая, робкая, беззащитная, наивная – и потянут за собой. А она ведь не возразит, пойдет. Что пять лет, что пятнадцать – почти не изменилась. – Мама вздохнула так громко, что даже здесь, возле ванной, было прекрасно слышно. – Да я все тот случай забыть никак не могу.
– Что еще за случай? – с интересом воскликнула тетя Таня.
Олеся насторожилась. Даже праведные мысли о том, что непорядочно тайком подслушивать, окончательно исчезли. Ее же обсуждали.
– Да вот… Олеся тогда еще в садик ходила, – приступила к рассказу мама. – Пошли мы с ней в кино. Скорее всего, на мультик какой-то. Я за попкорном стояла, а она возле афиш вертелась. Рассчиталась с продавцом, оборачиваюсь, а ее нигде нет. Представь?
Наверное, тетя Таня очень хорошо представила. Охнула, торопливо пробормотала что-то неразборчивое.
– Ну вот. И у меня аж сердце остановилось, – продолжила мама. – Тут как раз рядом двери в зал были открыты. Думаю, может, она не утерпела, зашла. Кинулась, а в зале тоже пусто, только уборщица подметает. Я – на выход. Пробежала по всему кинотеатру – Олеськи нет нигде. Куда еще броситься, не представляю. И что делать теперь? К охране обратиться? Ноги подкашиваются, дышать не могу, а все равно бегу дальше.
Олеся прекрасно знала, как легко и сильно пугалась мама, когда дело касалось дочери. В любых других случаях она действовала решительно и уверенно, даже ругалась запросто с кем угодно, а из-за Олеси мгновенно начинала нервничать и метаться и думала почему-то сразу о самом-самом плохом.
– Хорошо, паренек на контроле подсказал, что мимо него недавно целая группа детишек проходила. Я – скорей из кинотеатра. Слава богу, они далеко уйти не успели. И правда, вижу – дети, лет по пять-семь. И с ними дама какая-то крикливая. Мою Олесю за руку держит. Я к ней. Спрашиваю: «Зачем вы моего ребенка увели?» Она тоже перепугалась. «Я, – говорит, – случайно. У дочки день рождения, повела ее с подружками на мультики. Сеанс закончился, мы вышли. А тут, видно, ваша девочка попалась. Я решила, она тоже с нами. Велела ей: „Не отставай! Пойдем!“, она и пошла».
Мама говорила быстро, почти без пауз, слово за словом, только интонации немного меняла, но все они были чересчур встревоженными и возбужденными.
– Я к Олеське: «Почему же ты тете не сказала, что не с ней?» А она молчит, глаза огромные, испуганные. Сразу понятно: от страха совсем не соображает. Да я и сама, еще немного, и точно бы свихнулась. А тут еще сразу отпустило, в голове туман, ноги – ватные, не держат. Хорошо, рядом стулья стояли. Села. А Олеська как окаменела – не двигается и молчит. Я уж переживала, что она вообще больше никогда не заговорит.
– Господи, – сочувственно протянула тетя Таня.
– Ну вот. Вроде давно было, а даже снится иногда. Будто Олеська опять маленькая и потерялась. Кто-то позвал ее, а она и пошла. Так что пусть уж лучше дома сидит. Спокойнее. И мне, и ей.
Тетя Таня начала говорить про психолога, что подобное игнорировать нельзя, про травму на всю жизнь, но дальше Олеся слушать не стала. Прижала вазу к груди, потому что та все норовила выскользнуть из подрагивающих пальцев, и направилась в свою комнату. Вода, налитая до краев, выплескивалась и сразу впитывалась в свитер. Но это казалось такой незначительной мелочью по сравнению с услышанным.
Олеся села на кровать, вазу поставила на пол. То, о чем сейчас мама рассказала. Значит, это действительно произошло. И теперь понятно, откуда взялись жутковатые, повторяющиеся время от времени сны и обрывки частенько всплывающих в памяти образов. Сознание постаралось избавиться от неприятных воспоминаний, но не получилось.
Возможно, их и нельзя назвать кошмарами, но только с сегодняшней позиции. Потому что Олеся повзрослела, и поумнела, и… Да неважно.
Для нее тогдашней то, что произошло, было действительно очень-очень страшным. И незнакомая громкоголосая тетка, которая сердито покрикивала: «Девочки! Не разбегаемся! Я не могу вас по всему кинотеатру собирать!», а потом накинулась на Олесю: «А ты чего застряла? Ну-ка, ну-ка, не отставай! Идем, идем все вместе!», поймала за ладонь, стиснула крепко-крепко и поволокла за собой. И мысль, что вот сейчас ее уведут неизвестно куда и она больше никогда не вернется домой, не увидит маму и папу.
Словно в страшную сказку попала, не придуманную, настоящую. И не захлопнешь книжку, не зажмуришь глаза, чтобы избавиться от происходящего. Не выйдет. Чужая рука держит, не отпускает. И все внутри застыло, сжалось. И голос пропал, и слова все забылись. Даже заплакать не получается, потому что слезы тоже застыли, стали твердыми и колючими.
А когда мама появилась, Олеся даже не поверила сразу, что плохое закончилось, что спасена. Все еще боялась: вдруг тетка ее не отдаст. Вон она какая громкая и сильная. А маме тоже страшно, у нее лицо было белое и чужое. И она тоже почему-то кричала. На Олесю. Даже когда тетка ушла. Трясла за плечи и без конца просила: «Не молчи! Ну скажи хоть что-нибудь! Олеська, слышишь? Скажи мне хоть что-нибудь!»
Воспоминание – как морская волна, но не мелкая и ласковая, что дружески толкает в бок, а большая, сердитая. Налетела, захлестнула с головой, сбила с ног, поволокла на глубину, прямо по острым камням, устилающим дно. А ты захлебнулся, молотишь руками и ногами, рвешься на поверхность, но безрезультатно. И людей поблизости нет, никто не поможет. Как хочешь спасайся сам.
Олеся подскочила с кровати, едва не сбив ногой вазу, ринулась к окну, нырнула за штору, подхватила хризантему, уткнулась лицом в ее взлохмаченную густую шевелюру, вдохнула морозный лесной аромат. Лепестки защекотали нос, будто решили развеселить подобным образом.
Родители тоже так иногда поступали, особенно когда Олеся была помладше. Если она дулась и не разговаривала с ними, подходили и щекотали бока. Она не выдерживала, прыскала смехом, губы сами по себе растягивались в улыбку. Вот и сейчас: сморщила нос, улыбнулась прямо в цветок – и легче стало, спокойней. И вообще.
Она словно в маленьком, уютном домике здесь, за занавеской. И пускай домик эфемерный и хрупкий: за спиной – легкая ткань, впереди – прозрачное стекло, все равно он укрывает от напастей реального мира. И цветок – нежный, вроде бы бесконечно слабый и бесполезный – можно сломать без труда, оборвать лепестки. Но ведь это не так. Он важный и значимый, трогательный и по-своему сильный. Его сила заключена в красоте, в аромате, в самой неожиданности подарка.
Надо скорее поставить его в воду, листочки стали уже мягкими и вялыми.
Олеся выбралась из своего «воздушного замка», подняла с пола вазу и опять нырнула за занавеску.
Пусть хризантема стоит на подоконнике. Поближе к свету, подальше от любопытных взглядов.
Глава 8
Когда парни после уроков спустились в гардероб, там стояла Лара. Она усиленно делала вид, что собирается, но на самом деле подкарауливала Леху, хотела пойти из школы вместе с ним. Тут уже и поводов никаких не надо, раз живут в одном доме. Просто им по пути. Не отвертишься.
– Я звонить не буду, – на прощание сообщил другу Егор. – Сам разбирайся.
Лара пропустила его слова мимо ушей, да и Леха не стал ни возмущаться, ни обижаться, ни уговаривать. Самоуверенно задрал подбородок, демонстрируя пренебрежение, сумку Ларину подхватил. Она вообще-то не просила, но, заметив, довольно просияла. Они Егора и дожидаться не стали, вдвоем вышли из школы.
Лара подозрительно помалкивала, ну и Томилин с ней за компанию. Думал, так и пройдет все спокойно, дотопают до пункта назначения и благополучно расстанутся: ему – в один подъезд, Ларе – в другой. Но она заговорила вдруг перед самым домом, и совершенно не в тему.
– Леш, ты вечером занят?
– А что?
Сначала разузнать надо, что к чему, прежде чем сразу опрометчиво признаваться: «не занят». Не для всего Леха в этой жизни свободен.
– Может, сходим куда-нибудь? Или погуляем. Ты как?
Ну вот. А ведь так спокойно было, необременительно. Лара дальше намеков и красноречивых взглядов обычно не заходила, а их ведь можно не замечать. Леха – человек простодушный, в особой прозорливости его никто не заподозрит. Очень удобно прикрываться тем, что до него плохо доходит. Но тут – прямым текстом, даже идиоту понятно.
– Слушай, Лар…
Кажется, она уже по этим словам догадалась, что Томилин дальше скажет. Лицо изменилось. Не объяснишь, как именно, никакого особого выражения на нем не возникло. Скорее наоборот, оно застыло, закаменело, стало словно маска. Но глаза все еще смотрели с надеждой.
Оно, конечно, приятно, что на тебя каждая вторая с восторженной щенячьей преданностью пялится, но со временем начинает утомлять. Скучно становится, неинтересно, когда так легко достается. Ценность теряет. Но с Ларой все-таки у них особые отношения.
Леха запустил пятерню в волосы на затылке, взлохматил их. Типа сделал непрямой массаж мозга, чтобы тот быстрее подобрал подходящие фразы.
– Мы же с тобой сколько времени уже знакомы, почти с рождения. Все ж и так нормально. Может, пусть и останется? Только друзья, а?
– Только друзья? – Лара переспросила, словно опасалась, что ослышалась, и сначала в ее голосе звучали растерянность и удивление, но потом они сменились негодованием: – Леш, ты серьезно? А тогда, по-твоему, что было? Летом.