После минуты гробовой тишины, когда были слышны лишь звуки столовых приборов, Тома́ изрек, как в набат ударил:
– Ты слишком мягко с ним поступил, Валентин. Ты слишком добрый. Да ему оба колеса надо было продырявить, этому обманщику…
Только что я уложил его спать и, подоткнув одеяло, спросил:
– Скажи-ка, а что значит ОЖ?
– Очки жизни.
– А… Понятно…
– Чем больше у твоего покемона ОЖ, – добавил он, вытащив карточку из-под матраса и показывая мне цифру в правом верхнем углу, – тем он сильнее, понимаешь?
Я понимал, что сейчас не лучший момент, но не смог удержаться и добавил:
– А у тебя осталась карточка Вигглитафа?
Его лицо тут же помрачнело.
– Да, – прошептал он, – но она полный отстой…
– А давай меняться? – предложил я ему, выключая свет.
– О нет… Я не стану с тобой меняться, я тебе ее просто так отдам. Она ничего не стоит. А зачем она тебе?
– Хочу сохранить ее на память.
– На память о чем? – спросил он, зевая.
Валентин заснул, не дождавшись моего ответа, и слава богу, потому что я и сам его не знал.
Что я мог ему сказать?
На память о тебе. На память обо мне. На память о твоих братьях и вашей маме. На память об этом дне.
Когда я знаю ответы, я пишу отчеты.
Я все время пишу отчеты, этим я зарабатываю на жизнь.
Сейчас почти три часа ночи, в доме все спят, один я все еще сижу за кухонным столом – я только что закончил свой первый экспертный отчет без каких бы то ни было выводов.
Я просто хотел запечатлеть на бумаге все, что случилось со мной сегодня.
Мою семью, мою работу, мои заботы, то, что меня все еще удивляет, и то, что уже нет, мою наивность, мои привилегии, мою удачу…
Мой фундамент.
Мои ОЖ.
Пехотинец
Где вы, Луи?
Где вы теперь и что они с вами сделали?
Они вас кремировали? Они вас похоронили? Можно ли к вам прийти?
И если да, то куда? Где это место?
В Париже? В провинции?
Где вы, и как я должен теперь вас себе представлять?
Под гробовой плитой? В могиле? В урне?
Одетым, напомаженным, лежащим и разлагающимся или же пеплом?
Развеянным, рассеянным, разбросанным
потерянным
Луи.
Вы были так прекрасны…
Что они с вами сделали?
Что они с вами сделали и кто они такие, кстати? Кто эти люди, о которых вы никогда не говорили мне?
Была ли у вас семья?
Да. Конечно. Я каждый день хожу по бульвару, носящему вашу фамилию. Забыл, кем вам приходился этот победоносный имперский маршал, но у вас, разумеется, была семья.
Какая?
Кто они? Чего они стоят?
Любили ли вы их? Любили ли они вас? Исполнили ли они ваши последние желания?
Какими были ваши последние желания, Луи?
черт, Луи,
черт возьми
как ты меня достал
Сеул, десять вечера, я ючусь в гостиничном номере на сорок первом этаже башни, только что вылезшей из земли. Думаю, я первый постоялец. Те, кто стелил здесь ковролин, явно забыли взять с собой нож, а стенки душевой кабины все еще покрыты защитной пленкой.
Я прилетел сюда из Торонто, где у меня шли встречи одна за другой три дня подряд, после двух краткосрочных командировок на места производств, одно из которых находилось в Варшаве, другое – в пригороде Вильнюса. Я набрал столько часов разницы во времени в одну и в другую сторону, что мои биологические часы уже утратили всякий контакт с какой бы то ни было реальностью. Я едва держусь, просто держусь.
Пытаясь отыскать рабочий документ для одного комиссионера из «Тао Танглина», с которым я должен был завтракать завтра утром, я случайно наткнулся в недрах своего компьютера на этот файл, «Без названия 1». Я и не помнил, что написал когда-то такие слова, мне даже сложно было поверить, что это написал я.
Я тогда только что раскрыл ваш подарок. Я чувствовал себя несчастным. Я выпил.
Много.
Луи.
Вот и снова я.
Прошло много месяцев, и я теперь менее груб и более спокоен, но, знаете, я задаю себе все те же вопросы…
Я задаю себе все те же вопросы и все время прихожу к одному и тому же выводу: мне не хватает вас, мой друг.
Мне чудовищно вас не хватает.
Мог ли я себе представить, что мне так сильно будет вас не хватать? Это не просто выражение, я говорю «Мне вас не хватает» вовсе не так, как стал бы жаловаться вам на нехватку сна, солнца, смелости или времени, нет, я говорю это так, словно мне не хватает части самого себя. Возможно, лучшей. Единственной умиротворенной и самой благожелательной. Самой внимательной.
Вы опекаете меня сегодня так же, как опекали два года тому назад.
Два года, Луи, два года.
Разве такое возможно?
Вложить столько жизни в столь малое число дней…
Фантомная часть тела, галлюцинаторный синдром, патолог. Иллюзорное, иногда болезненное ощущение ампутированной части тела. Боль, провоцируемая стрессом, тревожностью, изменениями погоды.
Вот что я чувствую, когда думаю о вас. Смешно, не правда ли?
Это смешно. Вы были для меня компасом, стали – барометром.
При малейшей неприятности, при малейшем колебании я ощупываю себя, ищу доказательства вашего отсутствия.
Я беспрестанно вас ищу, Луи. Ваша смерть словно клин, который засадили в мою черепную коробку, и при малейшем сомнении – бабах, удар кувалдой.
Бабах.
В конце концов это расколет меня пополам.
Пишу черт знает что.
Пишу черт знает что из страха сказать черт знает что.
Два года.
Почти два.
Какой короткий срок.
Как это мало, и как же я жалею обо всех этих потерянных годах.
Мы бы могли встретиться гораздо раньше, но мы оба, и вы и я, были столь сдержанны.
Столь сдержанны, столь заняты, столь отстраненны.
Столь перегружены.
В общем, столь глупы.
У меня сейчас тысяча срочных дел, но мне хочется побыть с вами.
Мне хочется с вами поговорить, снова увидеть вас, услышать.
Хочется выправиться.
И момент самый что ни на есть подходящий. Я сейчас, как вам уже говорил, еле-еле душа в теле.
Луи…
Подождите.
Пойду налью себе выпить и вернусь.
Вы были адвокатом, я руководил предприятием – я все еще им руковожу, – мы были соседями по лестничной площадке и иногда сталкивались у дверей лифта или в холле этого роскошного дома в 16-м округе Парижа, где на последнем этаже располагались наши квартиры.
Мы встречались, но лишь едва кивали друг другу, рассеянно и устало, поскольку были ослами, ишаками, рабочими лошадками, и ведь немало потрудились, чтобы такими стать, и каждый, согнувшись под грузом собственной важности, имел глупость тащить в свою частную жизнь огромные папки.
(Я сначала написал «к себе домой», «имел глупость тащить к себе домой», но потом передумал. Был ли у меня дом? Был ли дом у вас? Исправил на «частную жизнь», хотя это выглядит еще более гротескно. Наша частная жизнь. Какая чушь. Почему бы уж тогда не приватность клубов «Расинг» или «Интералье», раз уж на то пошло?)
У нас с вами частной жизни всегда было не больше, чем членских карт каких-либо закрытых клубов, какими бы элитными они ни были. И не то чтобы у нас не было возможности, но, боже мой, у нас никогда не было времени. У нас не было времени. Ни на охоту, ни на гольф, ни на власть, и уж тем более на частную жизнь.
Частная жизнь…
Хорошее название журнала для мойщиц голов в парикмахерских, не правда ли?
Что до семейного очага, в смысле «домохозяйства», то для меня это было термином налогообложения и служило для расчета размера моего подоходного налога, тогда как для вас…
Для вас – не знаю, вы ведь жили один.
Думаю, у вас слово «очаг» вообще скорее ассоциировалось с культурой, в вашей жизни театральные и оперные залы занимали куда большее место. Ряды кресел, фойе, антракты…
Вы часто выходили в город по вечерам и… Нет. Не стану придумывать. Я не знаю.
Вы были так скрытны…
Когда я куда-либо отбывал и вынужден был лететь первым утренним рейсом, мне часто доводилось встречать вас задолго до рассвета. Я вскользь замечал вас, пока мой шофер спешил распахнуть передо мной дверцу нещадно нагретой машины, и эта картинка – вы, такой красивый, бледный, руки в карманах, поднятый воротник, смутное в темноте лицо, до самого носа укутанное шейным платком, – еще долго потом сопровождала меня.
Мои перелеты, часы ожидания, планы сражений, концентрация сил, подбадривание инвесторов, убеждение партнеров, отчаяние – мое, их, сомнения – мои, их, моя репутация, жесткость, усталость, мои мигрени и боли в животе, пустые комнаты отелей, общение с семьей через автоответчик, постоянная разница во времени, моя походная аптечка, бессонницы… Вся эта жизнь пехотинца капиталистического фронта, жизнь с позиции силы, жизнь-борьба, жизнь-страсть, жизнь, которую я выбрал, за которую бился, которая даже вызывает у меня уважение, да, уважение, хотя она и опустошает меня, причем все сильнее с тех пор, как вас не стало, все это в такие разы заслоняли размышления о вашем элегантном силуэте.
О вашем силуэте. О вас. О вашей свободе.
О том, что я считал свободой.
Одна умная женщина, которой я только что (позже я расскажу вам, при каких обстоятельствах) поведал об этих наших утренних встречах-невстречах, подчеркнув то странное ощущение поддержки, которое они у меня вызывали, иронично подметила:
– Похоже на Поля Морана[29], вопрошающего Пруста…
Я не ответил. Предпочитал показаться снобом, нежели тупицей.
Она не дала себя одурачить. Она посмотрела мне прямо в глаза, долгим взглядом дав мне понять, что я и есть, о да, увы, и долгие эти секунды служили тому доказательством, самый настоящий сноб, причем наихудшего рода: тупица-сноб, а затем, убед