– Довольно, – сухо сказал я. – Наверное, таких душегубов, как ты, больше на земле нет. И не надо. Я никогда не вершил правосудие и не стремился достичь справедливости, только помогал в этом. Но твой случай особенный, такого преступника, как ты, не поймать ни полиции, ни милиции. С тобой справлюсь только я. А теперь слушай приговор: сейчас ты сам испытаешь на себе, что такое раскаяние, что такое отчаяние, что такое горе. Я запрещаю тебе выбегать на кухню или в подъезд, запрещаю вешаться, резать или колоть себя ножом, разбивать себе голову. Кричать тоже запрещено – у тебя пропал голос.
Вацлав смотрел на меня как кролик на удава. Хотя нет – я улавливал в его мятущихся мыслях не только страх, но и неистовую злобу. Словно на меня через глазницы Человека-в-плаще смотрел сам дьявол.
От первого посыла Вацлав сильно дернулся – я внушал ему раскаяние. Он резко побледнел и, запрокинув голову, уставился в потолок. Лицо его страшно исказилось, а жилы на горле, казалось, вот-вот лопнут. Если бы я не запретил ему кричать, Вацлав завыл бы сейчас, переполошив весь дом.
Он катался и корчился, а я, не снимая раскаяния, наслал отчаяние. Человек-в-плаще замычал, кусая губы до крови, затряс головой, стряхивая капли пота, слезы и розовую слюну.
Был момент, когда я сам дрогнул и уже готов был прекратить истязание, но вовремя вспомнил о Мареке, о Катарине, о Даше.
Вацлав внезапно вскочил и затрясся, скользя безумным взглядом вокруг, ища любой способ прекратить мучения. И нашел.
Сорвавшись с места, он промчался через всю комнату и с разбегу вылетел в окно, вышибая хлипкую раму. Молча, в облаке осколков, он «рыбкой» вылетел во двор, головой об асфальт…
Я отошел от окна и криво усмехнулся: «Я никого не губил, он сам себя».
– Спасибо, – прохрипел Владек.
– Пожалуйста, – вздохнул я.
Было такое ощущение, неясное и не до конца понятное, что я будто бы нашел нечто ценное и дорогое для меня, то, что когда-то потерял, и вот – вернул. Или так: словно что-то провернулось во мне и все сложилось правильно, как надо.
Была во мне опустошенность, но это от утомления – незримый бой с Человеком-в-плаще вымотал меня основательно.
Прошаркав на кухню, я вооружился ножом, вернулся в комнату и разрезал путы, стягивавшие руки и ноги Владека, последней жертвы Вацлава.
– Спасибо, – повторил Владек.
– Не стоит, – усмехнулся я и провел ладонью перед его лицом. – Спать!
Жертва тотчас же поникла.
– Вы забудете Вацлава, вы забудете меня. Ваш дом далеко?
– Нет, – булькнул Владек, – на Горького.
– Когда я скажу «три», вы встанете и пойдете домой. И больше никогда не вспомните ни о Вацлаве, ни обо мне. Раз… Два… Три!
Мужчина встал, поправил брюки, прошел в прихожую, где спокойно оделся – его одежда комом валялась в углу, – обулся и покинул квартиру, аккуратно прикрыв за собою дверь.
Пройдясь по комнате, я остановился около фотографии, что висела в рамке на стене. На ней был изображен Вацлав в черной паре и милая девушка в фате. Надо полагать, это была Даша.
Удивительно, но в тот момент я был совершенно спокоен. Ни малейших сомнений у меня не было, я сделал все совершенно правильно.
Любой другой судья на моем месте искал бы доказательства вины, маялся бы, но только не я. Я видел тех, кого извел Вацлав: десятки, десятки лиц. Он помнил их всех и смаковал умертвия, с извращенной фантазией придумывая разные губительные переживания для каждого.
Совестливую и стыдливую Катарину свела в могилу расходившаяся совесть. Неведомую мне Зосю погубила жалость.
Сколько их, людей хороших и разных, замучил до смерти мелкий бес, прислужник Сатаны Вацлав, он же Человек-в-плаще? Таких прощать нельзя.
Если ада не существует, то неплохо было бы его создать – подобные Вацлаву достойны вечных мучений.
Покидая дом на Герцена, я подумал, что о левитации я, быть может, и расскажу Аиде, но о моем опыте «экзорциста» – никогда.
22 августа 1960 года. Москва, Новопесчаная улица
«Ровно двадцать дней тому назад Аида умерла. Еще в июне к нам домой приезжали светила онкологии и уверяли, что все будет хорошо. Но я-то знал! Наверное, я был резок и немного не в себе – уже на следующий день вся Москва знала, что Вольф Мессинг предсказал смерть своей жены.
Блохин[56] утешал меня, говоря, что отчаиваться не надо, а я вспылил тогда и сказал что-то вроде: «Не говорите ерунды! Она умрет. Это говорит вам Вольф Мессинг! И случится это 2 августа в семь часов вечера!»
Так оно и произошло. Не следовало мне вообще затевать об этом разговор, но переживания совершенно извели меня, обессилили.
И причина их была даже не в том, что тяжелобольная Аида умирала, а в другом – я знал, что она больна, но не настоял на срочном лечении, повел себя как тряпка, упустил время.
А потом, когда мне открылось будущее, было уже поздно – запущенная хворь отняла у меня моего ангела.
В том, что я потерял Аиду, моя вина. Мне об этом постоянно нудит Ираида, и я покорно выслушиваю ее, поскольку она права.
Я, своими собственными руками, разрушил наше счастье, и этого не избыть. Не залечить никак.
Мне осталось жить четырнадцать лет, и весь этот срок я буду знать, что совершил.
Этого никому не объяснишь, никто не поймет меня. Тяжко уже оттого, что умирает любимый, родной человек, а как быть, если ты сам оказываешься виноват в его смерти?
Ведь целый год – год! – Аида болела, совмещая терапию и гастроли. И я все это видел, но не настоял на том, чтобы она бросила заниматься мною и моими делами, а лечилась, лечилась, лечилась!
И тогда наверняка бы меня посетило иное видение – как Аиду выписывают из больницы, а не хоронят.
Помню, мы отправились в наше последнее турне – по Волге. Аида была уже настолько слаба, что не могла стоять на сцене по нескольку часов. Порой ей становилось до того плохо, что я сам колол ей обезболивающее. Турне мы прервали, а жить Аиде оставалось месяца два…
Она уже не могла ходить, и я носил ее на руках. Но почему, почему я не порвал с моими клятыми концертами, с этими дурацкими гастролями за год до роковой даты? Почему?
Малодушие и привычка к удобной жизни, которую создавала Аида, – вот причины моего бездействия. И была надежда, что все обойдется. Не обошлось.
Да, я допускаю, что если бы я изменил нашу жизнь год назад, бросил бы турне, концерты по заявкам и прочие мелочи жизни, если бы я полностью сосредоточился на здоровье Аиды, на ее лечении, то и тогда не было бы гарантий полного выздоровления.
Да, все верно. Вот только вины это с меня не снимает.
Ведь той возможностью, которая у меня была, возможностью изменить жизнь, я так и не воспользовался.
Вопрос: было бы мне легче, если бы я предусмотрел все, использовал бы любой, малейший шанс на спасение жены, но она все равно бы скончалась? Не знаю. Вряд ли.
Может быть, не тяготило бы так чувство вины, но горе меньшим не стало бы точно.
Я же прекрасно помню, как переживал за здоровье моей женушки, как она убеждала меня, что все-то у нее будет в порядке…
И вот в июне я узнал наше страшное будущее, мое и Аиды.
2 августа я помню прекрасно, отчетливо, этот день врезался в мою память, как штамп, как клеймо.
Я сидел на кухне и курил без остановки. И плакал, плакал, но так, чтобы Аидочке не было слышно.
Перед смертью жене стало лучше, она внятно заговорила, отпуская медсестру, что делала ей уколы по часам.
Помню, попросила воды, взглянула ласково… И умерла.
А моя жизнь кончилась. Такое чувство, что меня самого похоронили на Востряковском.
Каждый день мы с Ираидой ходим туда, хотя после визита к могиле Аидочки я впадаю в черную депрессию.
Да какая разница? Единственное, чего я боюсь, – это чтобы посещение кладбища не стало для меня наказанием, ведь могила – это все, что связывает меня с женой. Ничего более, кроме разве что фотографий. И памяти.
Я никогда не забуду Аиду. И никогда не прощу себя.
Вольф Григорьевич не возвращался к дневниковым записям более полугода. Все это время он не выступал, потеряв опору в жизни. Именно Ираида Михайловна, пенявшая Мессингу за то, что он не ходит каждый божий день на кладбище, настояла на том, чтобы он вернулся на сцену. Вольф Григорьевич отказывался, утверждая, что он пуст внутри и ничего не чувствует. Любимым ответом его стало: «Отстаньте от меня все!»
Друзья помогли Мессингу справиться со своим горем, но лишь через год после смерти жены состоялось его первое выступление. Ассистировала ему Валентина Ивановская[57].
20 апреля 1961 года, Москва
Неделю назад Гагарин слетал в космос. Вся Москва бурлила, люди бегали по улицам с плакатами и орали: «Наши в космосе!»
Такого массового восторга я не помню с мая 1945-го. Мне удалось пожать руку первому космонавту, мы даже обменялись парой слов.
К Юрию Алексеевичу пришла всемирная слава, он стал первым человеком, увидевшим нашу Землю извне. И это был настоящий подвиг, ведь никто даже не догадывался, что случится с ним на орбите. Многие предрекали мгновенную смерть в невесомости…
Волнение у людей до сих пор не улеглось, многих ослепляют те перспективы, что внезапно открылись перед человечеством. Эти многие забывают, к сожалению, что проблем у людей так много, что они заслоняют небо…
Вчера ко мне пришел Витя Финк. Он был смущен, но я его быстро успокоил, понимая, что это Фира постаралась – подослала муженька, чтобы я не кис в одиночестве. Милые мои Финики! Как же вы мне помогаете!
Я ж вредный, я обожаю кукситься и капризничать, а они все стараются отвлечь меня от черных мыслей. И у них это получается. Я не смогу забыть Аиду и свою вину перед нею, это со мной навсегда, но Ирочка зудит и зудит под ухом: вернись на сцену, вернись на сцену! А я все больше укрепляюсь в мысли, что мой уход от обычной жизни, от работы – всего лишь слабость.