Его мать перестала разговаривать: она караулила. Она только это и делала, как зверь, она вытягивала уши, следила за его дыханием, показывала зубы.
Она таскала своего малыша по врачам. Она брала дни за свой счет. Она ездила в Париж. Она терялась в метро. Она отдавала все свои сбережения таксистам и встречалась с кучей специалистов, которые заставляли ее ждать все дольше и стоили все дороже.
А самое ужасное, что она продолжала перед каждой встречей наряжаться. На тот случай, если она вдруг встретит того, кто спасет ее малыша.
Этому ребенку сильно не хватало школы. Она тоже от этого только теряла. У нее была хорошая работа, ее уважали, и она отлично ладила с коллегами, но в конце концов ее все-таки уволили.
Ей позвонили, и она подписала заявление, чтобы получить приличное выходное пособие.
Она говорила, что это принесло ей облегчение, но вечером того дня она ничего не ела. Это несправедливо, твердила она, все это слишком несправедливо.
Она искала причины аллергии. Она поменяла ковролин, матрасы, шторы, она запретила ему гладить животных, пить молоко, есть орехи, лишила его мягких игрушек, прогулок в парках, катания на горках, друзей, всего. Всего того, что дети любят больше всего.
Поначалу она только и делала, что допекала его. Допекала, чтобы спасти. Она следила за ним днями напролет, а по ночам слушала его дыхание.
Астма.
Помню, однажды вечером в ванной комнате…
Я чистил зубы, а она снимала макияж.
– Посмотри на все эти морщины, – простонала она, – посмотри на эти седые волосы. С каждым днем я все больше старею. С каждой ночью я старею быстрее, чем все прочие женщины моего возраста. Я устала. Я так сильно устала…
Я ничего ей не ответил из-за зубной пасты. Просто пожал плечами, в смысле не говори глупости. Обычные женские глупости. Ты красива. Однако это было правдой. Она похудела. Ее лицо изменилось. Все в ней стало более резким.
Мы реже занимались любовью и теперь всегда с открытой дверью.
Еду. Сам не знаю, где я похороню своего пса.
Этого брехуна, крысолова, маленького двортерьера. Друга, который так долго поддерживал во мне жизнь и был для меня лучшей компанией. Он любил голос Далиды и боялся грозы, он замечал кролика за сто метров и всегда спал, положив голову мне на колено. Да уж, такой прохвост, я все еще не знаю, где же мне его закопать…
Из-за него я практически бросил курить. Потому что этот подлец тоже начал чихать. Я прекрасно понимаю, что он меня просто дурачил, потому что он даже не дожидался, пока я прикурю, чтобы устроить этот свой цирк, ну ладно, его чихания вызывали во мне слишком плохие воспоминания. Так что я стал курить только на остановках.
И уже не злился из-за закрытых табачных киосков, из-за проблем с парковкой, из-за того, сколько мне все это стоило, из-за сдачи и всего прочего. Я поправился и теперь, скорее, раздражался из-за того, что руки пахли бензином, или из-за запаха рапсовых полей, мимо которых ехал, но в целом эта история пошла мне на пользу. Принесла мне много всего хорошего. Неожиданно стала доказательством того, что у меня еще оставалась возможность быть хоть немного свободнее, чем я полагал.
Я этого не ожидал.
Благодаря ему я снова стал разговаривать, у меня появились новые знакомые. Я и представить себе не мог, сколько псин у моих коллег. Я узнал новые слова, новые породы, кучу всяких глупостей на особом тарабарском языке, я делился сухим кормом в Памплоне и Гааге. По-приятельски общался с парнями, не понимая ни бельмеса из того, что они мне говорят на языках, определяемых мною по номерам их машин. С этими парнями мы были похожи, ведь они тоже были не так одиноки, как казалось.
У всех остальных была их кабина, груз, график, стресс. У нас тоже все это было, но еще у нас были собаки.
У него тоже появились новые знакомые. У меня даже есть фото одного из его малышей, сидящего в бардачке. Где-то в Молдавии. С тем коллегой мы поклялись, что узнаем друг друга, если однажды где-нибудь вместе выпустим их пописать, но этого никогда так и не случилось. Что ж.
Благодаря ему я познакомился с Бернаром, который потерял сына того же возраста, что и наш. Его ко всему прочему еще и жена после этого бросила. Он дважды пытался свести счеты с жизнью, но потом в итоге заново женился. В общем-то все то же самое, как он говорит, только неприятностей побольше.
Когда ночами мы находим друг друга по радиосвязи, то болтаем. Ну то есть в основном говорит он. Он любит почесать языком. И умеет это делать, перемешивая шутки со всем остальным. К тому же он беарнец, у него красивый акцент. Мы говорим с ним, и потом то, что он мне сказал, еще долго меня бодрит.
Нанарб4.
Друг.
Благодаря моему псу я перестал стискивать зубы и снова полюбил дорогу. Будучи вынужденным останавливаться для выгула, я даже открыл для себя там и сям разные места, в которых неплохо было бы жить.
Благодаря ему, брошенному кем-то и терпеливо дождавшемуся меня в ту первую ночь, не усомнившемуся ни на минуту в том, что я за ним вернусь, а теперь полностью положившемуся на меня, доверившему мне свое благополучие, мне стало лучше. Я не говорю, что я стал счастлив, но мне было лучше.
Это именно то, чего, или же именно тот, кого не хватало моей жене.
Все еду и еду. Я должен найти для него красивое место.
Солнечное. И с видом.
Не знаю, это хорошее или плохое воспоминание… Людовику было, наверно, лет одиннадцать или двенадцать, он был щуплый и бледный, как таблетка аспирина, вечно путался в юбках своей матери, хныкал по малейшему поводу, школу пропускал, от физкультуры был освобожден, только и делал, что листал свои комиксы или играл в видеоигры. В общем, по сути и не пацан, а так…
Как-то раз вечером, который был не таким, как прочие, я сорвался.
Я схватил за руку свою жену и заставил ее повернуться к ее маленькому страдальцу:
– Это невозможно, Надин! Это невозможно, – кричал я. – Он что, так и будет тут сидеть до самой нашей смерти, да? Он должен стать мужчиной, черт возьми! Я не прошу его бежать марафон, но все же! Он же не будет до конца дней своих читать эту чушь и складывать кирпичики на экране телика, черт!
Жена запаниковала, а мальчонка встал и отложил в сторону джойстик.
– Людо, мой мальчик, я говорю это не для того, чтобы тебя достать, но в твоем возрасте надо гулять. Надо злить своих стариков! Собрать себе мопед и заглядываться на девочек! Я не знаю что… но здесь ничто не научит тебя жизни. Это все надо выключить, мальчик мой! Выдернуть из розетки.
– Я смотрю на девчонок, – ответил он мне, улыбаясь.
– Но на них надо не просто смотреть, черт возьми! С ними надо разговаривать!
– Не нервничай, Жан, – умоляла жена, – не стоит так нервничать!
– Я не нервничаю!
– Нет. Ты нервничаешь. И сейчас ты должен немедленно перестать или же доведешь его до приступа.
– До приступа? Да что это еще за глупости? Я что, плююсь шерстью, что ли?
– Прекрати. Это у него от стресса, ты же знаешь…
– Ах, от стресса, вот оно что! Да это ты его превратила в черт знает что, опекая его, как курица! Это ты не даешь ему расти, чтобы и дальше с ним нянчиться!
Его мать расплакалась.
Она легко начинала плакать.
Ночью он кашлял и четыре раза делал себе ингаляцию. Я сплю у стенки и мог бы ничего не слышать.
На следующий день было воскресенье. Она пришла в мою лачугу:
– В среду он записан к врачу в Некере на плановый осмотр. В этом месяце повезешь его сам. Тогда и спросишь там у доктора Робестье, когда наш сын сможет заняться спортом и торчать по кафешкам, договорились?
– В среду я работаю.
– Нет, – сказала она, – в среду ты не работаешь, потому что ты должен отвезти своего ребенка на осмотр.
Она так на меня посмотрела, что я не стал спорить. К тому же в ту среду я не работал. Было открытие сезона рыбалки, и я знал, что она тоже это знает.
Слушай-ка, там вот совсем неплохо… Вот на том небольшом холме…
Мой пес не был собакой. Он был настоящим консьержем. Всегда сидел прямо, поставив передние лапы ровно на приборную панель, и следил за дорогой. Иногда он начинал брехать, поди узнай почему. Что-нибудь вдали ему не понравится, и он давай тебе наводить там порядок прямо со своего наблюдательного поста.
Как подумаю, сколько же от него было шума…
Люди спрашивали меня: «Это у вас что, антирадарный койот?» – «О да, еще какой, – отвечал я им, – знаменитый. К тому же всегда со мной, как приклеенный». Так что уж на холме, сам понимаешь… Это минимум.
Конечно, я не осмелился там выступать. Слишком сильное впечатление произвели на меня другие дети в зале ожидания, а потом и все эти обследования, которые делали моему Людо. В какой-то момент мне даже хотелось им сказать: «Слушайте, ладно. Довольно уже. Вы же видите, что он больше не может. Вы что, издеваетесь над ним, что ли?» Под конец они поместили его в такую стеклянную кабину и велели дуть в какие-то несуразные трубки сколько сможет. Это для того, чтобы увидеть его дыхание на какой-то кривой в компьютере.
Похожей на кривую с ударами сердца.
Я сидел на табурете и держал его куртку.
Когда медсестра меняла трубки, я посылал ему всякие ободряющие знаки. Это, конечно, было не соревнование, ну да ладно, он все-таки держался молодцом…
Потом он снова делал, что ему говорили, а я смотрел на все эти экраны, пытаясь что-то понять.
Найти во всем этом объяснение того, во что превратилась наша жизнь. Отчего все эти ночи без сна? Отчего вся эта тревога? Почему мой сын – самый маленький в классе, а его мать уже не любит меня, как прежде? Скажите? Почему? Почему это происходит с нами? Но все эти цифры, разбегающиеся в разные стороны… конечно, я ничего в этом не смыслил.
Я понял, что она говорила с врачом перед нашим визитом, потому что в какой-то момент он повернулся ко мне и сказал с этакой доверительной улыбочкой кюре:
– Ну что ж, мсье Монати… Кажется, вы немного… (он сделал вид, будто подбирает нужное слово) немного расстроены поведением вашего сына в повседневной жизни, не так ли?