– Делаешь ей детей. Очень по-мужски. Ты говоришь прямо как какой-нибудь дерьмовый прапорщик.
– Я говорю как мать. Пусть это и звучит по-мужски, не спорю. Либо хочешь детей вместе с ней, либо даешь ей свободу.
– А теперь ты говоришь как кюре.
– Я говорю как вдова мужчины, который был на двадцать лет старше, не хотел детей, считал себя слишком старым, чтобы стать отцом, поэтому бросил меня, а спустя год вернулся и встретил меня у выхода с работы с великолепной коляской. С коляской марки «Боннишон», такое и нарочно не придумаешь… Но в течение года он не подавал мне никаких признаков жизни. Ни разу. Ни одного смс, ни одного цветка, ни одного сообщения, ничего. Целый год я была абсолютно свободна.
Молчание.
– Я боюсь его бросить. Боюсь одиночества. Боюсь сожалений, сожалений о том, что сделала. Боюсь, что больше никогда в жизни не буду так сильно влюблена. Боюсь затосковать и уже никогда не оправиться. И что бы я ни говорила, но я уверена, что где-то в глубине души у меня прячется некое мелкое вредное существо, наподобие термита, которое все еще верит, что в конце концов он оставит свою жену даже теперь, когда они только что вместе купили квартиру. На самом деле я остаюсь с ним из ложных побуждений. Я с ним, потому что подчиняюсь этому мелкому вредному существу. Я подчиняюсь худшей своей части. Самой лживой, слабой и трусливой.
– Подчиняться приказам, которые вас бесчестят, – в этом заключается главная драма военного, да? Зачем же навязывать себе подобную дилемму? Зачем? Поступи, как эта великая Элизабет, которую ты тут недавно упоминала: отбрось эти устаревшие ценности. Оставь свой пост. Сложи с себя все эти обязательства. Сними свою униформу и сдай оружие. Сваливай. Не спрашивай разрешения. Ты достойна куда большего, чем эта жизнь. Знаешь, я никогда бы не посмела разговаривать с тобой в таком тоне, если бы не видела тебя с моими детьми. Если бы не видела, как ты жадно вдыхала запах мягких игрушек, с которыми они спят, как проводила рукой по кудрям Алисы. Зачем же ты рискуешь лишить себя всего этого, а? Зачем? Ради кого? Ради каких таких отношений? Ну а поскольку забеременеть обманным путем от мужчины, с которым живешь, так же низко, как обманывать жену, ты должна наступить себе на горло, если хочешь, чтоб однажды твоя жизнь стала более приятной. У тебя нет выбора. Ты должна по-настоящему вырвать себя оттуда. И вместе с тем, говоря все это, я уже понимаю, насколько все это звучит неубедительно, потому что… Потому что вот я, я его нашла, своего вечного возлюбленного и папу мечты для своих детей, я его нашла. А потом, смотри… в конце концов я все равно воспитываю их одна, так что… Так что уж лучше я помолчу.
Смех. Крики. Шум.
Звон голосов и битого стекла за окном.
– Послушай, – продолжила я, распрямившись, – я скажу тебе свою правду. Я скажу тебе свою правду, которая не твоя правда и уж тем более не сама реальность. Моя правда в том, что я тут тебе говорю громкие слова и я неправа. Я неправа, потому что на самом деле, и это тоже правда, – откуда мне знать. Я никогда ни в чем особенно не разбиралась, а с тех пор, как мой любимый меня покинул, я вообще ни на что не гожусь, так что, правда, ты на ус мотай да мимо ушей пропускай. И в основном все-таки пропускай. Да, не слушай меня, я сейчас совершенно не в том состоянии, чтоб жизни тебя учить. Я не просто вообще ни на что не гожусь, я, пожалуй, в еще более худшем состоянии. Я ошибаюсь по всем пунктам, поверь мне. На меня сейчас ни в чем нельзя положиться, ни в чем. Единственное, что я еще могу добавить, чтобы… э-э-э… чтобы, так сказать, сыграть до конца свою роль анестезиолога, так это то, что, когда я его встретила, то я сама была замужем, ну то есть не то чтобы официально расписана, но совершенно как если бы. Да. Это я была слабым звеном. Он был настолько умен, что, конечно, никогда и ни на чем не настаивал. Он никогда не оказывал на меня ни малейшего давления и никогда не позволил бы себе говорить со мной свысока так, как это только что делала я. Услышь он ту нотацию, что я только что тебе тут прочитала, он был бы в ужасе. В ужасе и разочарован. Он считал меня более деликатной. Он-то сам, чтобы выманить меня из моего столь же уютного, сколь темного угла, долго выслушивал мой рассказ о моей жизни с бывшим, с моим хахалем, как он любил его называть, растягивая первый слог до появления улыбки на моих щеках, он дал мне действительно выговориться, и я говорила долго-долго, как ты сегодня, а он слушал меня очень внимательно, как я тебя, а в самом конце он…
Я замолчала. Я улыбалась.
– Что же он сделал?
– Он зевнул. Он зевнул, и меня это рассмешило.
– А потом?
– Потом ничего. Потом я бросила мужчину, с которым мне было скучно, ради мужчины, который меня смешил.
– Р-р-р, – проворчала ты, съеживаясь в складках нашей исповедальни, – как бы я хотела с ним познакомиться… Расскажи мне о нем. Расскажи мне о нем еще.
– Нет. В другой раз. В другую ночь. Сейчас надо ложиться спать. Нам завтра в сад.
– Нет. Пожалуйста. Скажи мне еще хоть что-нибудь. Самую малость, хоть что-то красивое для пущей убедительности, для смелости.
– В следующий раз, я тебе обещаю.
Молчание.
– Ты не против, если я посплю тут несколько часов.
– Нет, конечно, нет. Подожди, я принесу тебе одеяло.
Я встала, выбросила последнюю пустую бутылку, поставила наши чашки и пиалы в раковину, принесла одеяло со своей кровати, закрыла ставни, задернула шторы, прибавила отопление и подоткнула тебе одеяло.
Я выключила свет и добавила:
– Если бы я знала, что так сильно его люблю, я бы любила его еще сильней.
Эта малость, эти последние слова, которые я прошептала в темноте, придали ли они тебе смелости?
Не знаю. Утром ты ретировалась, и больше я никогда тебя не видела.
Мой пес умирает
Однажды ему оказалось не по силам самостоятельно забраться в кабину. Он даже пытаться не стал. Просто сел у подножки и ждал, пока я подойду. «Эй, – сказал я ему, – давай-ка пошевеливайся, папаша». Он так на меня посмотрел, что я опустил голову. Я поднял его, и он улегся на своем месте как ни в чем не бывало, но я в тот день заглох, трогаясь с места.
В комнате ожидания, кроме нас, никого. Я держу его крепко, стараясь при этом не сильно сжимать, от этого у меня начинает ныть плечо. Я подхожу к окну, чтобы он мог видеть улицу, и даже тут, даже теперь, вижу, что это его интересует.
Тот еще сплетник…
Подбородком я глажу его по голове и тихо ему говорю:
– Как же я буду теперь без тебя, а? Как же я буду?
Он закрывает глаза.
Перед тем как приехать сюда, я позвонил своему шефу. Сказал, что к выезду опоздаю, но пусть не волнуется, я нагоню. Я всегда справляюсь. Это не впервой, так что он это знает.
– А в чем дело?
– Неприятность у меня, мсье Рико.
– По крайней мере, не с машиной?
– Нет-нет, с моим псом.
– Что он еще натворил, этот барбос? Застрял в собственной миске?
– Да нет, не то чтобы, просто… Мне надо отвезти его к ветеринару, потому что все кончено.
– Что кончено?
– Его жизнь. А они открываются только в девять, ну и еще какое-то время потребуется на все это, так что на склад я опоздаю. Собственно, поэтому я и звоню.
– Ох, черт. Слушай, Жанно, сочувствую. Мы все его любили, этого твоего пса. Что с ним случилось?
– Ничего. С ним ничего не случилось. Просто старость.
– Вот ведь черт. Опять тебе досталось. Сколько ты уже с ним ездишь?
– Да целую вечность.
– А что у тебя на сегодня по графику?
– «Гаронор».
– Чего там? Барахло для «Дере»?
– Да.
– Послушай, Жанно, знаешь что? Возьми отгул, правда. Мы справимся без тебя.
– Не справитесь. Малой в отпуске, а Жерар на переподготовке – права восстанавливает.
– А, ну да… Правда… И все же выкрутимся как-нибудь, давай. Я сам за тебя выйду. Разомнусь немного. Уж тыщу лет как не ездил, а все равно уверен, что руки у меня откуда надо растут и с баранкой справятся!
– Вы уверены?
– Да, конечно, не беспокойся. Бери отгул, говорю тебе.
В сентябре прошлого года, когда перекрывали дороги, и бастовали, и приходилось нелегко, на меня наехали за то, что я не захотел присоединиться к остальным. Спросили, нравится ли мне сосать у шефа. Помню, это Вальдек сказал, и до сих пор я часто вспоминаю эту фразу. Я не захотел ехать с ними. Не захотел, чтобы жена на всю ночь осталась одна, да и, по правде говоря, не верил я в эту затею. Все было кончено. Слишком поздно. Я им говорил, этим своим коллегам, что у старика Рико положение не лучше нашего и что я не собираюсь участвовать в этой их клоунаде у терминалов на платной трассе, пока ребята из транспортных корпораций, из «Жеодис» или «Мори», забирают наших клиентов. К тому же, и я говорю то, что думаю, я всегда с уважением к нему относился, он нормальный мужик. Как владелец он всегда поступал корректно. Даже сегодня, в этой истории с моим псом, которому пришла пора умирать, он повел себя достойно.
Я говорю «мой пес», потому что имени у него не было, иначе, конечно, я говорил бы о нем по-другому. Имени не было, чтобы меньше его любить, но потом это, как всегда, не сработало, и в конце концов я все-таки попался.
Я подобрал его как-то ночью в самый разгар августа, когда возвращался из Орлеана. Это случилось на автодороге N20, на подъезде к Этампу.
Я не хотел жить.
Людовик покинул нас за несколько месяцев до этого, и если я все еще ездил по этой земле, продолжая заниматься перевозкой материалов и запчастей, то лишь потому, что, по моим расчетам, мне надо было вкалывать еще восемь лет, чтобы моя жена смогла получить относительно приличную пенсию.
В то время моя кабина была моей тюрьмой. Я даже купил себе маленький календарь, в котором дни отрывались один за другим, чтобы добиться ясности в своей голове: восемь лет, твердил я сам себе, восемь лет.
Две тысячи девятьсот двадцать дней, и прощай, работа.