Я что-то промямлил.
– Вы считаете, что он слишком мягкотелый?
– Простите?
– Анемичный? Флегматичный? Апатичный?
Мне стало жарко. Я ни бельмеса не понимал из того, что он мне вещал.
– Это его мать с вами говорила, да? Послушайте, доктор, не знаю, что именно она вам сказала, но я, все, чего я хочу, это нормальной жизни для своего ребенка. Нормальной жизни, вы меня понимаете? Я не верю, что это ему на пользу, то, как она вечно его опекает. Я прекрасно понимаю, что у него слабое здоровье, и просто задаюсь вопросом, не поддерживаем ли мы сами его в состоянии слабости, запирая в четырех стенах, как в теплице, если так можно сказать.
– Я понимаю, мсье Монати, я понимаю… Прекрасно понимаю, что вас тревожит, и, к сожалению, мне будет нелегко вас ободрить, однако хочу предложить вам пройти небольшой тест, вам тоже. Вы согласны?
Хуже, чем кюре, настоящий архиепископ.
Людовик смотрел на меня.
– Конечно, – ответил я.
Он попросил меня снять куртку. Встал, пошел поискал ножницы около своих компьютеров, отрезал широкую ленту пластыря и заклеил мне рот. Это мне не понравилось. Хорошо еще, что в тот день у меня не было насморка. Потом он надолго вышел из кабинета, и мы с Людовиком торчали там одни, как дураки.
– М-м-м-м… М-м-м… – мычал я ему, вышагивая как пингвин.
Людо веселился. Когда он вот так вот щурил глаза, я видел его мать. Вылитая Надин в молодости. Та же очаровательная мордашка. Тот же остренький носик.
Доктор вернулся с желтой пластиковой соломинкой. С такой, через которую дети пьют свои лимонады. Скальпелем он прорезал в пластыре крохотное отверстие и вставил мне в рот соломинку, а потом спросил, могу ли я так дышать. Я кивнул головой.
После этого иголкой от шприца он проткнул соломинку в нескольких местах. Взглянул на меня. Все в порядке, никаких проблем, можете продолжать свою идиотскую игру.
Тогда он зажал мой нос прищепкой, и вот тут уже мне слегка поплохело.
Тут уже я запаниковал.
Он повернулся к моему сыну:
– Как зовут твоего папу?
– Жан. Но все зовут его Жанно.
– Хорошо… – И, повернувшись ко мне: – Вы готовы, Жанно? Вы слышите меня? Само собой разумеется, вам категорически запрещается трогать приспособление, которое я вам соорудил. Я могу на вас положиться, не правда ли?
Я припарковался, открыл багажник, достал лопату и покрепче завернул своего мертвого пса в свою куртку.
Было солнечно, я застегнул молнию, и мы пошли с ним вдвоем.
Следом за доктором мы вышли в коридор, и он попросил нас еще минуточку его подождать. Мы с моим Лулу переглянулись, покачав головой: «Эй, да этот парень, что, доктор Мабуль[25], что ли? Ну то есть Людовик покачал головой, а я – нет. Я не мог. Я только поднял глаза к небу, но даже на это мне потребовалось столько воздуха, сколько я и не подозревал. После я уже стоял не шевелясь.
Робестье вернулся. Он снял свой халат и теперь прыгал передо мной, как мальчишка, пиная старый футбольный мяч.
Он окликнул меня:
– Давай, Жанно, давай же! Дай мне пас!
Ни секунды я не надеялся коснуться этого чертова мяча. Ни секунды.
Я немножко топтался на месте, стараясь как можно меньше наклоняться. Соломинка должна была оставаться строго горизонтально. Я не мог поворачивать голову быстро, не мог двигать ей слева направо или сверху вниз, иначе мне не хватало воздуха.
Однако я пытался.
– Ну что, Жанно? Эй! Что ты там топчешься, старик?
Я его не узнавал. Только что он был такой неприступный за своим рабочим столом, а теперь он мне тыкает и скачет, как заяц.
– Я же не прошу тебя забить гол, но все же, черт возьми! Сделай хотя бы маленькую передачу!
Не позволяя себе выплюнуть соломинку, страдая от нехватки воздуха, к тому ж еще и разнервничавшись, потому что мне никак не удавалось коснуться этого проклятого мяча, я начинал съезжать с катушек. Я попытался успокоиться, но чувствовал, что сейчас сдохну.
– НЕТ, МСЬЕ МОНАТИ! НЕТ!
Все, что я смог сделать, чтобы не сорвать с себя эту чертову приблуду, вернее, чтоб не потерять лицо в глазах моего мальчика, так это просто упасть на пол, свернуться калачиком и лежать неподвижно, уткнувшись лбом в колени и закрыв голову руками, чтобы защититься от мира.
Лишь бы никто на меня не смотрел. Лишь бы никто со мной не говорил. Лишь бы никто меня не трогал. Лишь бы мне позволили как можно дольше притворяться мертвым, чтобы я смог вернуться к жизни.
Он протянул мне руку и помог встать, пока я освобождался от этой его дряни.
– Видите, Жан, вот что вы только что пережили…
Он указывал мне на аппарат. На маленький светящийся экран, на котором все, что только Людовик смог им надуть, стараясь изо всех сил, проявилось в виде мелких разрозненных каракуль на слишком крупном для них графике.
Я не ожидал, что холм окажется так крут. Опираясь на свою лопату, как на палку, некоторые слова я повторяю себе вслух: «Ну что, Жанно, дай мне пас! Нет, мсье Монати! Нет!»
Вечером того дня я зашел в комнату к моему мальчику. Он был в кровати. Читал журнал. Я пододвинул себе стул от его письменного стола.
– Как ты?
– В порядке.
– Что читаешь?
Он показал мне обложку.
– Интересно?
– Да.
– Ладно…
Я видел, что ему не особенно хочется разговаривать. Что он устал и хотел лучше спокойно почитать эту свою штуку о десяти загадках Солнечной системы.
– Ты принял свой вентолин?
– Да.
– Хорошо, ладно… Значит, все в порядке?
– Да.
– Я… Я тебя сейчас достаю, да? Я мешаю тебе читать, да?
Он посмотрел мне в глаза.
– Да, – ответил он, широко улыбнувшись, – ты меня сейчас немного достаешь.
Ох… Когда я об этом думаю… Какой же он был славный, этот мальчик… Такой славный…
Выходя из его комнаты, я не сдержался и спросил:
– Как же ты это делаешь?
– Делаю что?
– Ну, дышишь.
Он положил журнал себе на живот и, подумав, дал мне единственно возможный ответ:
– Я сосредотачиваюсь.
Я пожелал ему спокойной ночи и, уже закрывая дверь, услышал, как он хихикнул:
– Спокойной ночи, Роналду!
От этой маленькой безобидной шутки, всего-то тихонечко рассмеявшись, потешаясь над стариком отцом, он чуть не задохнулся.
Вот, идеальное место. Небольшой уступ, выдающийся на юго-юго-запад. Тут ему будет чем заняться, моему маленькому балаболке…
Я выкопал яму.
Оставил ему свою куртку. Снял обертку с двух кусочков сахара, которые прихватил в кофейне самообслуживания, и положил их ему во внутренний карман.
На дорожку.
Быстро закидал яму землей. Он был некрупный пес.
Сел рядом на землю и как-то разом почувствовал, что остался на этом свете один-одинешенек.
Выкурил сигарету, потом еще и еще одну.
Потом, опираясь на лопату, поднялся.
Все врачи твердили нам, что Людовику нужен хороший воздух. Что он должен продолжать свою учебу где-нибудь в горах, далеко от нас. Нам было сложно на такое решиться. Особенно моей жене.
В конце концов мы записали его в некую школу-санаторий в Пиренеях. Его приняли без проблем. Надин говорила, что это все благодаря его успеваемости в школе. На мой взгляд, это было связано скорее с его медицинской картой, ну да ладно, не важно, он был рад уехать.
Ему тогда только исполнилось пятнадцать, он пошел в десятый класс, и это был очаровательный парень. Я говорю это не потому, что он был моим сыном, а потому что это правда. Был ли у него просто такой характер или же это болезнь сделала его таким? Понятия не имею, но повторю в последний раз: это был очаровательный парень.
Совсем невысокий для своего возраста, но уже взрослый, настоящий мсье…
Это произошло перед пасхальными каникулами. Мы с нетерпением ждали его приезда. Его мать не находила себе места, а я взял дни за свой счет. Мы собирались свозить его в «Футуроскоп»[26], а потом заехать в гости к его кузенам в Партене. Я был дома, когда раздался телефонный звонок.
Из дирекции лицея нам сообщили, что у нашего сына Монати Людовика на перемене случился приступ, что администрация немедленно вызвала «скорую помощь», но юноша скончался по дороге к ближайшей больнице.
Тяжелее всего было освобождать его комнату там. Надо было забрать все его вещи и сложить их в мусорные мешки: его чистую одежду, его грязную одежду, его игры, его книги, постеры, которые он развесил вокруг своей кровати, его тетради, его тайны и его лекарства.
Надин замкнулась в себе. Единственным, что она потребовала, было не встречаться с директором. Некоторые детали этого, как он говорил, «печального дела» ей никак не удавалось принять.
Пятнадцатилетний парень не умирает вот так вот запросто во дворе на перемене.
Перед интернатом она повернулась ко мне:
– Не крутись у меня под ногами. Подожди в машине. Я предпочитаю быть одна.
Ей больше никогда не пришлось мне этого повторять, однако с того самого дня меня не покидало ощущение того, что я кручусь у нее под ногами.
Машины еле едут. О пробках я не подумал. Не привык ездить в такое время. Не привык чувствовать себя на дороге, словно в западне. Вокруг сигналят, и мне не хватает моего пса.
Завтра я снова сяду в кабину своего грузовика, и там будет его запах.
Мне потребуется время, чтобы отвыкнуть от него.
Сколько времени?
Сколько времени мне потребуется еще?
Сколько времени пройдет, прежде чем я перестану смотреть в его сторону, спрашивать его, все ли в порядке, и протягивать руку к пассажирскому сиденью, к месту мертвеца, а?
Сколько времени уйдет на все это?
Я сказал: «Это я» – и пошел на кухню взять себе пива. Я уже собирался спуститься к себе в подвал, когда она меня позвала. Она сидела в гостиной.
На ней не было фартука, а на коленях у нее лежало пальто.
– Я волновалась и позвонила тебе на работу, Рико сказал мне про твою собаку.