– Придем. – Егор утвердительно кивнул. – Не вопрос.
Но когда вышли из студии, Олеся напомнила:
– А школа?
– А что с ней без нас случится? – удивился Воронов и сам же ответил: – Ничего. – И опять поинтересовался: – Ты что, ни разу не прогуливала?
– Ни разу, – призналась Олеся.
Честно говоря, Егор и сам не был злостным прогульщиком. Обычно, чтобы загнуть уроки, пользовался хотя бы намеком на уважительную причину. Но сейчас уверенно заявил:
– Не волнуйся. Это совсем не страшно. – И дальше с видом знатока принялся объяснять: – Короче, завтра собираешься как обычно. Типа ты в школу. Но когда выходишь из дома, сворачиваешь в сторону остановки. Я тебя буду там ждать. Понятно?
Большая комната была поделена на две контрастные половины: белую и черную. На высоких, тонких ножках экзотическими цаплями стояли лампы. Разные. Самые обычные, напоминавшие настольную или прожектор, и похожие на четырехгранные зонтики: у одних все четыре стороны одинаковые, у других – две узкие, две широкие. Олеся прошла мимо них, чувствуя себя Алисой в Зазеркалье.
Зеркало тоже было. Только в другой комнате. Олеся сидела перед ним, пока худенькая разговорчивая девушка делала ей макияж и прическу, следуя наставлениям фотографа Паши:
– Надя, не увлекайся! Все должно быть натурально и естественно. Чтобы почти незаметно. Мне примерная школьница нужна, а не звезда глянцевых журналов.
Девушка снисходительно фыркнула и тихонько прошептала:
– А то я не знаю, что мне делать. Начальничек, блин.
– А шмотки ты притащила, которые я просил? – не унимался фотограф.
– Иди свою аппаратуру настраивай, – грозно глянула на него Надя. – Нечего подсматривать, как девушки красоту наводят.
Она демонстративно повернулась к Паше спиной, занялась своими коробочками, кисточками, щеточками. И все время болтала без умолку.
– Какое у тебя лицо хорошее. Чистое. Не в смысле – без прыщей, а вообще. И глазки какие! Красотка.
А Олеся смотрела в зеркало и думала: ну какая из нее красотка? Какая еще звезда глянцевых журналов? Даже если очень-очень постараться, не получится. Она обычная, как миллионы других, и отражение – тому подтверждение. Оно тоже смотрит недоуменно и растерянно.
Наверное, в какой-то момент они поменялись местами и Олеся оказалась по ту сторону зеркала. Потому что чем дальше, тем все более странным становилось происходящее. Непривычным, несообразным, но не скажешь, что совсем уж некомфортным.
Словно захватывающая игра. Сначала осторожничаешь, боишься ошибиться, вникаешь в правила, ожидаешь слов одобрения, а потом втянешься, увлечешься и уже не думаешь, что делать и как, само получается. И посторонние становятся своими, их присутствие перестает смущать. Это даже хорошо, что они рядом, не забывают лишний раз сказать, что все в порядке, что, даже если ошибся, не страшно. На то она и игра, чуди в свое удовольствие.
Щеки пылали изнутри и уши.
От сияющих одноглазых взглядов ламп. Даже когда Паша одну из них направил в потолок, все равно представлялось, что она посматривает искоса раскаленным добела зрачком.
От частых переодеваний. Сначала Олеся фотографировалась в собственной форме, потом в одежде, принесенной Надей.
От бесконечных перемещений.
– Подвинься влево. Буквально сантиметров на десять. Подбородок приподними. Не настолько же. Голову поверни. Не туда. Наоборот. Сумку закинь на плечо. А теперь сделай шаг вперед. Еще. Нет! Сначала вернись, где была. А теперь шаг.
Паша тоже метался по студии. Снимал стоя, присев на колено, даже лежа и забравшись на табуреточку. Менял освещение сам или заставлял Егора. Тот послушно выполнял распоряжения или сидел в стороне, прямо на полу, по-турецки сложив ноги. Пиджак давно снял, закатал рукава рубашки.
Белое полотно, черная стена. И правда будто перескакиваешь с клетки на клетку на шахматной доске.
– Олесь, улыбнись! Слишком широко не надо. Чуть-чуть. И глазами.
Не получилось. Непонятно почему. Олеся старательно растянула губы, и у Паши брови озадаченно выгнулись. Тогда она и поняла, что не получилось, и больше даже не пыталась.
– Ну Олесь, ну ты чего? Я же знаю, что ты умеешь! Видел! – воодушевляюще восклицал Паша, но Олеся словно окаменела.
Не улыбалось, никак. Словно жар внезапно сменился холодом и она заледенела. Движения стали угловатыми, деревянными, несуразными.
– Олесь, – протянул Паша жалобно, – ну что вдруг? Все ж отлично. Как надо. У тебя прям талант. Просто улыбнись. – И, не зная, что еще предпринять, обратился за помощью: – Егор, ну как сделать, чтобы она улыбнулась?
Егор, сидевший на полу, хмыкнул.
– Откуда я знаю? Пощекотать.
– А сработает? – Фотограф задумчиво глянул на Олесю, словно действительно прикидывал вариант.
Она замотала головой:
– Не надо!
Попыталась еще раз – опять растянула губы, но даже сама поняла, что вышло ужасно. Не улыбка, а кривой оскал. И Паша отчаянно простонал:
– Его-ор!
Тот решительно поднялся, направился к Олесе. Она надеялась до последнего, что он не всерьез, стояла – не убегать же, – а когда подошел совсем близко, все-таки не выдержала, попятилась. Но Воронов поймал ее за локоть, потянул к себе. Олеся вскинула на него глаза:
– Ну нет! Егор!
Он нахмурился строго:
– Тогда улыбайся.
– Я не могу.
– Тогда ничего не поделаешь.
Слова сопровождались частыми щелчками фотоаппарата. Паша не ждал, не останавливался, снимал. Зачем? Да еще при этом загадочно ухмылялся.
Олеся попятилась, дернула локтем, желая освободить его от пальцев Егора. Он отпустил, но другой рукой успел ухватить за бок, сжал. И правда стало щекотно. Олеся хихикнула, не сдержавшись.
– То, что надо! – радостно заорал Паша. – Олесь, зафиксируй. И встань нормально. Егор, а ты брысь из кадра. Там за перегородкой парта стоит. Тащи сюда. И стул.
И опять съемка, только уже сидя – за столом, на столе. Хорошо хоть, не под столом. И нескончаемые распоряжения:
– Локти поставь на парту. Подопри руками подбородок. Не сильно. Ну что ты его сплющила? Теперь смотри не на меня, в сторону, как будто в окно. На Егора. Лучше смотри на Егора. А ты встань, чтобы она глаза не опускала.
Олеся послушно смотрела на темную челку, падающую на лоб, или на воротник рубашки. Автоматически отметила, что верхние пуговицы расстегнуты, и опять смутилась.
– Ухо волосами прикрой. – Паша чего только не произнес, но именно эта фраза показалась самой странной. И ее продолжение тоже: – Почему оно у тебя такое красное?
Олеся скорее поправила волосы, сказала, оправдываясь:
– Это от света. У меня всегда так.
– Ясно, – откликнулся фотограф. Камера щелкнула еще несколько раз. – Ладно, заканчиваем. Немного передохнем, а потом пойдем на улицу. В парк хотя бы. Сейчас народу мало и освещение – то, что надо. – Стянул с шеи ремешок, покрутил головой и крикнул громко, рассчитывая, что будет услышан даже в самом дальнем помещении: – Надь, сделай кофе!
– Чай, – донеслось из глубины студии твердое, не принимающее возражений.
– Да хоть что, – легко согласился Паша, направляясь к арке, ведущей в другую комнату. – Лишь бы горло промочить.
Парк сверкал огнем и золотом осени, даже сочная зелень стриженой травы почти целиком исчезла под плотным ковром опавшей листвы.
Егор тащил Олесину школьную сумку. Когда уходила, родители еще были дома, и пришлось забрать ее с собой. А сам Воронов явился налегке, хотя и в форменном костюме. Сумел удрать с пустыми руками, не вызвав подозрений.
Народу и правда никого. Паша приглядел подходящий уголок парка.
– Без куртки не замерзнешь?
Олеся отрицательно мотнула головой. После студии, после яркого света ламп и свежезаваренного чая она до сих пор не остыла. Застегнула молнию просто по привычке, а иначе бы так и шла нараспашку. Лицо по-прежнему пылало, и ладони были горячими. Горяченными. Если взять в руки сосульку, она бы наверняка растаяла в один момент.
Куртку тоже сгрузили на Егора. Он сделал недовольное лицо, но не возразил.
И опять камера щелкала, фиксируя мимолетные мгновения, запоминая Олесю такой, какой она уже никогда больше не будет. Можно бесконечно повторять одно и то же движение, и все равно каждый раз оно будет другим и каждый новый миг будет другим. Только на фотографии он застынет, окажется неизменным. Олеся, идущая по дорожке, стоящая возле старой ивы, прислонившаяся к ее толстому стволу в крупных складках коры. Олеся с кленовым букетом, радостно подпрыгивающая, резко оглянувшаяся на неожиданный оклик, так что волосы взметнулись.
– А теперь посмотри на небо! – скомандовал Паша.
Олеся запрокинула голову, и тут, словно только того и поджидал, ветер пробежался по вершинам деревьев, срывая листья, и они закружились золотой вьюгой, посыпались на девушку, украдкой касаясь ее волос, плеч, рук.
– А-а-а! – восторженно выдохнул Паша, нажимая на кнопку спуска.
Один листочек спланировал прямо в ладони, и Олеся поймала его. Березовый – маленький, насыщенно-желтый, пергаментный, с аккуратно вырезанными зубчатыми краями.
В этом моменте было что-то особенное. Эффектный заключительный аккорд, после которого хочется тишины, чтобы услышать, как отголоски музыки, проникшей внутрь тебя, соединились с чувствами и мыслями. Паша выпустил аппарат из рук, тот качнулся на ремешке и замер, словно уставший человек, расслабленно откинувшийся на спинку кресла, прикрывший глаза. Точнее, один большой внимательный глаз, столько времени без устали подмигивавший Олесе.
– Ладно, ребят, заканчиваем. – Паша глянул на часы. – И так переработали, у меня уже молодожены скоро. – Повернулся к Егору. – Я вначале сам отсмотрю, потом тебе звякну. И мне кажется, все получилось. Если заказчик не одобрит, сильно обижусь. Но думаю, одобрит. Олесь, ты – супер. В общем, я пойду, а вы – как хотите. Можете еще погулять. – Он улыбнулся. – Пока.
Погулять? Ну да, наверное. Чтобы прийти в себя, перевести дух, может, даже закрыть глаза, а открыв, снова оказаться в привычном мире. Ведь то, что происходило последние три часа, – совсем другая реальность, Зазеркалье. Олеся раньше и представить не могла, что способна позировать перед камерой, почти не смущаясь. Нет, это точно не она. Антипод. Но стоит ли опять меняться местами?