Социальное положение, которое с учетом тех развеселых праздничных вечеринок, что мы проводили в конце года, все больше походило на смысл нашей жизни, ну да ладно… кидаясь конфетти и приплясывая, как маленькие утята, мы были слишком заняты, чтобы с апломбом указывать друг другу на этот факт.
(По правде говоря, и вы, и я отсиживались в окопе, наблюдая за линией фронта через зазоры между Одри, Ширли, Джинджер, Марлен, Лорен, Джейн, Сид, Лесли, Дебби, Ритой, Гретой, Глорией, Барбарой, Катариной и Мэрилин.
Признайте, что мешки с песком видали и похуже…)
Да, мы стали поворачиваться к соседу по креслу, после того как включался свет, от вечера к вечеру и не без помощи вина наши доспехи растрескивались, языки развязывались и мы стали показывать друг другу наше собственное кино.
Наш собственный «Зуд седьмого года»[38], наш «Путь к славе»[39], нашего «Вождя краснокожих и других»[40], наш «Иметь и не иметь»[41], наш «Бульвар Сансет»[42], нашу «Двойную страховку»[43], наш «Глубокий сон»[44] и нашего «Туза в рукаве»[45].
Чем дальше мы отодвигали от себя частную жизнь, тем больше мы раскрывались друг перед другом, поскольку то, ради чего мы жили, как бы ни печально это выглядело, многое говорило о нас. Да практически все.
Ваш костюм, ваша специальность, ваши досье, ваши преценденты, моя мантия, моя наследственность, мои досье, мои хлопоты; что мы могли к этому добавить?
Ничего.
Нашу жизнь. В этом и заключалась наша жизнь.
Эй, Кайе-Понпон, ты вообще сам-то слышишь, как ты говоришь? Со всеми этими твоими сложными временами, со скрытыми рифмами, бесконечными фразами и всем прочим? Ты не мог бы выражаться попроще, старик?
Ну так вот, уф… э-э-э… ладно… короче, в общем, мы с Лулу стали крепко выпивать, ну и само собой, стали расслабляться. И чем дальше мы с ним мерились пиписьками, тем сильнее становилось очевидно, что хвастаться-то нам особенно нечем и что даже и говорить-то об этом не стоит, учитывая, что семейные торжества шли полным ходом, а мы с вами, как два старых дурака, торчали тут, поедая свою тапиоку и пересматривая фильмы, которые знали уже наизусть…
Эй…
Вы видите мой средний палец, вот тут? Видите, как хорошо он вам указывает путь к дому Пер Ноэля?[46]
Не знаю, как вы, Луи, я не могу говорить за вас, но для меня, скажу вам прямо: это была лучшая передышка за всю мою жизнь.
И даже больше. Если бы я посмел. Если бы я был действительно уверен в том, что вы и вправду умерли навсегда. Тогда, быть может. Тогда, возможно, я бы вам сказал: это была единственная передышка в моей жизни.
Рождество – это всегда не слишком весело, если вы единственный ребенок, когда вы к тому же становитесь сиротой, то это начинает напоминать какое-то нелегальное бегство, но когда к вашему багажу добавляется первый травматлантический развод, а вслед за этим вас еще и имеют в жесткой форме с детьми, якобы страдающими от вашего стресса, с заботливым любовником, то тогда… Как бы это сказать? У вас было лучше, чем вся эта мишура с рождественским вертепом и добрыми намерениями.
У вас было честнее.
Я был плохим сыном, плохим мужем и плохим отцом, я это знаю. Это так. Это факты. Но… Нет. Никаких но. Я пишу вам сегодня ночью не для того, чтобы оправдываться. Так что никаких но. И все же. И. Вместе с тем. Так уж вышло.
Так уж вышло, что меня воспитали без любви. Меня воспитали без любви, и откуда вам было знать, что значит расти в одиночестве и никогда не иметь вдоволь… как бы это сказать… не наобниматься вдоволь: от этого навсегда остается некая жесткость и неловкость.
Я был, таким и остаюсь, жестким и неловким мужчиной.
И вместе с тем, так уж вышло, что меня еще и обучили, нет, простите, выдрессировали для того, чтобы обеспечивать незыблемость предприятия, не мною основанного, но дающего кров и пропитание (а может быть, даже, может быть, кто знает? Еще и уход, образование, мир, некоторый покой, скажем, относительное материальное спокойствие) тысячам людей.
И это тоже факты. Плохой муж, плохой сын и плохой отец, но тем временем все вокруг сыты. Все.
Если бы я сел в тот самолет, как было запланировано при условии, что я получил бы более высокую оценку за письменную работу по истории, если бы я знал, кем был Пипин Короткий, что он основал и кто был его сыном, если бы отец не наказал меня, лишив этой совместной с ним поездки, то я бы тоже погиб. Меня бы похоронили рядом с ним в каком-то нелепом мавзолее, и эти тысячи людей, которых я упоминал выше, возможно, никак бы от этого не пострадали, но покамест все же именно я взялся за это дело. И моего мнения на этот счет никто не спрашивал.
И все сыты.
Все остальное осталось за бортом. Я не смог совместить профессиональную жизнь с частной. Я знал, что лучше подготовлен, именно подготовлен, для профессиональной деятельности, и отдавал ей предпочтение, более или менее сознательно, в зависимости от того, насколько меня от этого отвлекала жизнь.
Эти подробности не делают мне чести, и, кроме меня, об этом никто не знает, но мне-то известно, мне-то ведь известно, что я отдавал предпочтение тому, что казалось мне проще, удобнее, нет, пусть не удобнее, в нашей семье не принято искать комфорта, но более выполнимо.
Я поощрял собственную жесткость и неуклюжесть, чтобы превратить эти недостатки в свои преимущества. Я поощрял в себе то, что приносило мне наименьший вред. И… И вот до чего я себя довел, вот что я без конца прокручивал в голове ночами, когда уходил от вас и мой мозг отпускал тормоза.
У вас, думал я тогда, хотя вы и жили один, все-таки чувствовалась жизнь, чувствовалась любовь к жизни. У меня ничего этого уже не было.
Я по-прежнему не знаю, почему вы протянули мне руку, Луи, вы так никогда мне этого и не сказали, но одно я знаю наверняка – то, что наша зимняя передышка пошла мне на пользу. «Ешь суп, вырастешь большой» – как говорят настоящие мамы и… Спасибо за ваши супы, сосед. Спасибо за ваши супы, супы-пюре, крем-супы и колдовские похлебки. Увы, я был уже слишком стар, чтобы вырасти, но вы помогли мне разогнуться, выпрямить спину, наново справить малышу позвоночник, тем самым позволив ему выгадать… что… быть может, целый сантиметр.
Целый сантиметр и желание, или скорее нужду, потребность в продлении этого перемирия с самим собой.
Пипин Короткий был королем франков, он основал династию Каролингов и был отцом Карла Великого. Так, теперь, когда я это помню, я бы мог это наконец забыть, не так ли?
Нет, правда, какое мне дело до этого Пипина Короткого…
Наш новогодний вечер был безупречен.
Накануне я не приходил, и в этот вечер приехал поздно, потому что был в разъездах, стремясь поблагодарить всех сотрудников головного офиса и наших французских филиалов за прошедший год. (Не люблю пожелания. Слишком благочестиво, слишком галантно.) Смотрите-ка, плохой отец, зато какой радетельный хозяин, съязвят злые языки. Да. Это правда. Весь из себя радетельный хозяин. Пройти по офисам, развлечь целые этажи, посетить мастерские, сбить с ритма, наведаться в сторожки, посмотреть на лица, пожать руки, заглянуть в глаза, что-то понять, что-то отметить в уме, взять на заметку, чтобы не забыть, никого не забыть, спуститься на парковку и поприветствовать тех, кого никогда не видно, не переборщить, даже вообще ничего не делать. Просто, вот. Просто я тут. Просто прошел. Я ваш добренький хозяин, бедолага и страдалец, это и так понятно, но все же посмотрите сами: вот он я. Я помню, что вы существуете, вот и все. Это все, что я имел вам сказать: я о вас помню.
Итак, как я уже сказал, я приехал поздно и даже не потрудился поменять рубашку, тогда как вы, вы надели праздничный фартук и предстали перед нашей спасательной шлюпкой, коей нам приходился диван, с большим подносом.
На подносе стояли две белые пиалы под шапками из слоеного теста.
Вы прочистили горло и с важным видом сообщили, отведя назад и согнув за спиной правую руку:
– Сегодня вечером у нас трюфельный суп. Это блюдо было создано в 1975 году мсье Полем Бокюзом в тот день, когда он получил орден Почетного легиона по случаю обеда, дававшегося в Елисейском дворце мсье Валери Жискар д'Эстеном, бывшим в то время президентом Французской республики, и его супругой, игривой Анной Эймоной.
И тут я рассмеялся. Я рассмеялся, увидев вас с бюстом изображенной на вашем фартуке особы крайней степени вульгарности и практически голой (разве что немного бахромы тут и там, немного бирюзы да несколько орлиных перьев), которая, широко раздвинув ноги, сидела за рулем «Харли-Дэвидсона».
Я рассмеялся, и вы мне улыбнулись.
И это было нашим поцелуем под омелой[47].
В тот вечер вы были в отличной форме, поставили «Поющих под дождем»[48], думаю, вы немного выпили, пока меня ждали, и когда закончился фильм, тихо сказали:
– Я должен вам кое в чем признаться…
Мне очень не понравилось то, каким тоном вы это сказали. Я не желал абсолютно никаких признаний. Я терпеть не мог признания. Они меня ужасали. До сих пор нам с вами прекрасно удавалось не впадать в излишнюю сентиментальность, так зачем же все портить?
– Слушаю вас. – Я напрягся.
– Так вот, представьте себе, что этот вот старый дурак, ну да… Вот именно этот… Этот нескладный дылда, рассевшийся тут рядом с вами, был признан лучшим чечеточником Гарвардского клуба «Фред и Джинджер»