Я ничего не сказал Чарторыйскому насчет того, что пани Марии не стоило бы оставлять без присмотра, на виду, столь великие драгоценности, как диадема.
Даже на меня, человека, в общем-то, равнодушного к ювелирным изделиям, подействовал блеск бриллиантов – он завораживал, он звал к обладанию. Чему удивляться?
Натура человеческая слаба, а бриллианты – это воплощение «красивой жизни». Просто у таких людей, как князь, воспитанных, ощущающих долг дворянина, иное отношение к богатству.
Оно привычно для них, роскошь – часть их жизни. Показательна сама реакция Чарторыйского: он тревожился вовсе не из-за того, что пропала ценная вещь, стоившая немалых денег. Его беспокоила утрата доверия к своим людям.
А искушение испытывал каждый, наверное. И я однажды позарился на пару злотых в отцовском кармане. Отец тогда выпорол меня, приговаривая: «Не тебя бью, дурь из тебя выбиваю!»
Уж не знаю, помог ли его ремень, чтобы я усвоил заповедь «Не укради», но я руководствуюсь ею. А вот с братцем моим, Берлом, вышло иначе.
Его тоже лупили, но не помогло – Берл сбежал из дому, как и я в свое время, и подался в Краков, где связался с шайкой пройдох, которые подделывали документы.
А надо сказать, что Берл, в отличие от меня, умел хорошо рисовать, а почерк его был настолько совершенен, что наш меламед[23] реб Айзик утверждал, что мой брат непременно станет сойфером[24].
Краков же не зря считался столицей воров и проходимцев. Поговорка даже есть такая: «Если тебя поцеловал краковянин, пересчитай свои зубы».
Берла, рукастого, но доверчивого и простодушного, мигом взяли в оборот. Отцу брат писал, что занялся коммерцией, устроился, дескать, агентом к оптовику. Мне он врал то же самое при встрече, вот только меня обмануть сложно.
Агент у торговца оптом – человек пройдошливый и бойкий, а Берл – тот еще тугодум и молчун. Настоящий медведь был мой брат, имя шло ему, как румянец невесте[25].
«Смотри, Берл, – говорил я брату, – плохая дорога не доведет тебя до добра. Бросай это дело. Если хочешь, то бросай прямо сейчас и поезжай со мной в Варшаву. Там я подыщу тебе какое-нибудь приличное занятие».
«Мне нравится мое нынешнее занятие, – отвечал мой глупый брат. – Я работаю два часа в день, а остальное время наслаждаюсь жизнью. Дело наше поставлено на широкую ногу, в полиции есть свои люди, бояться нам некого».
Помню, подумал тогда: «Эх, пропала моя корова вместе с привязью!»[26] Я даже хотел внушить брату, чтобы он следовал за мной, но вовремя одумался. Не могу же я повсюду таскать Берла за собой! И не превращать же его в неразумного, лишенного воли, собственных желаний и понимания?
«Посмотри на меня, Берл, – сказал я тогда. – Я тоже работаю два часа в день, но я не нарушаю закон. Я не прошу тебя вернуться в поденщики к отцу. На свете много чистых занятий, найдется дело и для тебя. Ты можешь открыть граверную мастерскую…»
«Граверную мастерскую! – передразнил меня Берл. – Хорошее занятие! Открою граверную мастерскую, стану сидеть в ней от рассвета до заката и брать по грошу за букву! Нет уж, это не по мне!»
Поговорили, так сказать. И расстались.
Редко, но я получал от Берла письма – коротенькие записки, в которых говорилось одно и то же, словно под копирку, зато замечательным каллиграфическим почерком: «Здравствуй, Велвел, у меня все хорошо, о женитьбе пока не подумываю. Как твои дела?»
Я отвечал в том смысле, что жениться тоже не собираюсь, у меня и так все хорошо. Больше я ни разу не заговаривал с Берлом о его предосудительной «работе», поскольку это было совершенно бесполезно – брат был такой же упрямый, как и я сам.
Все, что я мог, – это молиться и желать, чтобы у брата все было хорошо на самом деле.
И вот однажды, будучи на гастролях в Будапеште, я узнал из газет, что в Кракове разоблачили крупную шайку аферистов.
Я тут же бросился на вокзал. Леон буквально рассвирепел тогда, но я успокоил его, сказав, что неустойку за отмененные выступления оплачу из своего кармана.
Импресарио мигом успокоился и отправился в Краков со мною вместе. Я этому не препятствовал: Леон был человеком со связями, это могло пригодиться.
А в Кракове все было очень и очень плохо – Берл уже сидел в тюрьме. Встретившись с ним, я увидел, насколько он напуган. Вся наносная спесь слетела с него как шелуха.
Чего я только не делал – и взятки давал, и к полицейским чинам обращался, внушая им мысль о невиновности брата.
Да, да, да! Я нарушал закон, но как еще было вытащить Берла на свободу? Разве мог я оставить его за решеткой? Нет, нет и нет.
Я совершенно измучился, но мне все-таки удалось вызволить брата. Чтобы не нервировать Фемиду, Берл уехал за границу и года полтора прожил в Риге. Потом он вернулся в Польшу и поселился в Варшаве.
Брат стал работать в живописной мастерской, женился на дочери хозяина, стал примерным семьянином.
Последний раз я бывал у него в гостях этим летом. Дома у Берла очень хорошо, спокойно, радостно даже.
Берл очень мало пил, разве что бокал вина по субботам[27], но любил притворяться пьяным, лишь бы другие веселились. Он пел и плясал, то и дело что-нибудь роняя, как истинный медведь, но жена никогда не ругалась на него – за то, что Берл стал на путь истинный, Всевышний наградил его любящей женой и милыми детьми.
И мне порой бывает очень приятно от того, что я помог своему брату обрести счастье.
Далее в дневниках В. Мессинга зияет пробел в несколько лет. Несколько страниц занято подсчетами, вроде «костюм за столько-то злотых», «поездка в Вену – столько-то, проживание – столько-то, за концерт – столько-то». Имеется запись «Леон – жулик», выполненная разным почерком в столбик[28].
5 апреля 1936 года, Берлин
Тучи сгущались. Затасканное сравнение, но оно вполне подходит к атмосфере этих дней.
Да, небо было ясным, но тревога и страх, разлитые в воздухе, ощущались мной остро. Те невнятные образы, что были мне явлены шестнадцать лет назад, ныне обретали все более и более четкие очертания.
Когда к власти пришел Гитлер, я видел на берлинских штрассе толпы ликующих немцев. Фюрер проезжал, стоя в кабриолете, а к нему тянулись тысячи и тысячи рук, вытянутых в нацистском приветствии. Волны обожания так и окатывали Адольфа – он улыбался и небрежно задирал руку в ответ.
И лишь я один знал тогда, что начнется через каких-то шесть лет. Но, даже скажи я тогда правду о будущей войне, кто бы прислушался к моим словам? Они потонули бы в реве одураченных толп.
Да и одураченных ли? Разве Гитлер обманывал немецкий народ? Разве он клялся жить в мире со всеми?
Нет, он прямо заявлял: мы – высшая раса, и немцы должны править миром. А то, что реки крови удобрят истерзанную землю Европы… Да кто же обращает внимание на подобные мелочи?
Два года назад я встречался с Пилсудским. Он знал, что жить ему оставалось недолго, но беспокоился об одном.
«Что будет с Польшей?» – спросил он меня. И я покривил душой, сказав: «Не знаю».
А что я мог сказать? Что немецкие танки перейдут границу Польши, а «Юнкерсы» станут бомбить Варшаву? Что название родной страны маршала вообще исчезнет и Гитлер прикажет именовать захваченные польские земли Генерал-губернаторством?
Как я мог своими жестокими, хотя и правдивыми словами, разрушить все, к чему шел Пилсудский, лишить его всяческих надежд? Да и зачем? Каков был смысл в предсказании будущего крушения государства?
Маршал уже ничего не мог, кроме одного – пойти на союз со Сталиным, чтобы вместе противостоять Гитлеру. Но как раз этого Пилсудский допускать не стал бы ни в коем случае, это было выше его сил. Да и кто бы ему позволил?
Ни местная шляхта, ни англичане, так рьяно пекущиеся о поляках, никогда бы не поддержали маршала. Зато жалкие потуги присоседиться к вермахту, чтобы в ногу с немцами выйти в поход на СССР, будут встречены чуть ли не с ликованием.
Иногда бывает очень стыдно за «элиты».
Хотя и я сам не могу сказать, что сделал все, от меня зависящее, лишь бы избежать Второй мировой бойни. Да, не сделал.
Не выступал с протестами, не писал в газеты, не пророчествовал.
Просто потому, что смысла в этом не было никакого изначально.
Войну начнет не Гитлер, он всего лишь исполнитель, хоть и считает себя вершителем.
Да если бы Лондон с Парижем и Вашингтоном отказались бы лицемерить, они могли бы с легкостью остановить нацистов. Вместо этого, порицая Берлин с трибун, они подкидывали Германии миллиарды долларов и фунтов. Война, которая грядет, начнется на деньги американских налогоплательщиков.
Запад уже столько раз наступал на одни и те же грабли, что, казалось бы, должен был выработаться рефлекс: не поддерживать опасные, человеконенавистнические режимы, не науськивать их на тех, кого вы объявили врагами «свободного мира», иначе и самим достанется. Увы!
Дельцы на Уолл-стрит и в лондонском Сити потирают жирные лапки, предвкушая, как немецкие солдаты отправятся на битву с Советской Россией. Им невдомек, что Гансы и Фрицы сначала промаршируют по Елисейским Полям…
Меня можно обвинить даже в сотрудничестве с наци, раз уж я не боролся против них, а продолжал выступать, в том числе и в Берлине. Нацисты не запрещали мои концерты, хотя мое иудейство было, как говорится, налицо.
Почему? А потому, что на всех моих выступлениях обязательно присутствовали нацистские специалисты по психологии. Они пытались раскрыть загадку моего феномена, полагая, что способности «неполноценного» еврея, унтерменша, не могут быть тайной для «истинных арийцев».
Некоторые «полноценные» профессора приходили на мои концерты, не скрываясь, не прячась в толпе зрителей. Задавая мне вопросы, они называли себя, перечисляя все регалии, думая, что я от того заробею и сникну в полном смущении. Еще чего!