— Да, каждые два-три дня. Всего двадцать — двадцать четыре сеанса.
— И они помогают?
Клеттерхон пожал плечами:
— Трудно сказать. Иногда больше, иногда меньше, немного всегда. На этой стадии многое зависит от диспозиции. И от автосуггестии. Это самая лучшая стадия для пациента. Затем следует не так много радостного.
— Так, — сказал я. — Что следует затем?
— Затем он медленно умирает, — ответил доктор Клеттерхон.
27
Только что, сам того не подозревая, он объявил мне смертный приговор. Он сидел напротив меня, высокий, худой, и дружелюбно кивал:
— Да, это неизлечимая болезнь, мистер Чендлер. Сегодня мы уже многим можем помочь, но многим другим… — он бессильно развел руками.
— Как оно выглядит, это умирание? — спросил я.
— Зачем вам об этом знать? Это действительно слишком печально! Это нельзя показывать в фильме.
— Мы и не собираемся это показывать, — сказал я. — Но мне нужно об этом знать по той простой причине, что нужно знать то, что нельзя показывать.
— Ваш герой должен еще долго прожить после обследования?
— Боюсь, что да, — сказал я, — фильм вообще начинается именно с этого.
— Сколько он должен жить?
— Чем дольше, тем лучше. Сколько это возможно?
— Максимум год. — Клеттерхон задумался. — Не было ни одного случая, чтобы пациент прожил дольше. Все зависит от того, как пройдет облучение.
— А в этом году он еще в норме? Я имею в виду — смерть наступает неожиданно, или пациент медленно сходит с ума, или что там еще происходит?
— Иногда смерть наступает внезапно, из-за апоплексического удара. Тогда человек умирает за секунду, буквально на полуслове.
— Хорошо, — с облегчением сказал я.
— Это если повезет.
— А если не повезет?
В кабинете постепенно темнело — солнце клонилось к закату. Клеттерхон встал и включил электронагреватель, который начал светиться как большой красный глаз.
— Если не повезет, начнется очень неприятный процесс распада, духовного и физического.
— В какой форме?
— Сначала это происходит физически. Изменяется мозг. У человека проявляются свойства характера, которых у него раньше не было.
— Например?
— Например, он становится чрезвычайно недоверчивым. Это типичный симптом.
Я вздрогнул. Недоверчивым! Типичный симптом…
— Ему кажется, что его все обманывает. Он никому больше не доверяет, даже собственным ощущениям. При этом идет медленная атрофия чувства общения. Он теряет контакт с окружающим миром, становится чудаковатым, замкнутым, хитрым.
— Ага, — сказал я.
— Следующая стадия, — продолжал Клеттерхон, — является следствием первых изменений. В пациенте развиваются эгоистичные, асоциальные качества. Он думает только о себе. Он теряет способность различать добро и зло. Он становится аморален.
Я записал: недоверчивый, эгоистичный, аморальный. Список выглядел как расписание. Мое расписание, маршрут моего путешествия. Конечная станция путешествия называется смерть.
— Он становится аморален, безнравствен, — сказал врач. — Он действует не против своей морали, у него просто больше нет морали. Понятие собственности, чувство ответственности, религиозные и частные связи теряют свое значение. Человек будет воровать, обманывать, вести беспорядочную половую жизнь, убивать — не чувствуя при этом ничего, не осознавая преступлений, в которых он виновен. Человек с опухолью в прогрессивной стадии при определенных обстоятельствах — существо, опасное для жизни, и лучше всего держать его за решеткой.
Мне вдруг стало очень плохо, руки повлажнели от пота.
— Ужасно, — сказал я. — И часто такое случается?
Он как-то странно взглянул на меня:
— Вы знаете, мистер Чендлер, иногда мне кажется, что это болезнь нашего времени — этим можно объяснить все безумия, которые сегодня творятся.
— Почему вы так считаете?
— Ну, — сказал он, — разве наше время не потеряло рассудок? Разве все страдания, весь хаос и все ужасы этого столетия не привели к тому, что стало невозможно принимать правильные решения? Наш мозг изменился, он не может воспринимать простые человеческие понятия и искажает простые человеческие истины. Больной дух — больной мир: для меня мои пациенты иногда не более чем живые символы.
— Гм. — Я поднял голову. — Эти явления распада, о которых вы только что упомянули, — они неизбежны?
— Некоторые из них обязательно проявляются.
— А больной осознает свое состояние? Я имею в виду — он страдает от своих действий? Стесняется своего поведения?
— Иногда. В большинстве же случаев то, что он делает, не доходит до его сознания, он воспринимает это естественно — он может, например, раздеться при всех или украсть деньги.
— Но тем не менее бывает, что человек в этот последний год жизни ведет себя нормально?
— Это в границах медицинской вероятности.
— Хорошо, — сказал я.
— Но вы мне говорили, что ваш герой — преступник.
— Он преступник, — сказал я, — но не сумасшедший. Он совершает преступления, но остается не замеченным. Он очень ловкий преступник.
— Ага, — сказал он.
— А как с болями? — Это я тоже должен был знать.
— Они, конечно, усиливаются.
— Можно с этим что-нибудь сделать?
— Сначала — да, — сказал он. — Потом помогает только морфий. Разумеется, больной пытается получить его любым способом. Когда он его принимает, наркотик снимает все проблемы.
— И боли тоже?
— И боли тоже, — сказал он.
Это было очень важно.
— Как заканчивается ваш фильм? — поинтересовался он.
— Точно еще не знаю, — сказал я. — Лучше всего, если герой однажды осознает, что жизнь его стремительно и неотвратимо идет к концу, и сам себя убьет до того, как станет лепечущим кретином.
— Понимаю.
— Если он примет большую дозу морфия, этого будет достаточно?
— Вполне.
— Да, — сказал я, — тогда он умрет именно так.
Дверь открылась, и вошла медсестра Рюттгенштайн, с которой я беседовал раньше. В руке она держала бумаги. Я поднялся.
— Сидите спокойно, — дружески сказала она, — я уже ухожу.
— Я уже узнал все, что мне нужно. Доктор Клеттерхон был очень любезен.
— Я надеюсь, что смог вам немного помочь.
— О да, вы действительно очень помогли мне.
Я собрал свои записи и протянул госпоже Рюттгенштайн руку.
— Вы думаете, Алан Лэдд даст мне автограф? — спросила она.
— Я ему сегодня же напишу. Как ваше имя?
— Вероника.
— Вы получите фото. Я попрошу отправить его на адрес клиники.
Я попрощался с Клеттерхоном, надел шляпу и пошел к двери:
— «Рюттгенштайн» с двумя «т», — сказала медсестра.
— С двумя «т», — повторил я улыбаясь и приподнял шляпу.
Я не знаю, как это произошло. Но в следующее мгновение я почувствовал, что моя голова голая. Я посмотрел в шляпу. Парик лежал в ней. Я снял его вместе со шляпой.
28
Доктор Клеттерхон вскочил и уставился на меня безумными глазами.
— Мистер Чендлер… — прошептала медсестра.
— Вы сами… — доктор запнулся.
— Да, — хрипло сказал я, повернулся и выбежал в коридор.
— Подождите! — крикнул доктор. — Остановитесь!
Я слышал его шаги. Забежав за первый поворот, я оглянулся. Он бежал за мной:
— Мистер Чендлер! Остановитесь!
Я бежал так, как будто от этого зависела моя жизнь. Из всех дверей выходили люди — врачи и пациенты.
— Остановитесь! — доктор преследовал меня. — Остановите этого мужчину!
Медсестра перегородила мне дорогу, но я бежал на нее, и она пропустила меня, отшатнувшись к стене. Теперь за мной бежало много людей. Они бежали ко мне со всех сторон.
Ноги разъезжались на скользком полу. Ко мне тянулось множество рук, наперебой обращались разные голоса. Тут я увидел лифт — пустая кабина ехала вниз. Я бросился вперед и, втиснувшись в быстро уменьшающуюся щель между полом и крышей лифта, упал на пол. Больно мне не было. Кабина спускалась ниже. Когда она доехала до первого этажа, я выскочил в коридор. Он был пуст. Я выбежал в сумрачный парк и помчался к швейцарской. Сзади я слышал взволнованные голоса. Несколько человек, попавшихся мне навстречу, остановились и смотрели мне вслед.
Портье говорил по телефону, меня он не видел. Я побежал вниз по улице к заброшенному участку, на котором стояла моя машина. Движение было сильным в обоих направлениях. Я обернулся еще раз и перевел дыхание. У входа в больничный комплекс в группе людей я увидел госпожу Рюттгенштайн. Они что-то обсуждали, указывая куда-то руками, но преследование прекратили.
Я подождал, пока мое дыхание станет ритмичным, потом снял шляпу и опять надел кепку. У меня было ощущение легкости и полного спокойствия. Теперь, когда я был почти уверен, что отмечен знаком смерти, меня наполнило чувство необычайного удовлетворения от своей хитрости, когда я сел за руль с очень хорошим настроением. Охраннику я дал марку. Выезжая на улицу, я насвистывал «Баркаролу» из «Сказок Гофмана».
Она заговорила, только когда я доехал до Стахуса. Она сидела сзади, смешно, что я ее не заметил. Вероятно, это из-за неожиданно наступившей темноты. Она сидела совсем тихо, и сначала я увидел ее лицо в зеркале заднего обзора, а потом услышал ее голос.
— Добрый вечер, — сказала Маргарет.
29
— Добрый вечер, Маргарет, — сказал я. Опять появилось желание свистеть, но я подавил его.
— Мне было очень неспокойно сегодня после обеда — ты был не такой, как всегда. Тогда я попросила Джо проследить за тобой.
Очень медленно и осторожно я молча доехал до площади Ленбах.
— Ты был в больнице?
— Да.
— По поводу… по поводу твоей головы?
— Да, Маргарет.
Она положила руку мне на плечо:
— И… они тебе сказали?
В этот момент я уже точно знал, что я должен довести дело до конца.
— Да, они мне сказали. Я объяснил, что как автору фильма мне нужна кое-какая информация, и тогда они сказали мне. Теперь я это знаю.